ю, она не
строит из себя святошу, она может понять...
   - Что ж, - сказал Питан, - надо с ней поговорить.
   Марселина скорчила гримасу. Ей не хотелось расставаться со своим  го-
лубком. Но это была славная девушка, она сказала себе:
   "Ведь матери его здесь нет, и я как бы замещаю ее. Что бы  я  сделала
на месте матери? Нет, я не могу оставить его здесь! Милый мой мальчик!..
Есть одно только средство спасти его, и надо на него решиться..."
   Еще на одну ночь она оставила его у себя,  в  своих  объятиях.  Потом
отправилась к Сильвии и отдала его ей.
   Сильвия переживала кризис, самый мучительный в ее  жизни  со  времени
трагической смерти ее дочурки. На эту женщину, которая делала  отчаянные
усилия забыться и в которой война пробудила жажду развлечений и  наслаж-
дений, обрушился удар, вернувший ее к  действительности.  Она,  пожалуй,
предвидела его - и без особой тревоги, но никогда не думала, что он  от-
зовется в ней с такой силой... Ее муж Леопольд скончался в плену, в  не-
мецком госпитале. Бедняга заранее известил ее об этом письмом:
   "Дорогая моя! Прости меня, если я причиняю тебе боль. Я чувствую себя
не очень хорошо. Меня положили в госпиталь, и я тебя уверяю,  что  немцы
хорошо ухаживают за мной. Грех жаловаться. Палату отапливают.  Ведь  еще
стоят холода. Говорят, что вас там плохо снабжают топливом, угля не хва-
тает. Как хотелось бы вам помочь! Вижу отсюда, как вы сидите в  мастерс-
кой; стекла покрыты инеем. У Селестины зябнут руки, она  трет  пальцы  о
спину кота. Тебе-то никогда не бывает холодно и ты ходишь по мастерской,
постукиваешь каблучками и тормошишь  мастериц,  чтобы  разогнать  в  них
кровь. Но приходит время ложиться: простыни в нашей большой кровати  от-
сырели. Что ж делать? Зато днем вы можете  гулять,  двигаться,  а  когда
можно двигаться - это уже много. Если бы я мог хотя бы  пошевелиться!  Я
вынужден сказать тебе, что врачи сочли нужным отрезать мне ногу. И вот -
что ж поделаешь! - ведь я ничего в этом не смыслю, пришлось  покориться.
Но так как я очень слаб и боюсь, что  не  выживу,  я  и  решил  написать
письмо, чтобы перед смертью поцеловать вас. Впрочем, никогда не надо те-
рять надежды на спасение. Может быть, я еще вернусь к вам. А может быть,
и не вернусь. Прошу тебя, моя дорогая, не сердись - ведь я не виноват  -
и знай, что я всеми силами постараюсь справиться. Но если беда случится,
- ну что же, ты еще молода, ты можешь снова выйти замуж, я не  такая  уж
редкая птица - таким людям, как я, легко найти замену. Лишь  бы  он  был
честен, трудолюбив и уважал тебя. Не очень-то меня радует мысль, что  ты
будешь с другим, но я хочу, чтобы ты была счастлива.  Как  это  уже  все
равно, я наперед этому радуюсь. Милая моя Сильвия, было у  нас  с  тобой
много плохого и много хорошего; мм без  устали  работали,  случалось,  и
ссорились, но мы всегда были добрыми товарищами. Я тебя часто раздражала
я не был - это я хорошо понимаю - тем мужем, какого тебе надо, ну да  уж
какой есть; я изо всех сил старался не досаждать тебе. Не сердись на ме-
ня, если это мне не всегда удавалось. Поцелуй  Аннету  и  Марка.  Мы  не
всегда были для них, чем должны были быть. Хотелось бы, чтобы ты  больше
занималась малышом, - ведь у нас нет детей.  Следовало  бы  впоследствии
привлечь его к участию в нашем деле... Писать больше не могу. Не оченьто
много у меня сил. Да и что можно сказать на бумаге?..  Целую  тебя.  Ах,
Сильвия, как хотелось бы мне подержать тебя за руку!  Прощай  -  или  до
свидания. Твой верный муж, который думает о тебе, о вас, и будет в  мыс-
лях своих стремиться к вам из самого дальнего  далека  -  из-под  земли.
Вблизи или вдали от тебя, я говорю себе, что это та же земля, по которой
ступают твои ножки. Прощай, моя женка, моя  дорогая  старушка,  моя  ма-
ленькая красавица, моя любовь. Благодарю тебя за все. Мужайся. Мне тяже-
ло уходить. Ах, боже мой!
   Леопольд.
   У меня есть расписка Гриблена на сто пятнадцать франков от 11 июня 14
года; она не погашена".
   Последние строки были смазаны. На них упала слеза, стертая пальцем.
   Вместе с письмом пришло извещение о смерти Леопольда.
   Тут только Сильвия открыла, что она любила того, с кем  прожила  две-
надцать лет. До сих пор она видела в нем  славного  человека,  надежного
компаньона, и больше ничего. Смерть открыла ей, что их союз  был  далеко
не чисто деловым. Совместная жизнь связала их  друг  с  другом  в  такой
крепкий узел, что пальцы искусной портнихи не могли  бы  распутать  его;
когда нить порвалась. Сильвия уже не могла отличить, чья же  это  -  его
или ее. Весь моток размотался.
   И теперь она спохватилась: как она была несправедлива к тому, кто был
частью ее самой!.. Как она скупилась, отмеряя  любовь  этому  преданному
сердцу! Измены, о которых он, может быть, не знал, хотя и догадывался...
Но если бы даже они остались от него скрытыми, это не избавило бы ее  от
угрызений совести: она-то ведь об этих изменах знала, а теперь она  была
он. Ее мучило суеверное ощущение, что, умирая, он повернул ключ и,  про-
никнув в ее душу, прочел в ней все. Но когда она  вспомнила,  сопоставив
числа, чем была наполнена для нее та ночь, когда он в смертельной  тоске
искал ее руку, это доконало ее. Напрасно она говорила себе:
   "Могла ли я знать..."
   Напрасно она говорила себе:
   "Он от этого не страдал... ".
   Напрасно она говорила себе:
   "Что толку думать об этом! Ведь прошлого не изменишь..."
   Вот в этом-то и беда! Зло, причиненное живому, можно загладить...
   "Мой бедный друг, если бы ты вернулся, я бы не укоряла себя! Меня му-
чает не то, что я сделала! Это не так уж важно! Если бы ты  вернулся,  я
искупила бы свою вину любовью. Но ты умер, и долг мой не оплачен.  Я  не
могу возвратить его тебе. Что бы я ни  делала,  вина  моя  останется  со
мной. Я кажусь себе воровкой..."
   Сильвия, как это свойственно парижскому простолюдину, была очень чут-
ка к несправедливости. В особенности, разумеется, к той, которую  совер-
шали по отношению к ней. Но так же искренне - к той, которую она  совер-
шала по отношению к другим. Мучительно было сознавать, что на ней так  и
останется вина перед ее лучшим другом.
   Будь Сильвия помоложе, она легче и скорее справилась бы и примирилась
с тем, чего не могла уже изменить. Когда перед тобой еще  долгая  жизнь,
то, сделав неверный шаг, утешаешь себя тем, что все  еще  можно  наверс-
тать: сознав свою вину перед одним, будешь справедливее  к  другому.  Но
теперь, когда большая часть дороги позади, ты никуда не уйдешь от  своих
ошибок. Ты вступила на неверный путь, но искать другой  слишком  поздно,
тебе его не пройти...
   Она оглянулась в суровом раздумье на свое  прошлое.  Перед  ней  про-
мелькнуло все, что было, начиная с первых дней замужества: рождение  ре-
бенка, ссора с Аннетой, Одетта, катастрофа, возвращение к жизни, доброта
Леопольда, такая простая и естественная, что даже не приходило на ум за-
мечать ее, война, любовники, - и бедняга,  который  умирал  там,  вдали,
одинокий, преданный ею... Невесело... Чтобы согреться, она  инстинктивно
остановила свой мысленный взор на двоих оставшихся у нее: Аннете и  Мар-
ке...
   Не успела она подойти в своих мыслях к ним, как явилась  Марселина  и
рассказала ей все начистоту и без прикрас.
   А вечером того дня, когда Сильвия,  испуганная  рассказом  Марселины,
собиралась поехать за мальчиком в лицей, он явился сам: его исключили.
   События шли своим чередом. Однажды ночью, когда Марк украдкой  проби-
рался в пансион, он столкнулся нос к носу с нарушавшим правила  надзира-
телем, который тоже откуда-то возвращался. На его  резкий  выговор  Марк
ответил как равный равному, холодно и вызывающе.  Надзиратель  колебался
между долгом покарать виновного и опасением, как бы мальчик, готовый  на
все и смотревший на него с угрозой, в случае доноса не потянул за  собой
и его. У надзирателя совесть была нечиста. Но чувство долга и  самолюбие
взяли верх. Марка вызвали к директору и исключили. Он даже рта не  раск-
рыл. Не соблаговолил хотя бы слово проронить - не оправдывался, не обви-
нял. В душе он стал больше уважать надзирателя за то, что тот  не  стру-
сил.
   Появление Марка ошеломило Сильвию. Ведь и за него она была в  ответе.
Аннета доверила ей мальчика. Она просила следить за ним, сообщать о  его
здоровье, о его поведении в лицее, брать его к себе  на  свободные  дни,
держать в узде. Сильвия, порицавшая сестру за ее пуританскую суровость и
молча ставшая на сторону ребенка против матери, отпустила  поводья.  Она
говорила, что молодости надо самой накапливать опыт, что  лучший  способ
поумнеть - это наделать глупостей, что это только  полезно  -  оставлять
клочья своей шерсти в колючем кустарнике и что молодость не так уж глупа
- покувыркается и станет на ноги. Она даже имела неосторожность  сказать
об этом Марку:
   - Я выбилась на дорогу без посторонней помощи. У тебя тоже есть  клюв
и когти, и ты не глупее меня. Ты за себя постоишь. У  тебя  есть  глаза,
чтобы видеть, а в своем зверинце ты созерцаешь только  обезьян,  которые
сидят на кафедрах, уставившись в черную доску. У тебя есть  ноги,  чтобы
бегать, но шесть дней из семи они привязаны к скамье: сиди и глотай свою
порцию греческого и латыни. Ну так хоть на седьмой-то день дай волю сво-
им глазам, своим ногам! Побегай, мой друг, и гляди на все, что тебе нра-
вится! Познакомься с жизнью! А  если  получишь  легкий  ожог,  подуй  на
пальцы - и все. По крайней мере узнаешь, что такое  огонь.  И  застраху-
ешься от пожара.
   Сильвия упускала из виду, что страховать свое  имущество,  когда  дом
уже горит, - способ довольно странный. Она повторяла  то,  что  говорили
вокруг нее в народе: "Не спорь с природой".
   И она не без удовольствия сбросила с себя заботы о племяннике,  чтобы
отдаться собственным делам. А в делах у нее недостатка не было,  и  Марк
знал, какого они свойства. Она ничего о них не говорила, но и не скрыва-
ла. Случалось, что Марк, явившись к тетке в воскресенье утром, не заста-
вал ее, - она не ночевала дома. Если они не видались, Сильвия  оставляла
ему письмо и считала, что этого достаточно. Она снабжала  его  деньгами:
пусть развлекается. Иногда они не встречались по три недели.
   Сильвия не корчила из себя святую, она вообще не отличалась лицемери-
ем - в этом ее меньше всего можно было упрекнуть. Сегодня, думая о  том,
как она выполняла наказ сестры, она не  тешила  себя  доводами,  которые
прежде преподносила племяннику, вроде только что упомянутых: она говори-
ла себе, что за последние полгода потеряла голову, что она  была  занята
собой и в водовороте развлечений забыла о том, кто был ей доверен.
   Увидев Марка, его мертвенно-бледное лицо, его нервные движения, услы-
шав наигранный смех, с каким он поведал ей, чем кончились  его  похожде-
ния, она сказала себе: "Меа culpa" [64], Марк ждал  выговора,  насмешек,
того и другого одновременно. Ее молчание удивило его:
   - Что же ты на это скажешь? Она ответила:
   - Сейчас я ничего не могу тебе сказать. Слишком  много  надо  сказать
самой себе.
   Марк не привык, чтобы Сильвия тратила время на раздумье.
   - Что это с тобой?
   - Со мной то, что я исковеркала свою жизнь. Исковеркала жизнь  своего
мужа. И, боюсь, испорчу твою.
   - Но при чем тут ты? Моя жизнь принадлежит мне. Что хочу, то и сделаю
из нее. И потом, знаешь, не многого она стоит!
   - Твоя жизнь стоит того, чего стоишь ты сам... Ах не то  я  говорю!..
Даже для самого нестоящего это громадная ценность.
   - А ты посмотри, что делают с жизнью на фронте! Побывала бы ты в око-
пах! Недорого она там стоит.
   - Знаю. Ничего не стоит! Вот они и взяли у меня жизнь Леопольда.
   - Леопольда!..
   Марк еще ничего не знал. Это известие ошеломило его. Так  вот  почему
Сильвия так серьезна! Но ему казалось, что умерший никогда не занимал  в
ее сердце много места. Его удивили слова Сильвии:
   - Потому я и говорю, что знаю теперь цену этой жизни, знаю,  что  они
совершили убийство, - и я тоже.
   - Ты?
   - Да. Что я сделала из нее - из этой жизни, из этой  привязанности?..
Какой позор!.. Ну, будет! Теперь уж не стоит говорить о том, чего не из-
менишь. Но что можно исправить, надо исправить. Ты еще здесь. И мой долг
- искупить свою вину.
   - Какую?
   - Зло, которое я сделала тебе - которое ты сделал себе с моего позво-
ления (это одно и то же: не перебивай меня!). И потом  знаешь,  мальчик,
будет тебе ломаться передо мной! Я ведь не Аннета. Все  эти  дурачества,
которыми ты щеголяешь, - я им цену знаю. Хвастать нечем.
   - И краснеть не от чего.
   - Может быть. Я не хочу тебя обижать. Да и права не имею. Ведь я пос-
тупила хуже тебя. Я знаю, что не всегда можно устоять  перед  соблазном;
на то мы и люди. Но я не закрываю глаза на опасности, я всегда умела во-
время  остановиться.  А  ты  вот  не  сумеешь;  ты  -  другого   чекана,
точь-в-точь как твоя мать, у тебя все всерьез.
   - Я? Я ни во что не верю, - сказал Марк, выпятив грудь.
   - Это и есть серьезное отношение к жизни, донельзя серьезное! Я, нап-
ример, решительно ни над чем не задумываюсь; я вся в настоящем, мне  его
вполне достаточно, и поэтому я всегда смотрю себе под ноги. И если  слу-
чается, падаю, то не с большой высоты. А ты - нет: ты ничего не  делаешь
наполовину; и если уж губишь себя, то загубишь вконец.
   - Если я таков, то не могу этому помешать. И мне, знаешь, все равно!
   - Но мне-то не все равно! И я этому помешаю.
   - По какому праву?
   - А по такому, что ты мой. Да, мой! Твоей матери и мой. Она  тебе  не
скажет этого, она, которая жертвует собой для тебя, а я  скажу:  не  для
того мы тебя пестовали, не для того работали на  тебя  шестнадцать  лет,
чтобы ты, как глупец, разрушил в один день сотворенное нами.  Когда  бу-
дешь мужчиной, когда уплатишь сполна свой долг, вот тогда ты  волен  де-
лать с собой все что угодно. А до тех пор, мой друг,  помни,  что  ты  в
долгу. Знаешь, как свистит перепел? "Плати долги!"
   Марк вышел из себя; он кричал, что не просил давать ему  в  долг,  не
просил давать ему жизнь...
   - Ты живешь, мой друг. Бесись! Но шагай прямо!
   Я здесь, чтобы за тобой последить.
   И, подводя черту, она отрезала:
   - Довольно об этом! Точка...
   И начала деловито обсуждать в присутствии  юноши,  содрогавшегося  от
бессильной злобы, что с ним делать.
   - Лучше всего, конечно, было бы поехать к матери.
   Марк крикнул:
   - Нет! Ни за что! Я ее ненавижу.
   Сильвия с любопытством взглянула на него, пожала плечами  и  даже  не
ответила. Она думала:
   "Сумасшедший!.. Все они сумасшедшие!.. Что она ему  сделала,  что  он
так любит ее?"
   Она холодно сказала:
   - Значит, остается одно: будешь жить у меня. Поступишь в  другой  ли-
цей, но приходящим... А насчет прошлого - ты, я думаю, не жаждешь, чтобы
я обо всем написала твоей матери? Хорошо, я  что-нибудь  придумаю...  На
будущее время запомни, что теперь правительство - это я! Я знаю  напере-
чет все твои уловки. Не пытайся провести меня! У  тебя  будут  свободные
часы, то есть те, которые я сочту возможным предоставить тебе. Я не  со-
бираюсь тебя угнетать. Я знаю твои нужды, твои права. Больше  того,  что
ты можешь дать, с тебя и не спросится. Но то, что ты можешь, - все,  что
ты можешь, ты мне дашь, мой друг, за это я ручаюсь! Я - твой кредитор.
   Анкете она написала, что лицеистов распустили  изза  эпидемии  и  она
взяла племянника к себе. То, что Марк находится под кровом  тетки,  лишь
наполовину успокоило Аннету, и она вырвалась  из  своего  захолустья  на
воскресный день, чтобы посмотреть  своими  глазами  на  их  житье-бытье.
Сильвия хорошо понимала причину ее приезда. Она  вполне  допускала,  что
Аннета может сомневаться в ее педагогических талантах, в ее умении руко-
водить подростком. Но она так искренне покаялась в своих ошибках,  выка-
зала такое жгучее чувство ответственности, что Аннета  успокоилась.  Они
долго говорили о Леопольде; и, перебирая грустные  воспоминания,  сестры
почувствовали, что они ближе друг другу, чем когда-либо за многие годы.
   В сыне Аннета не обнаружила таких же причин для успокоения.  Его  бо-
лезненный вид ужаснул ее. Но Сильвия взялась поправить  его  здоровье  в
какие-нибудь три месяца. Добиться от мальчика хотя бы проблеска нежности
нечего было и думать. В его тоне слышался все  тот  же  холодный  отпор.
Сильвия посоветовала Аннете ничего не добиваться от него. Ей стоило  не-
малого труда уговорить Марка остаться дома в воскресенье - он хотел  уй-
ти, чтобы ему не пришлось разговаривать с матерью; она  чуть  не  силком
заставила его дать слово, что по крайней  мере  внешние  приличия  будут
соблюдены. Остальное... Там видно будет! Инстинкт подсказывал ей, что  к
некоторым проявлениям детского упорства нужен осторожный подход. Ведь  у
Марка это своего рода болезнь. Сильвия рассчитывала побороть  ее,  но  в
таких случаях первое условие успеха - не проявлять к  ней  ни  малейшего
интереса. Аннета, слишком горячая, не могла понять благоразумную полити-
ку сестры. Сильвия и не делилась с ней своими выводами; она  считала  ее
тоже раненой и не менее Марка нуждающейся в уходе, но лечить ее  она  не
могла. Аннета должна была сама исцелить себя.  Все,  что  могла  сделать
Сильвия в ту минуту, это добиться, чтобы неприязнь между сыном и матерью
не разгорелась еще сильнее.
   Аннета покорилась необходимости - она решила  не  выведывать  у  сына
тайну его враждебности. В воскресенье вечером она уехала из Парижа.  Как
ей ни было горько, она все же успокоилась" увидев, что мальчик, за кото-
рого она так боялась, находится в надежных руках.
   Сильвии пришлось вооружиться всем своим опытом, чутьем, коварной дип-
ломатией, цепкой хваткой энергичной и видавшей виды парижанки,  чтобы  в
последующие три месяца, удержать на привязи тигренка, которого она  пок-
лялась выдрессировать.
   Она выбрала ему комнату по соседству со своей,  в  глубине  квартиры.
Одна из дверей этой комнаты вела в переднюю, к выходу,  но  ключ  был  у
Сильвии, отпиравшей эту дверь только в те дни и часы,  когда  племяннику
разрешалось принимать у себя товарищей. И тогда Марк  мог  быть  уверен,
что ничей нескромный глаз не будет подглядывать за его гостями: это  был
"мир божий" или, быть может, мир сатанинский, - Сильвия никогда не нару-
шала его. И она не допытывалась, что он делает, читает,  пишет  в  своей
комнате: здесь он был на своей территории, и она уважала ее  неприкосно-
венность. Но, за исключением часов "мира", он мог выходить из своей ком-
наты лишь через спальню Сильвии. Все прочие выходы были заперты... Прав-
да, вырвавшись, он мог бы и не вернуться. Он даже как-то пригрозил  этим
своему церберу полушутя, полусерьезно, чтобы  позондировать  почву.  Она
ответила ему таким же насмешливым тоном, вздернув верхнюю губку:
   - Милый мой друг, тебе бы за это попало.
   - Э! Что бы ты сделала?
   - Дала бы о тебе объявление, вроде тех, что печатают о пропавших  со-
баках. И можешь быть спокоен: где бы ты ни был, у меня везде свои  люди,
я тебя сыщу и велю задержать.
   - У тебя, значит, есть связи с полицией?
   - Если бы понадобилось, обратилась бы и в полицию. Не погнушалась  бы
ничем... Но она мне не нужна. У меня есть собственная полиция. Твои под-
руги, милый мой, ни в чем мне не откажут.
   Марк, негодуя, вскочил:
   - Кто? Кто? Неправда!.. Значит, меня предают?  Значит,  нельзя  иметь
друга - он выдаст! Никого, ни одного человека, которому  можно  было  бы
довериться!..
   - Есть, дружок. У тебя под рукой.
   - Кто же это?
   - Я.
   Марк сделал гневное движение, как бы отталкивая кого-то.
   - Маловато?.. Понимаю, маленький паша!.. Что ж  делать!  Надо  попос-
титься... Видишь ли, я не отнимаю у тебя права любить  и  быть  любимым.
Это хлеб насущный для всякой живой души. Но этот хлеб надо  еще  зарабо-
тать. Трудись! Будь человеком!.. Не хочешь же ты быть из  трех  Ривьеров
единственн