а
взять верх над тобой... Вот я и взяла. А ведь я здорово сегодня  порабо-
тала!.. Я же сказала: "Я тебя отмою"... Вот и отмыла... Грязнуля!..
   Марк пустился наутек; он задыхался от стыда.
   Рюш отбросила работу, догнала Марка и схватила его за руку:
   - Мой милый мальчуган... За это я тебя еще больше люблю...
   Марк все еще отворачивался. Рюш взяла его за подбородок:
   - Дурень!.. Ведь мы же с тобой товарищи, товарищи по несчастью...
   - Товарищи по свинству, - сказал Марк, ворча и смеясь. Но он был тро-
нут.
   - Что может быть лучше? Он помог ей собрать белье. День угасал. Приш-
лось зажечь свет.
   - На сегодня довольно! - сказала Рюш, - Тут еще на день  работы  хва-
тит. Я приду завтра.
   - Как? Ты уходишь? - спросил он.
   - Конечно. Ухожу домой.
   Она заметила, что он огорчен.
   - Да, друг мой! Сегодня ночью было чудесное приключение, но повторять
его было бы рискованно.
   У него был растерянный вид. Она рассмеялась.
   - Ты не находишь? Если один раз каким-то чудом все сошло  благополуч-
но, то повторять - значило бы искушать дьявола.
   - Да ведь дьявол только и мечтает, чтобы его искушали!
   - Еще бы!.. И дьяволица тоже!
   - Значит?..
   - Значит, нет.
   - Ты права. То, что было, - слишком хорошо.
   Она смотрелась в зеркало, висевшее на окне, и пальцем заправляла  во-
лосы под шляпку. Позади себя она увидела Марка.
   - Все-таки ты добрый малый.
   - Да и ты не злая!
   - Для моих любовников - больше, чем достаточно, злая, уверяю тебя.
   Она задорно обернулась.
   - Ну, а мы? - спросил Марк.
   - А мы? Вот именно!.. Как хорошо, что мы не любовники!.. И, пожалуйс-
та, без вежливых гримас!
   - При чем тут вежливость?
   - Конечно, лгунишка ты этакий!.. Повторяй за мной: "Как хорошо..."
   Он протянул ей обе руки. Она взяла их.
   - Как хорошо, что ты - это ты, а я - я и что мы держимся за руки!
   И - лукаво:
   - За ноги мы уже держали друг друга.
   - Ты прошла по мне, я прошел по тебе. Если мы не друзья и не любовни-
ки, Рюш, то что же мы друг для друга?
   - Мы друг для друга твердая почва. Нас засасывала трясина, но мы  вы-
тащили ноги и снова на твердой земле. Теперь можно  идти  дальше.  Перед
уходом - один раз не в счет - можно и поцеловаться.
   И они по-детски чмокнули друг друга.
   - Но ты еще придешь? - спросил Марк.
   - А как же! Оборванец, у меня ведь все твое тряпье!.. И потом сегодня
мы ни о чем не успели поговорить. Завтра потолкуем.
   Но завтра потолковать не пришлось. Марк задержался на  работе.  Когда
он пришел домой, Рюш уже не было. Он нашел аккуратно сложенное белье,  а
на столе лежала пара носков с двумя выставленными напоказ дырами, в  ко-
торые можно было просунуть по крайней мере шесть пальцев. Это была  наг-
лая визитная карточка; она говорила: "Увидимся завтра".
   Они увиделись. Была суббота. Вся вторая половина дня была в их распо-
ряжении для разговоров. Она сидела на кровати. Он - верхом на стуле. Они
обжигали себе пальцы сигаретами,  забывая  курить.  Интимная  обстановка
создалась сама собой. Рюш освобождалась от своих тайн. Все эти ее любов-
ники - пустая болтовня! У нее никого не было, кроме одного, которого она
подстерегала в ту ночь. Она смеялась над собой и  с  напускным  цинизмом
признавалась, что хоть и вела себя в Париже очень вольно  и  не  раз  по
своей вине попадала в рискованные положения, но все же не могла  сделать
решительный шаг; нечто похожее на физическое отвращение удерживало ее  в
последнюю минуту.
   - Между тем, - говорила она, - я - натура цельная и здоровая, у  меня
есть потребности, и я не боюсь удовлетворять их: в этом  я  убедилась  с
тем идиотом!.. Но почему же надо было, чтобы это случилось именно с ним,
с этим скотом, с этим жеребцом (как бы я хотела обломать  хлыст  об  его
спину!..), а не с кем-нибудь, кто мне по душе... Например, с тобой?..
   Марк не прерывал ее. Потом он сказал:
   - В сущности, ты честная француженка, а заставляешь себя играть роль,
для которой ты не приспособлена. И все из упрямства, назло своим  стари-
кам. А твое место скорее возле них, в провинции.  (Она  запротестовала.)
Не для того ты создана, чтобы с револьвером в руке подстерегать по ночам
любовников. Тебе надо иметь мужа - хорошего, одного на всю жизнь, и доб-
росовестно делать с ним детей, целую ораву... Я даже  представляю  себе,
как ты кормишь их грудью.
   - А у меня нет груди. Потрогай!
   - Ничего, маленькие коровы дают лучшее молоко!
   - Я даже не корова! Просто худая коза носится по полю. И ты вообража-
ешь, что она даст привязать себя к забору на всю жизнь?
   - Если тебе захочется, ты мысленно сможешь оставаться все той же  ко-
зой и будешь прыгать, кусаться и щипать траву у чужого забора.  Мысленно
ты десять раз обманешь мужа... Бог ты мой, я даже не вижу  беды  в  том,
чтобы ты действительно разок-другой наставила ему рога. Разок-другой  за
всю жизнь - это пустяки!..
   - Хотела бы я на тебя посмотреть в роли такого мужа, разбойник!
   - Нет, нет, не обо мне речь!
   - Но скажи мне, Марк, скажи мне откровенно: с тех пор, как  мы  знаем
друг друга, ты никогда не думал об этом?
   - О чем?
   - О том, чтобы я тебе наставила рога?
   - Нет, право же, нет! А ты думаешь?
   - Вот как раз сейчас пытаюсь... И не могу.
   - Не созданы мы, чтобы ходить в одной упряжке.
   - Однако мы так хорошо понимаем друг друга! Ты единственный  человек,
который видит меня насквозь, а я - тебя... В этом-то все и дело!  Соеди-
няются только такие, которые ничего друг о друге не знают.
   - Нужна ночь, чтобы отдаться друг другу.
   - У тебя она будет, ты сам себе создашь ночь. Я уверена, что ты попа-
дешься в сети к такой женщине, которая сможет тебе навредить больше, чем
кто бы то ни было. Ты не захочешь женщины цельной, спокойной, в  которой
можно быть уверенным. Для тебя это было слишком ясно!
   - Пожалуй, ты права.
   - Каждый из нас лучше знает судьбу другого, знает, что именно  другой
должен сделать для своего блага. А этот другой, конечно, ничего не  сде-
лает!
   - Значит, согласись, я не так уж плохо понял, чем ты должна  была  бы
быть и чем ты стала?
   - Чем я не стала! Да, это ты верно сказал: жизнь, которую  я  веду  в
Париже, убивает меня. Я - Рюш, я - улей, мне нужно серое небо  над  моей
Луарой. А эти огромные муравейники, их ядовитые  грибы,  их  отравленные
мысли - все это наполняет меня отвращением и ужасом. Я бы хотела все это
поджечь. Пустить бы газы - и все было бы кончено с этой мерзостью!
   - Ну так уезжай! Уезжай! Вернись в свои поля!
   - Не могу.
   - Почему?
   - Из-за старика. Теперь это вопрос самолюбия.
   - Ты думаешь, ему мало того урока, который он получил от тебя? Ты ду-
маешь, он не поумнел?
   - Я, я уже его не боюсь! Он болен. Он  бы  себя  вел  смирно.  Он  бы
только одного боялся - как бы я не уехала!
   - Тогда за чем же дело стало?
   - Он должен сделать первый шаг.
   - Чтобы он у тебя попросил прощения?
   - Чтобы он протянул два пальца!
   - А если он этого не сделает, то и ты ни с места?
   - Нет, конечно, нет!
   - Ослиная голова!
   - Козлиная голова!..
   Он снова стал ее увещевать. Она молча слушала и находила теперь,  что
он прав. Но она твердо решила не признавать своей ошибки.
   Чтобы перевести разговор на другую тему (хотя ока  все  еще  пыталась
уловить ход его мысли), она заговорила о Бэт. Ее  беременность  едва  не
кончилась трагически. Обезумевшая мещаночка тщетно  пыталась  все  отри-
цать. Беременность была заметна, как нос на лице, а она так и не  сумела
ни примириться с нею, ни избавиться от нее. Но  тут  помогло  несчастье:
она свалилась с лестницы, и это ее освободило. Но она едва  не  поплати-
лась жизнью.
   - А кто этот молодец? - спросил Марк.
   - Да она и сама не знает. Она добрая, слабая, простая и глупенькая, -
они помыкали ею, как хотели.
   - Кто?
   - Все: Верон, Симон, Шевалье, вся компания. Кроме тебя.
   - Бедная ты моя Рюш! Я понимаю твою ненависть.
   - Нет, ненавидеть - это ошибка. Надо  знать,  что  в  джунглях  царит
только один закон: быть сильнее других. Горе тому, кто даст себя провес-
ти!
   - Нельзя же всегда защищаться!
   - В таком случае нападай! Иного выбора нет!
   - А как же мы с тобой, Рюш? Она опустилась перед ним на колени и при-
жалась щекой к его руке:
   - Мир божий.
   Он ласково погладил ее по голове:
   - Что же, надо им воспользоваться. Беги, Рюш! Беги из джунглей! Не то
ты сложишь здесь свои кости, свои белые косточки. А жаль! Ты стоишь  го-
раздо больше, чем думаешь. Ты все стараешься разубедить меня. Но я  тебе
не верю...
   Рюш поцеловала его ладони:
   - Но что это делается со всеми нами? Мы точно с ума посходили...
   - Все смешалось. Война, войны - дикость нашего времени! Они  разорили
все старые гнезда. Вот почему муравьи сошли с ума. Но ты  можешь  заново
построить себе гнездо! Это самое правильное. Я уверен, что ты в  нем  не
усидишь. Но гнездо тебе нужно. Чтобы строить наново, нужно начинать сна-
чала. Построй свою ячейку, свои соты, а затем и свой улей.
   Рюш встала, вздохнула, поправила волосы, свистнула, потянулась и ска-
зала:
   - Отец Марк! Тебе бы следовало быть проповедником...
   Она рассмеялась, потянула его за нос и ушла...
   Она так ничего и не построила, только даром время  потеряла.  Однажды
она появилась снова. На ней были черные перчатки.
   - Старик умер. Ты был прав. Я слишком долго ждала. Я уезжаю.  Слишком
поздно!..
   Она говорила спокойно. И все же в тоне ее слышались печаль  и  горечь
раскаяния.
   - Что прошло, того не вернешь, - сказал Марк, пожимая ей руку. - Гля-
ди вперед, милая моя Рюш!
   - Да! Ну что ж, твоя Рюш построит улей. Попытается... Я беспокоюсь за
тебя, мой мальчик: ведь ты остаешься... Обещай мне по крайней мере,  что
когданибудь ты его посетишь!
   - Кого?
   - Мой улей. Меня. Мою семью. Мой дом.
   - Обещаю, Рюш. Делай мед!
   Они крепко обнялись.
   Марк снова оказался брошенным в чан, в котором идет непрерывное  бро-
жение. Он переживал в ту пору неистовство молодости, когда "хочет в буре
слез излиться переполненное сердце, но тем оно полней грозою,  и  все  в
тебе звучит, дрожит, трепещет..." Марк приобщался к тем стихийным силам,
о которых возглашал в своей "Песне странника в бурю" молодой, с развева-
ющимися на ветру волосами, франкфуртский Прометен... Увы,  Марк  не  был
наделен его великолепным поэтическим даром! Еще меньше  обладал  он  его
преимуществами богатого молодого буржуа, который знает голод лишь духов-
ный, но не представляет себе, что такое пустой желудок, истощение, изну-
ряющий труд ради куска хлеба. Марк чувствовал, что он переполнен  бурля-
щей силой, он ощущал свое слияние с Природой, единой в доброте своей и в
своей злобе:
   Кто не брошен грозным гением,
   Ни дожди тому, ни гром
   Страхом в сердце не дохнут.
   Кто не брошен грозным гением,
   Тот потоки дождя,
   Тот гремучий град
   Окликнет песней,
   Словно жаворонок
   В темном небе.
   Кто не брошен грозным гением... [122]
   Гений-демон не покидал его... Он неистово бил крыльями. Но  (довольно
лгать, поэты!) жаворонок вьется и  поет  в  вышине  только  потому,  что
опьянел от зерен, наворованных внизу. Ты, Прометей с берегов  Майна,  ты
никогда не знал в них недостатка! Но Марку, как парижским воробьям, при-
ходилось искать зерна в лошадином помете, (Да и помет-то этот попадается
все реже: город пропах автомобильным бензином.)
   Марк безрассудно себя растрачивал, он сжигал себя, его молодой  орга-
низм не получал ни достаточного питания, ни необходимого отдыха. С  тру-
дом удалось ему найти временную, плохо оплачиваемую и утомительную долж-
ность агента по продаже и установке радиоприемников (Как все молодые лю-
ди его возраста, даже наименее способные к техническим наукам, он непло-
хо разбирался в разных механизмах.) Итак, Марк попал в  число  тех,  кто
крутит машину, изготовляющую духовное зарево на пропитание новому  чело-
вечеству. Она забивает голову смесью из шума, музыкальных звуков,  шипе-
ния, скрипа, гула, электрических разрядов, свиста, от которого  лопается
барабанная перепонка, - всем этим вавилонским столпотворением.  Пропове-
ди, рекламы аптекарей и трибунов, ярмарочные выкрики балаганных и  поли-
тических зазывал, джаз и церковное пение, модные танцы и симфонии -  все
это нагромождается одно на другое, в два, в три, в  пять  этажей,  парад
корнет-а-пистонов и рожков ("Ах, как я люблю военных! ") рядом с Девятой
симфонией Бетховена, предвыборная кампания на мотив из Дебюсси и  мощная
глотка коммивояжера из Тулузы, который состязается с vociferol [123] ка-
кого-нибудь миланского тенора... Это  всемирная  абракадабра  на  волнах
разной длины. Она обратила карту Европы в головоломку: все языки  и  все
расы смешаны, замешаны и раскатаны в единое месиво и название ему  можно
найти только в Капернауме. Но надо также подумать (нет худа без  добра!)
о доходящем до галлюцинаций экстазе бедных, старых, заброшенных,  прико-
ванных к дому Шульцев, когда из беспредельности мира к ним в кровать за-
летают божественные вестники.
   Марку приходилось целый день возиться  с  этими  эоловыми  бурдюками.
После работы его лихорадило от переутомления, от шума в  ушах.  Казалось
бы, его слуху - слуху молодого Зигфрида - открываются все содрогания ле-
са. Но это были не те прекрасные свежие леса на берегах Зиля, где  отды-
хало вещее ухо Вагнера. Марк слышал звуки грузовика,  везущего  железные
брусья; звуки рельсов, расшатываемых тяжелым трамваем; все, что его  ок-
ружало, все, к чему он прикасался, все издавало звуки, даже листик,  ко-
торый он мял между пальцами. Он подскакивал, когда звенели стекла. Самый
воздух наполнял шумом его уши... Он потерял покой!.. И нет  такой  дыры,
где можно было бы погрузиться в небытие... Вот это они и есть, те  звуки
небес, что сулили нам так мало понимавшие в музыке великие лжецы  Греции
и Рима, у которых были заткнуты уши (они ничего не слышали!).  Боже  ми-
лостивый! Кто вернет нам тишину, смерть без шума, спокойную могилу?!
   В довершение всего Марк пристрастился  к  эфиру  -  его  научил  один
субъект - и это вконец расшатало его здоровье. У него бывали судороги  и
кошмары; его обостренное сознание распадалось, он терял точку опоры,  он
терял свое "я", снова находил его по кусочкам, и они носились перед  ним
в головокружительном вихре. Впрочем, это была общая болезнь европейского
сознания, - последствие безмерного, безудержного и бесплодного  перенап-
ряжения военных лет, - и интеллигенты культивировали ее, как они культи-
вируют все болезни сознания. (Да не является ли болезнью и  само  созна-
ние?) Она встречалась всюду - от северных морей до морей Африки, у Джой-
са, у Пруста, у Пиранделло, у всех, кто умеет играть на дудке и  застав-
ляет плясать под свою дудку мещан во дворянстве, интеллигентов-выскочек.
Удивительно было не то, что они этой болезнью заболевали, а то, что про-
фессионалы мышления, профессора и критики, ограничивались тем,  что  ре-
гистрировали самый факт ее появления. Чтобы показать, что и они не  отс-
тали от века, они стали курить этой болезни фимиам, в то время как  обя-
заны были бороться с ней, обязаны  были  спасать  здоровье  европейского
мышления, - в этом-то и заключался весь смысл их существования. Марка не
очень привлекали ни неврастенический снобизм франко-семитского гермафро-
дита с бархатными глазами, ни  паралитическое  бесстыдство  ирландца.  В
глазах Марка гораздо больше очарования имел другой недуг: распад личнос-
ти, как он показан у подверженного галлюцинациям сицилийца Пиранделло. У
Пиранделло этот процесс сопровождается мощными взрывами, которые вызыва-
ют распад и сливаются с ним. Марку это было ближе по духу. Но  если  по-
добный бред не опасен для писателя, который может от него  освободиться,
- в особенности когда писатель достиг зрелости, - то для молодого  чело-
века, едва сформировавшегося, живущего в постоянной  лихорадке,  слабого
здоровьем, изнуренного трудом, недоеданием и душевными муками,  он  таит
смертельную опасность.
   Мужественный юноша боролся изо всех сил, не прося пощады, не взывая о
помощи. Задыхаясь, сжав кулаки, повиснув над бездной, он видел  страшный
распад мира, лежавшего в могиле. Он чуял запах тления,  распространяемый
трупом цивилизации От священного ужаса и от удушья он едва не свалился в
могилу. Его сотрясали мощные взрывы, и со слепой и  пламенной  верой  он
ждал, когда изо рта разлагающегося трупа прорастет прямой  зеленый  сте-
бель, несущий в себе зерна новой жизни, нового мира, который  придет.  А
он непременно придет! Он должен прийти!..
   "Я чувствую его жжение в моем чреве. Либо я умру, либо дам ему жизнь!
Даже если я умру, я все же дам ему жизнь. Он  возникнет  и  забьет  клю-
чом!.. Он и есть я, живой или мертвый, поток материи, поток обновленного
духа, вечное Возрождение..."
   Маленькая гостиница в Латинском квартале жила, как  в  лихорадке.  По
ночам ее наполняло мушиное жужжание. В доме было слышно все, сверху  до-
низу: как хлопают двери, как скрипят полы и кровати, как  глупо  хохочут
пьяные девки, как ссорятся и целуются на тюфяках. Точно ты сам  участву-
ешь во всем этом, и все участвуют за тебя. Можно  было  утонуть  в  поту
всех этих тел. Не было сухого места на простынях. Все стадо на них пере-
валялось...
   Марка загнали в эту гостиницу нужда,  усталость,  отвращение.  Бывают
минуты, когда отвращение настолько остро, что  всецело  тебя  поглощает.
Тогда уже не смотришь, что воняет больше, что меньше: все воняет... Марк
снял комнату в том углу, что подальше от лестницы, предпоследнюю в конце
коридора, - туда меньше проникало шума, но и  меньше  воздуха  и  света.
Стекла в окне пожелтели. Оно выходило на грязную стену в маленьком  дво-
рике, куда не заглядывал луч солнца. Чтобы преградить доступ  тошнотвор-
ному запаху, окон почти никогда не открывали...  Последнюю  по  коридору
комнату, рядом с комнатой Марка, занимала молчаливая особа. Ее  тоже  не
бывало по целым дням. Она приходила поздно, запиралась, работала, читала
до поздней ночи и почти не спала, - как он. (Через перегородку,  тонкую,
точно листик, Марк улавливал каждое ее движение.) Особа  не  производила
никакого шума. Он бы так и не знал ее голоса, но она говорила, стонала и
даже кричала во сне. Женский голос - легкий, прерывистый, с  разнообраз-
ными жалобными и гневными модуляциями. В первое время, когда  его  будил
поток слов на непонятном языке, он думал, что она не одна, и  возмущенно
стучал в стенку. Тогда она умолкала, и Марк слышал, как  она  еще  долго
ворочается в постели, тоже страдая бессонницей. Он раскаивался  в  своей
грубости, ибо отлично знал, что такое для труженика несколько часов сна,
и не мог не испытывать угрызений совести  оттого,  что  помешал  другому
спать. Он представлял себе (и не без оснований), как женщина, чей  моно-
лог он только что оборвал, делает судорожные усилия, чтобы не заговорить
снова. И действительно: иностранку оскорбляло грубое пробуждение, в тем-
ноте у нее горели щеки. Не потому чтобы ей было неприятно беспокоить со-
седей, - она питала полнейшее презрение ко всему окружающему.  Нет,  она
сердилась оттого, что выдала себя во сне. И до самого утра  она  нарочно
не засыпала.
   С течением времени они привыкли друг к другу. Он заставлял себя молча
терпеть эти потоки слов по ночам, и в конце концов они  даже  стали  ему
приятны. Голос был красивый, строгий,  глуховатый,  то  резкий,  то  пе-
чальный. Марк стал испытывать жалость. Еще одна душа  несла  непосильное
бремя! Он не знал, что сам был для соседки явлением того же порядка. Она
тоже слышала за стеной, как он говорил и метался во сне. Но она  его  не
будила, а он, проснувшись, уже ничего не помнил. Многие в доме  разгова-
ривали, метались во сне и сквозь храп извергали невнятные слова. Все эти
усталые тела, которые варились в котле забытья, тяжело переваривали свои
развращенные, поруганные,