пила в
неравный бой: против нее были двое - Филипп и она сама.
   Филипп Виллар вышел из среды мелких буржуа  Верхней  Бургундии.  Отец
его, владелец типографии в маленьком провинциальном городке, был человек
энергичный, живой, смелый  и  при  своей  энергии  и  неразборчивости  в
средствах мог бы преуспевать на более широком поприще. Однако для  этого
мало было дерзости - надо было еще уметь удержаться в определенных  гра-
ницах, а Виллар постоянно переходил эти границы. Ответственный  редактор
местной бульварной газетки, которая носилась по мутным волнам  политики,
республиканец-гамбеттист, ярый антиклерикал, воротила,  усиленно  орудо-
вавший на выборах, он в конце концов превысил размеры диффамации и  шан-
тажа, допускаемые законом (нет, обычаем!), и попал под суд.  Осужденный,
брошенный теми, кому он служил, он в довершение всего заболел и  оконча-
тельно разорился. Имущество его пошло с молотка, и теперь, когда он  ни-
кому уже не мог быть полезен и никому не был опасен, на него  обрушилась
разнузданная ненависть всего города. Он с волчьей яростью  отбивался  от
болезни, нищеты, людской злобы. Отчаяние и ожесточение окончательно под-
точили его здоровье, и  он  умер,  до  последнего  вздоха  с  неутолимой
злостью проклиная прежних товарищей за измену. Сыну его в ту  пору  было
уже десять лет, и он запомнил все.
   Мать Филиппа, женщина неукротимого духа, крестьянка юрских  плоского-
рий, где люди привыкли к борьбе с бесплодной землей,  иссушаемой  резким
ветром, работала, не жалея рук, поденщицей, прачкой,  бралась  за  любой
тяжелый труд, выносливая, как ломовая лошадь, жадная до денег, но  чест-
ная, добросовестная и строгая к себе. Ее боялись, перед ней  заискивали:
все знали, что покойный муж поведал ей немало скандальных тайн.  Правда,
она свой опасный язык держала за зубами и никого  не  шантажировала,  но
все-таки она что-то знала и потому благоразумнее было платить ей за  ус-
луги, чем обходиться без них. В женщине этой, никогда  в  своей  трудной
жизни не знавшей колебаний и сомнений, горел мрачный огонь  неистовой  и
неистощимой душевной энергии (ведь она была из тех мест, где в жилах лю-
дей есть примесь испанской крови), сочетавшейся с чисто галльской  трез-
востью ума. Такие люди ни во что не веруют, а действуют всегда так,  как
будто дело идет о спасении или гибели души.
   Мать Филиппа любила только своего сына. И какая же это была  жестокая
любовь! От него она не скрывала того, о чем молчала при других: она  ви-
дела в нем союзника. Все ее честолюбивые надежды сосредоточены  были  на
нем одном. Но, жертвуя собой, она требовала того же и от  сына.  Во  имя
чего он должен был принести себя в жертву? Во имя мести  за  себя.  (Да,
мести за себя и за нее - ведь это одно и то же!) Никаких нежностей,  ни-
какого баловства, а главное - никакого нытья. "Ограничивай себя во всем!
Придет время - всем натешишься..." Когда сын  приходил  домой  из  школы
(она одна знала, сколько ей понадобилось труда и дипломатии,  чтобы  до-
биться для него стипендии в школе, а потом и в лицее большого  города!),
приходил побитый или обиженный озорными сынками буржуа,  унаследовавшими
от отцов тайное недоброжелательство к этой семье, мать говорила ему:
   - А ты постарайся со временем стать сильнее их! Тогда они  будут  ли-
зать тебе ноги.
   Она постоянно твердила Филиппу:
   - Надейся только на себя! Больше ни на кого! И он ни на кого не расс-
читывал и вскоре заставил себя уважать. Мать цеплялась за жизнь и сумела
продержаться до того времени, когда Филипп, блестяще окончив лицей,  по-
дал заявление о приеме на медицинский факультет в  Париже.  Он  как  раз
держал экзамены, когда мать слегла, заболев воспалением легких.  Но  она
не написала ему о своей болезни, чтобы его  не  тревожить,  пока  он  не
сдаст всех экзаменов. И умерла без него. Своим неуклюжим почерком с  за-
витушками, похожими на весенние побеги винограда, тщательно соблюдая все
знаки препинания, она написала на чистом листке бумаги, аккуратно  отре-
занном от письма сына, который не экономил бумагу:
   "Я умираю. Держись крепко, мой мальчик, не сдавайся!"
   И Филипп не сдался. Приехав домой из Парижа, чтобы  похоронить  мать,
он нашел небольшие сбережения, которые она откладывала для него изо  дня
в день. На эти деньги он прожил год. Потом, предоставленный самому себе,
он тратил половину дня, а иногда и ночи, чтобы заработать  то,  что  ему
нужно было на жизнь и учение. Никакой труд его не  страшил.  Он  набивал
чучела, был натурщиком у скульптора, нанимался по воскресеньям  помогать
лакеям в загородных кафе, а в субботние вечера  прислуживал  в  увесели-
тельных заведениях. Ему случилось даже как-то зимой,  в  голодное  утро,
поработать в артели чистильщиком снега. Он  не  останавливался  и  перед
наглым попрошайничеством, прибегал к благотворительной помощи, к  унизи-
тельным займам, дающим право всякому ничтожеству из-за каких-то ста  су,
которые ты не можешь ему вернуть, обращаться с тобой грубо и пренебрежи-
тельно. (Правда, встретив его взгляд, кредиторы не отваживались  на  это
больше, но зато вознаграждали себя другим способом, мстили ему  если  не
презрением, то ненавистью, обливали за спиной грязью.) Филипп  дошел  до
того, что в течение нескольких месяцев (когда он работал как  одержимый)
брал деньги у одной уличной девки. И ничуть не стыдился: ведь это он де-
лал не для себя (он не боялся лишений и не щадил себя),  а  для  будущей
карьеры. Конечно, и у него были всякие потребности - он хотел бы наслаж-
даться всем, - но он их подавлял в себе. Потом!  Сперва  -  победить!  А
чтобы победить, надо выжить. Выжить во что бы то ни  стало!  Победа  все
смывает. И она будет за ним! Филипп чувствовал в себе искру гения.
   На него обратили внимание профессора, товарищи. Ему  поручали  разные
научные работы, а потом люди, уже достигшие известности, ставили под ни-
ми свое имя, внеся для приличия какие-нибудь поправки.  Филипп  позволял
себя эксплуатировать, чтобы иметь право на покровительство тех,  кто  не
давал дороги молодым, шедшим им на смену. Однако эти господа не очень-то
спешили дать ему дорогу. Они относились к нему с уважением. Но  уважение
- это монета, которая освобождает от всякой другой расплаты. Его ценили,
конечно, - отчего бы и нет! Но этим сыт не будешь. Несмотря на всю  свою
физическую выносливость горца, Филипп от переутомления и недоедания  уже
едва держался на ногах и тут он встретился с Соланж. Это было в одном из
тех многочисленных благотворительных учреждений, которые она  опекала  с
искренним, хотя и непостоянным великодушием и  щедростью,  -  в  детской
клинике. Здесь Соланж увидела, как  Филипп  отдавал  все  силы  спасению
больных  малышей,  которые  считались  обреченными.   С   тем   яростным
упорством, с каким он добивался победы везде, где на победу был хотя  бы
один шанс, Филипп проводил ночи у их кроваток и выходил из этих битв  за
человеческую жизнь бледный, обессиленный, но с лихорадочно и вдохновенно
блестевшими глазами. После таких побед он даже как-то  хорошел  и  бывал
удивительно добр к только что спасенному маленькому пациенту.  Любил  ли
он этих детей? Быть может. С уверенностью этого  сказать  нельзя.  Но  в
борьбе с их болезнями последнее слово оставалось за ним!
   Узнав о положении Филиппа, Соланж переживала, как это с нею часто бы-
вало, период той "одержимости", когда предмет ее восторгов  заслонял  от
нее все горизонты. Тому, кто хотел этим  воспользоваться,  следовало  не
терять времени. А Филипп никогда его не терял. Этот утопающий крепко ух-
ватился за протянутую ему руку. Он завладел не  только  пальцами,  но  и
всей рукой до самого плеча, завладел бы и всем  остальным,  если  бы  не
сделал открытия, что Соланж, увлекшись кем-нибудь, вовсе не стремится  к
интимным отношениям. Она легко загоралась, но эти восторги ничуть не на-
рушали ее душевного покоя. В первый раз Филипп встретил женщину, которая
заинтересовалась им бескорыстно. Милейшая Соланж находила  источник  ра-
достей в себе самой. От других же она требовала  только,  чтобы  они  не
разрушали иллюзий, которые она себе создает. В сущности,  она  вовсе  не
стремилась ближе узнать людей. Она не хотела видеть  в  другом  человеке
всего того, что могло бы ей не понравиться, и отмахивалась от этого  под
предлогом, что это "не истинное его "я". А "истинным" она  считала  все,
что было ей по душе. Так она сочиняла себе  мир,  населенный  приятными,
бесцветными людьми вроде нее. Филипп не мешал ей воображать его таким  -
к легкому презрению, которое внушала ему Соланж, примешивалась доля  не-
вольного уважения. Он терпеть не мог глупцов, а глупцами считал тех, кто
видит мир не таким, каким он есть. Но доброта Соланж,  которая  действи-
тельно творила добро, а не только болтала о нем, была для него новостью.
Каковы бы ни были качества и недостатки человека, прежде всего они долж-
ны быть настоящими. Соланж была добра по-настоящему. Когда  она  узнала,
как нуждается Филипп и как много он работает, она обещала  выдавать  ему
пособие до тех пор, пока он не окончит университета и не сдаст выпускных
экзаменов, и тем дала ему возможность спокойно работать. Она  воспользо-
валась своими обширными связями и заставила одного из  влиятельных  про-
фессоров медицинского факультета заинтересоваться Филиппом  или,  вернее
(так как этот догадливый человек не мог еще раньше не заметить  беспоко-
ившие его способности голодного волчонка), проявить этот интерес  откры-
то, а не держать его про себя - intus et in cute  [52].  Наконец  Соланж
свела Филиппа с американским  нефтяным  королем,  желавшим  обессмертить
свое имя чужими трудами, и это открыло Филиппу быстрый путь к славе, ко-
торую он завоевал себе сначала за океаном смелыми  подвигами  в  больни-
це-дворце этого фараона.
   В трудные для Филиппа годы учения случалось иногда, что Соланж совер-
шенно забывала о нуждах своего протеже и по рассеянности несколько меся-
цев не посылала ему пособия. Богачи при  всех  своих  благих  намерениях
неспособны понять,  что  другим  людям  приходится  постоянно  думать  о
деньгах. Деньги - забота бедняков. Соланж  посылала  Филиппу  билеты  на
концерты. Чтобы напомнить этой очаровательной даме в ложе театра  о  за-
держанном пособии, нужно было  порядком  наглотаться  стыда.  То  бывала
иногда единственная пища, которую Филипп глотал за целый день. Соланж от
удивления широко раскрывала глаза:
   - Да неужели?.. Ах, милый друг, какая же я рассеянная!..  Как  только
вернусь домой...
   Она обещала, опять забывала на день-два и наконец посылала  деньги  с
самыми милыми извинениями. Филипп,  бесясь  от  нетерпения  и  унижения,
клялся, что скорее подохнет с голоду, чем снова попросит у нее денег. Но
умереть - это легко тем, кому не хочется жить! А ему  хотелось...  И  он
напоминал Соланж о деньгах всякий раз, когда это бывало нужно. А она ни-
чуть не сердилась на него.  Если  она  и  забывала  часто  ("Вы  знаете,
сколько у меня забот!.. "), то, когда ей напоминали, давала деньги всег-
да охотно...
   Какие необычные отношения существовали между этим молодым и страстным
мужчиной, изголодавшимся по всем земным благам, и женщиной,  только  чу-
точку старше его, красивой, изящной, ласковой - словом, что  называется,
лакомым кусочком! За эти годы они часто виделись наедине, и ни малейшего
подозрительного оттенка не закралось в их дружбу! Соланж спокойно, пома-
терински, давала Филиппу советы, помогала ему разрешать вопросы туалета,
светского этикета и практической жизни. Гордость Филиппа ничуть не стра-
дала от этого, напротив - он и сам часто спрашивал у нее совета  и  даже
поверял ей свои честолюбивые замыслы и свои разочарования. Он  ничем  не
рисковал - Соланж была глуха ко всему дурному, ко всему грубо реальному.
Что за важность! Она его выслушивала, а затем говорила со  своей  доброй
улыбкой:
   - Вы просто хотите меня напугать! Но я вам не верю.
   Она верила лишь тому, что не соответствовало действительности.
   И Филипп, беспощадный ко всякой  посредственности,  делал  исключение
только для Соланж. Он попросту воздерживался от всяких суждений о ней.
   Семь или восемь лет назад он вернулся из Америки в  Париж,  куда  еще
раньше дошла его слава, поамерикански шумная,  но  прочная  и  бесспорно
заслуженная. Помощь его неизменной попечительницы Соланж, благодаря  ко-
торой к наглым долларам прибавилось покровительство власть имущих,  рас-
чистила ему путь, несмотря на тройной барьер, воздвигнутый людской  кос-
ностью, завистью и справедливыми притязаниями тех, кто давно ждал  своей
очереди выдвинуться. Бесспорны были их права или нет - Филипп шагнул че-
рез них. Он не принял бы незаслуженных почестей и преимуществ. Но,  соз-
навая, что они им заслужены, он не останавливался ни перед чем, чтобы их
добиться. Филипп настолько презирал людей, что не стеснялся в случае не-
обходимости пользоваться их же презренным оружием для того, чтобы  побе-
дить их. Он не брезгал газетной рекламой, раздирающей уши, как вой  мед-
ных труб, которым некогда сопровождалось появление  зубодеров  на  дере-
венских ярмарочных подмостках. Он  стал  неизменным  посетителем  модных
выставок, генеральных репетиций, вернисажей,  официальных  торжеств.  Не
уклонялся от сенсационных интервью, писал и сам (защищать свои  интересы
лучше всего самому) и двумя-тремя выступлениями в печати  доказал  своим
оппонентам, что владеет пером не хуже, чем ланцетом. Предостережение лю-
бителям! Никаких недомолвок! Филипп так протягивал человеку руку, словно
хотел спросить: "Союз или война? ". Он не давал ему никакой  возможности
прикрыться нейтралитетом.
   И в то же время - бешеная работа, никаких поблажек ни себе,  ни  дру-
гим, никакого страха перед риском, блестящие достижения, которых  нельзя
было отрицать и которые всех врачей больницы сделали его  горячими  сто-
ронниками; смелые доклады в академии, возбуждавшие ожесточенное  недове-
рие уравновешенных умов, которые не любят, чтобы их будоражили;  гомери-
ческие битвы, в которых почти всегда последнее, решающее  слово  остава-
лось за ним.
   Филипп внушал ужас робким. Он ни во что не ставил  человеческую  лич-
ность, когда ему казалось, что дело касается интересов науки или челове-
чества. Он готов был экспериментировать на преступниках, уничтожать уро-
дов, кастрировать ненормальных, производить  опасные  опыты  над  живыми
людьми. Он ненавидел всякую сентиментальность, не  сочувствовал  пациен-
там, не позволял им ныть и жаловаться. Их стоны и оханье его не трогали.
Но когда человека можно было спасти, он спасал его, хотя бы и  жестокими
способами: чтобы исцелить, резал по живому месту. У  него  было  суровое
сердце и нежные руки. Его боялись, но все непременно хотели  лечиться  у
него. А он драл большие деньги с богатых, бедных же лечил бесплатно.
   Филипп жил теперь широко, войдя во вкус роскоши. Он мог бы без  сожа-
ления в любой момент отказаться от нее, но считал, что, пока можно, надо
все брать от жизни. На жену он смотрел, как на часть  этой  роскоши,  и,
наслаждаясь и той и другой, не требовал от них  больше,  чем  они  могут
дать. Он не ждал от Ноэми участия в его умственной жизни  и  не  пытался
вовлечь ее в эту жизнь. Ноэми тоже за этим не гналась: она считала, что,
владея всем, кроме его мыслей, владеет львиной долей. Филипп же был того
мнения, что мужчина обязан отводить женщине не больше места в своей жиз-
ни, чем он отводил Ноэми: мыслящая жена - все равно что  громоздкая  ме-
бель.
   Но чем же в таком случае его сразу пленила Аннета?
   Тем, что Аннета походила на него.
   Тем, что у них было общего и что он один мог прочесть в ее душе. Ког-
да они в первый раз скрестили взгляды, как клинки, когда прозвучали пер-
вые слова, как удар стали о сталь, Филипп сказал себе:
   "Она смотрит на всех этих людей так же, как я. Мы с ней  одной  поро-
ды".
   Одной породы? Факты говорили другое: Аннета спустилась вниз по  соци-
альной лестнице из тех сфер, куда Филипп как раз взбирался, напрягая все
силы, и они встретились на одной из ступенек. Правда, в этот момент  они
оказались на одном уровне: оба чувствовали себя чужими в своей среде, ее
врагами, оба как бы принадлежали к другой расе, некогда владевшей миром,
а ныне лишенной власти, рассеянной по всему свету, почти  уже  исчезнув-
шей. В конце концов кому ведомы тайны поколений, их смены на земле, тай-
ны той тысячелетней борьбы, в которой  человечество  как  будто  идет  к
окончательному  торжеству  посредственности?..   Но   бывают   внезапные
подъемы, когда былой властитель мира на один день снова овладевает своей
собственностью. Его ли это была собственность, или нет, Филипп  предъяв-
лял на нее права. Он признал Аннету своей и решил ею завладеть.
   Аннета вернулась домой в плохом настроении, с тяжестью в голове и, не
разговаривая с Марком, тотчас легла. Она чувствовала себя  опустошенной.
Уснуть она не могла. Приходилось быть настороже  и  все  время  отгонять
один образ: как только она впадала в сонное оцепенение, он появлялся пе-
ред ней. Чтобы забыть о нем, она пыталась думать о делах, но они утрати-
ли для нее интерес. Ища спасения от грозной опасности, она  призвала  на
помощь союзника, о котором в другое время боялась и вспоминать, так  как
он мог расшевелить в ее душе  пережитые  волнения.  Союзником  этим  был
Жюльен и те мысли, которыми тоска и мечта окружили ими возлюбленного,  -
скорее воображаемого, чем действительного. Однако мысли о  Жюльене  воз-
никли лишь на мгновение и были холоднее льда. Аннета  хотела  непременно
удержать их. Но в руках у нее остался лишь пучок увядших цветов. Внезап-
но выглянувшее яркое солнце выпило из них все соки. Пытаясь их  оживить,
Аннета своими лихорадочно горячими руками только  окончательно  засушила
их. Она металась в постели, то и дело переворачивая подушку. Однако надо
было поспать - утром ее ожидала работа. Она приняла порошок  и  погрузи-
лась в забытье. Но, когда она через несколько часов проснулась,  тревога
все еще была тут, с нею. Аннете казалось, что и во время сна она  ее  не
оставляла.
   Волнение Аннеты не улеглось ни в тот день, ни в следующие. Она уходи-
ла и приходила, давала уроки, разговаривала, смеялась -  все  было,  как
всегда. Хорошо заведенная машина продолжала работать сама. Но душа  была
неспокойна.
   В один серенький день, когда она шла по Парижу, все  вдруг  озарилось
светом... По другой стороне улицы прошел Филипп Виллар... Аннета  верну-
лась домой, окрыленная радостью.
   Когда она попробовала отдать себе отчет в том, что  вызвало  эту  ра-
дость, она так пала духом, как будто открыла у себя  раковую  опухоль...
Значит, опять, опять попалась! "Любовь? Любовь к мужчине, который  будет
для нее новым источником ненужных мучений, к человеку, ей почти незнако-
мому, но несомненно опасному и недоброму, мужу другой женщины... И  ведь
она его не любит, нет, потому что любит другого! Другого? Ну да, она все
еще любит Жюльена! Как же она, любя Жюльена, могла влюбиться в  другого?
А она влюблена, это ясно... Но как же, как же сердце может  принадлежать
двоим сразу? Нет, отдаться можно лишь одному целиком, безраздельно!"
   Так она думала, ибо когда сердце  Аннеты  отдавалось,  то  отдавалось
все... И сейчас она - казалась себе хуже проститутки: та отдает тело,  а
она сердце отдала двум сразу, - разве это не позорнее?
   Была ли Аннета искренна, честна с самой собой? Несомненно. Она не по-
нимала, что у нее не одно сердце, что в ней живет не  одно  существо.  В
дремучем лесу человеческой души растут рядом и высокие, строевые деревья
мыслей и густые заросли желаний - двадцать различных  пород.  В  обычное
время, когда они дремлют, их и не различишь. Но стоит ветру пролететь по
лесу, и ветви их сталкиваются... Столкновение страстей давно уже  разбу-
дило в Аннете ее многоликость. Она была человеком долга и неуемной  гор-
дости, и страстно любящей