ее не было охоты говорить о себе или вы-
слушивать других.
   "Я иду своим путем, а вы идите своим!"
   Она держала себя как чужая. А люди простят вам все, но не простят от-
каза есть из одной тарелки с ними. Вокруг молодой женщины ткалась паути-
на недоброжелательства. Ей это было безразлично. Впрочем, все были заня-
ты и не следили за ней. Лишь один человек ждал ее возвращения по  ночам,
и воображение его кипело, - Марк. Все тот  же  Марк...  Нечего  сказать,
приятное у него окружение! Справа и слева от его постели  -  обезумевшие
девы. Их распаленные тела... Над Парижем носится ветер сладострастия.  А
сладострастие сродни ненависти.
   Ненависть тоже может быть целомудренной. В семье Бернарденов она  пе-
реплелась с мыслью о том, кто претерпел все муки. Когда святейший влады-
ка разослал во все христианские страны "Молитву о мире",  государство  и
духовенство распорядились ею по-своему. Оба "эти куманька спелись друг с
другом: голос всевышнего они решили пропустить  через  фильтр.  Верующие
возмутились. В них закипела галликанская кровь.  Бернарденотец,  человек
набожный, но вспыльчивый, метал громы и молнии против  иноземца-папы.  К
счастью, во Франции есть святые люди, которые умеют подать  слово  божие
под любым соусом.
   "Ваше святейшество, вы призываете нас молиться о мире... Очень  хоро-
шо! Сейчас мы все это объясним... Да будет воля твоя,  если  только  она
совпадает с нашей!.. Мир, мир, братья мои..."
   "Мир-это победа", - послушно вторят кардиналуархиепископу своды Собо-
ра Богоматери.
   А золоченые часы церкви св. Магдалины откликаются:
   "Да будет мир, о боже, истинный мир, твой мир, то есть наш, но не мир
врага, которого мы хотим сокрушить!.."
   Вся суть - только в определении...
   И христианская совесть уже чиста. Бернардены, говоря  о  папе  и  его
пастырях, выражают полнейшее  удовлетворение.  У  старого  судьи  поучи-
тельный тон забавно окрашивается ноткой коварной радости,  которую  дос-
тавляет ему выворачивание наизнанку текста закона. Когда  он  склоняется
перед алтарем, его взгляд выражает и благочестие и упрямство; он  украд-
кой улыбается в свою жесткую бороду:
   "Чистая работа... Fiat voluntas tua!.. [60] Святейший владыка, с вами
сыграли шуточку..."
   А отец Сертильянж исторгает слезы  исступленного  восторга  у  бедных
женщин, которым видится Христос в солдатской шинели среди их  сыновей  в
траншее Гефсиманской. Произошло ужасное перевоплощение, и воспаленным от
слез глазам, отчаявшимся душам поле бойни явилось алтарем, где в чаше из
грязи и золота, из страдания и славы приносится  в  жертву  божественная
кровь.
   И первым испил ее - до упоения отчаянием - юный, созданный для  поце-
луев рот Лидии Мюризье.
   Ее любимый пал. В первые же дни сентября. Это стало известно не  сра-
зу. В сумятице, среди сшибавшихся полчищ, которые нападали, отступали  и
снова, опустив голову и топча тела мертвых, шли на стену живой плоти, не
было времени подсчитывать потери.  Лидия  еще  читала,  полная  надежды,
письма живого, а он уже две недели как бесследно исчез с лица земли. Ро-
дина была спасена; невозможно было вообразить  себе,  что  спасители  не
спаслись... В октябре на дом обрушился смертный приговор. Он был тем бо-
лее жесток, что не оставлял никаких сомнений.  Товарищ  умершего  указал
день, час, место. Приговор обрушился. А дом продолжал стоять, как  преж-
де. Жирер заперся у себя. Если бы не привратник, которому было  известно
все, никто не узнал бы о свершившемся. Лидия проскользнула по  лестнице,
как тень; она пришла к своему свекру; она теперь жила у него. Но кварти-
ра, казалось, вымерла. Оттуда не доносилось ни звука. Аннета,  спускаясь
по лестнице, проходила мимо этой квартиры. Молчание душило ее, но она не
смела его прервать...
   Наконец она постучалась; спустя некоторое время Лидия отворила дверь.
В полутемном коридоре нельзя было разглядеть ее лицо. Женщины  безмолвно
обнялись. Лидия молча плакала. Аннета чувствовала на своей  щеке  влагу,
струившуюся из-под воспаленных век. Лидия взяла ее за руку  и  повела  к
себе. Было шесть часов вечера; свет проникал  сюда  только  из  соседней
комнаты. Там, вероятно, находился Жирер, но его не было слышно. Аннета и
Лидия сели; они держались за руки и говорили вполголоса; Лидия сказала:
   - Сегодня вечером я уезжаю.
   - Куда?
   - На поиски.
   Аннета не смела подробно расспрашивать.
   - Куда же?
   - Туда, где спит мой любимый.
   - Куда же именно?
   - Ведь место боя сегодня отбито.
   - Но как же вы сумеете среди стольких тысяч...
   - Он укажет мне путь. Я знаю, что найду его.
   Аннете хотелось крикнуть:
   "Не надо вам ехать! Не надо!.. Он живет в вас.  Зачем  искать  его  в
смраде бойни?"
   Но она сознавала, что Лидия уже не свободна; Аннета касалась ее  рук,
но эти руки держал покойник.
   - Бедная моя детка, не проводить ли мне вас? - спросила Аннета.
   Лидия ответила:
   - Спасибо.
   И, указывая на освещенную дверь, прибавила:
   - Со мной едет отец.
   Они простились.
   Вечером Аннета расслышала на лестнице легкие, усталые шаги уезжающих.
   Через десять дней они вернулись к себе так же бесшумно,  как  уехали.
Аннета об этом не знала. Услышав звонок, она отворила дверь и на  пороге
увидела Лидию в трауре, ее скорбную улыбку. Ей показалось, что это Эври-
дика, возвращающаяся без Орфея. Аннета обняла ее и почти унесла  в  свою
комнату. Потом заперла дверь. Маленькая невеста торопливо рассказала  ей
о своем путешествии в страну мертвых. Она не плакала; в ее  глазах  была
восторженная радость, но это еще больше надрывало душу. Она тихо  сказа-
ла:
   - Я его нашла... Он вел меня... Мы блуждали по  развороченным  полям,
среди могил. Устали, отчаялись... Когда мы вошли в небольшую рощицу, мне
показалось, что я услышала его голос:  "Иди!.."  Рощица  карликовых  ду-
бов... Повсюду валялось окровавленное белье, письма,  лоскутья...  Здесь
был окружен целый полк. Я вошла. Он вел меня. Отец сказал  мне:  "Зачем?
Довольно. Пойдемте назад". У подножия дуба, стоявшего в стороне от  дру-
гих, я нагнулась и подобрала во мху клочок бумаги... Я взглянула...  Мое
письмо! Последнее, которое он вскрыл!.. И на нем его кровь.  Я  целовала
траву, я легла на том месте, где он лежал, распростертый; это была  наша
постель; я почувствовала себя счастливой, - хорошо бы уснуть так навеки!
Все, даже самый воздух насыщен там героизмом...
   В ее улыбке были экстаз и отчаяние. Аннета не  смела  на  нее  взгля-
нуть...
   А Жирер словно окаменел. Этот несгибаемый человек вернулся к  работе.
Он не разговаривал ни с кем. Но в своих лекциях, речах,  пылких  статьях
Жирер призывал к беспощадному крестовому походу, он ожесточенно нападал,
убивал душу врага, хлестал ее, отсекал от человечества. В доме все  кла-
нялись ему, но старались не попадаться на глаза; когда  он  проходил  по
лестнице, его взгляд, казалось, порицал тех, кто еще остался жив. И  жи-
вые чувствовали себя в чем-то виноватыми перед ним.  Чтобы  найти  козла
отпущения, они инстинктивно накапливали какие-то неопределенные  обвине-
ния, - по молчаливому уговору они собирались нанести удар человеку, жив-
шему наверху, - тому, который не ушел на фронт.
   Клапье (Жозефену), человеку с больным сердцем...  Очень  удобная  бо-
лезнь, чтобы увильнуть от призыва. У истинного  француза  сердце  всегда
должно быть достаточно крепким, чтобы умереть в бою... Но он из тех, кто
накликал на нас войну и нашествие врага, - пацифист!..
   Это был благовоспитанный, застенчивый юноша, хороший писатель,  кото-
рому хотелось одного: мирно жить наедине со своим пером и старыми книга-
ми. Стоило Клапье наклониться над пролетом лестницы,  как  ему  начинало
казаться, что он вдыхает поднимающиеся снизу миазмы подозрения. Все две-
ри на его пути приотворялись: за ним следили. Когда же он раскланивался,
люди делали вид, что не замечают его. Брошон, забившись  в  свою  будку,
отворачивался, но на улице Клапье чувствовал, что  Брошон  идет  за  ним
следом, шагах в тридцати. Встречаясь с  соседками,  женами  рабочих,  на
площадке своего этажа, он читал в их глазах обидные мысли, издевку...
   Все это Клапье сочинял больше чем наполовину сам. Ведь сочинять  было
его ремеслом. Он был одарен воображением, которое  жужжало,  как  стекло
горелки Ауэра. И Клапье впал в отчаяние. Он жил в  одиночестве,  а  ведь
одного эстетизма недостаточно, чтобы долго выносить  одиночество  мысли.
Нужен еще и характер, но этот товар не сыщешь на дне чернильницы.  Прав-
да, красивые слова обязывают держаться стойко. Когда же не хватает стой-
кости, красивые слова обязывают лгать. Клапье нетрудно было с их помощью
приспособить себя и свой пацифизм к мужественной задаче, которой  требо-
вал свирепый дух дома. Он поступил в цензуру. Он перлюстрировал  письма.
Клапье не был негодяем. Он никому не желал зла. Но так как слабые  люди,
сойдя с пути, заходят всегда дальше, чем сильные,  он  переусердствовал,
перегнул палку. Клапье стал разоблачать козни пацифистов.  Он  решил  не
складывать рук до тех пор, пока не заставит своих старых соратников,  по
его примеру, отправиться в Каноссу. Ренегат жаждет каяться вкупе с  дру-
гими. Горе тем, кто сопротивляется ему! Этот добродушный человек с  неж-
ными руками чувствовал, как у него отрастают на кончиках  пальцев  когти
Государства. Его дряблое сердце забилось так бурно, что он возомнил себя
Корнелем. Он сделался римлянином. Он готов был, поскольку  это  от  него
зависело, повести на заклание всех своих.
   Этой ценой он снискал благоволение Брошона. Но он никак  не  мог  по-
нять, почему добрые патриоты вроде Аннеты, теперь, завидя его, поворачи-
ваются к нему спиной.
   Аннета была смущена. Она утратила уверенность, которую ощущала в  на-
чале войны. Шли дни, месяцы - тревога росла. Работы у нее было мало -  и
слишком много досуга для раздумья. И она почуяла тот чудовищный Дух, ко-
торый завладевал всеми окружающими ее людьми - самыми грубыми  и  самыми
обаятельными. Все было неестественно: и пороки и добродетели. Все - тор-
жественая любовь, геройство и страх, вера в  себялюбие,  самоотверженная
жертва - на всем была печать болезни. И болезнь развивалась, она не  об-
ходила никого.
   Это тем больше удручало Аннету, что она не сводила болезнь к  случай-
ности: она и не думала винить в ней чью-то злую волю, чьи-то  козни,  ни
на кого не возлагала ответственности; она не знала, что такое эта война;
она знала, что такое война вообще. Бои,  совещания  протекали  вдали  от
нее, она не могла разглядеть морду Зверя, но ощущала на своем  лице  его
отравленное дыхание. Более чем когда-либо война  представала  перед  ней
как явление природы (разложение не менее естественно,  чем  органическое
соединение), но явление патологическое, вроде  духовной  заразы.  Обычно
никто не выставляет напоказ свою болезнь, а эту выставляют, точно святые
дары; ее украшают фразами об идеале и боге, как мясник украшает  говяжьи
туши позолоченными бумажными цветами. Любая из  этих  идей,  даже  самых
искренних, была не свободна от фальши, от низкопоклонства перед  чудови-
щем, заражавшим их проказой. Аннета узнавала ее симптомы в  себе  самой.
Она горела той же страстью к убийству и жертвоприношению,  -  всем  тем,
что не признает сердце и чувство, но что окружает ореолом лицемерный ра-
зум. Ее ночи были заполнены тяжелой и преступной жизнью сновидений.
   Но, быть может, Аннета, если бы дело шло только о ней, и не  боролась
бы с этим ядом. Ведь он отравлял ее наравне со всеми другими. Ей  причи-
талась некая доля его, как и доля опасностей. Зачем же  ей  устраняться?
Она переносила бы его высокомерно, с отвращением, запрещая себе лишь од-
но: прибегать к румянам. Она уступила бы, если б не видела его ужасающе-
го действия на того, кто был ей дороже света очей.
   Болезнь захватила и Марка. Гораздо сильнее, чем взрослых, так как его
организм был менее защищен. Ничто из того, что совершалось в доме  и  за
его стенами, не укрывалось от Марка. Его глаза и уши, его обоняние,  все
его тело, как резонатор, ловило нервные токи, исходившие от  этих  насы-
щенных электричеством душ. Он был одарен беспокойным, более зрелым,  чем
его ум, инстинктом, помогавшим ему угадывать таинственные драмы совести.
   Раньше других он прозрел судьбу своих соседей, брата и сестры, сквозь
обволакивавшую их черную тучу, - прозрел до конца, хотя и не  все  пони-
мая. Он почуял перемену в Клариссе Шардонне задолго до того, как  о  ней
узнала мать. Аннета все еще думала, что Кларисса в отчаянии от разлуки с
мужем, а Марк уже заметил, что птица линяет и облекается в новые  перья.
Он следил за ней через стену. Стоило ей выйти за дверь, и он уже  спешил
на лестницу, чтобы вдохнуть струившийся от нее запах мускуса. Он  подме-
чал малейшие перемены в ее одежде, во всей ее повадке. Будь он ее  мужем
или любовником, он не уделял бы ей больше внимания. Не то чтобы он любил
ее. Но Марка мучило любопытство, далеко не невинное. Эти души, эти  тела
женщин... Подсмотреть бы, что делается внутри!.. Он угадал ее виновность
еще раньше, чем она провинилась. От  этого  влечение  к  ней  стало  еще
сильнее. Ему хотелось всюду следовать за ней - нет! проникнуть в ее  ду-
шу!.. Что происходит под этой грудью?.. Узнать  ее  желания,  ее  тайный
трепет, ее запретные мысли... Его чувства только еще формировались. Юно-
ша он или девушка?.. И он еще не постигал смысла своего влечения  к  де-
вушке - хочет ли он быть таким, как она, или хочет обладать ею.
   Как-то вечером - было уже довольно поздно - Марк  возвращался  с  ма-
терью домой. На скудно освещенной улице он заметил два блестящих  зрачка
- или они померещились ему?.. Это Кларисса прошла с  мужчиной.  У  Марка
вырвался возглас удивления:
   - А!
   И он опустил глаза из непонятного ему самому  чувства  стыдливости  -
пусть Кларисса не знает, что он видел ее. Аннета, расслышавшая его возг-
лас, осведомилась, чем он вызван. Марк поспешил отвлечь ее внимание. Ему
казалось в ту минуту, что его долг - охранять Клариссу. Но после он  уп-
рекал себя за то, что не разглядел как следует, она ли  это.  Теперь  он
уже был не уверен. Он пожирал ее глазами... Ее? Нет, неведомую.
   Это наваждение преследовало его по ночам. Оно сочилось  из  всех  пор
этого дома, из атмосферы этого города, отравленного войной,  из  горячей
земли, накрытой добела раскаленным грозовым  небом.  Ожидание,  тревога,
скука, траур, смерть разжигали сладострастные желания. Кларисса была  не
единственной среди этих душ, оказавшихся во власти наваждения.
   Дочь Перрэ не бывает дома: нет отца, который  берег  бы  ее  от  бра-
коньеров, а мать, поймав дочь, не нашла ничего лучшего, как раскричаться
и выставить ее за дверь. Все это тоже не ускользнуло от внимания  Марка.
Ее зовут Марселина. Почти так же, как и его... Эта дерзкая девчонка гля-
дит на него исподлобья своими смеющимися глазами с припухшими веками;  у
нее вздернутый носик, маленький, полный подбородок  и  губы  козлоногого
Пана, выпяченные наподобие мундштука духовых инструментов... Он не прочь
поиграть на них, но от одной мысли, что он к ним прикоснется, дрожь про-
бегает по всему его телу - от колен до плеч. Когда  они  встречаются  на
лестнице, она называет Марка по имени и бесцеремонно  разглядывает  его,
чтобы вогнать в краску. А он хорохорится и, пряча смущение, называет  ее
Перрэттой. Она смеется. Они обмениваются взглядами, как заговорщики.
   У Пельтье нет дочери. Но и он не менее обесчещен, - если только  счи-
тает это бесчестьем. Его жена, хорошенькая болтушка, ловкая,  разбитная,
носит шелковые чулки и высокие ботинки, зашнурованные  на  двадцать  пе-
тель. Она их купила на свои трудовые деньги. Она работает на заводе,  но
- "сегодня нажил - завтра по ветру пустил..." Вот пословица,  как  будто
созданная для военного времени! Г-н Пельтье  -  истинный  патриот.  Г-жа
Пельтье - тоже. Она обманывает мужа только с  союзниками.  Разве  он  от
этого в убытке? Это значит сражаться вместе с ним. Говоря это, она хохо-
чет. Эта задорная галльская женщина лжет себе  только  наполовину.  Боже
мой, ведь бедняга муж не в проигрыше от того, что в выигрыше она!.. И не
вечно же думать об отсутствующих! Или о прошлом и будущем. У  настоящего
- большая пасть. Оно все заглатывает, на все зарится. Оно - все.  Оно  -
ничто. Это бездна.
   Марк катится в нее. Безумен тот, кого гложет забота  о  будущем!  Еще
будет ли оно, это будущее! Кто на него надеется, тот окажется обокраден-
ным. Бери! Угощайся скорей, не дожидаясь, пока тебя станут угощать! Тебе
даны зубы, руки, глаза, чудесное тело, усеянное глазками,  как  павлиний
хвост, вбирающее в себя жизнь всеми порами. Бери и бери!.. Люби и позна-
вай, упивайся и ненавидь!..
   Марк слонялся по Парижу, забросив школу, взбудораженный,  любопытный,
выбитый из колеи. Война, женщина, враг, желание -  огненный  тысячеликий
Протей - сколько хмельных напитков, которые  можно  лакать  до  тошноты!
Сколько вещей, приводящих в восторг, - до того мгновения, когда падаешь,
изнуренный, измученный, во славу жизни!.. Уследить за сорвавшимся с при-
вязи жеребенком было очень трудно. Все были  поглощены  своими  мыслями.
Аннета не скоро заподозрила, что не все благополучно. В своем  смятении,
которое все усиливалось, она не могла оставаться праздной. Уроки, запол-
нявшие ее досуг, прекратились. Буржуазные семьи сжимались, экономничали,
лишая куска хлеба учительниц, - какой от них толк? Аннета  пошла  месяца
на два сменной сестрой в один из парижских  госпиталей,  на  ночные  де-
журства.
   Марк воспользовался этим. Он стал пропадать из дому и блуждал по  го-
роду с бьющимся сердцем, принюхиваясь ко всему, стремясь не столько  пе-
режить, сколько увидеть, слишком неопытный, чтобы посметь, слишком само-
любивый, чтобы навлечь на себя насмешки, выдав свое неведение.  Он  шел,
не останавливаясь, не чувствуя под собою ног от усталости, с сухими  гу-
бами и горячими ладонями, шел наугад, возвращаясь и кружа на одном  мес-
те... И очень скоро угодил бы в ловушку, если бы, к счастью,  на  второй
же вечер этих скитаний, когда он сидел в каком-то подозрительном баре  в
самом неподобающем обществе, в плечо ему не вцепилась маленькая  крепкая
рука. Чей-то голос не то сердито, не то смеясь сказал ему:
   - Ты что тут делаешь? Сильвия, его тетка... А она-то что здесь  дела-
ет? И так как Марк за словом в карман не лез, он спросил:
   - А ты? Она расхохоталась, обозвала его шалопаем и, зажав его  локоть
у себя под мышкой, сказала:
   - По твоей милости у меня пропадает вечер. Но долг превыше всего!  Ты
пойман, я доставлю тебя домой.
   Он возражал, но тщетно. Она все же согласилась погулять с ним, прежде
чем отправиться домой. Тетушка и племянник,  очутившись  наедине,  стали
перебрасываться колкостями. Сильвия хорошо понимала, что зверенышу охота
побегать, но она была не лишена здравого смысла  и  знала,  как  чревата
опасностями преждевременная свобода.
   - Ты что думаешь, теленок? Я, мол, сам по себе, что хочу, то и делаю?
Нет, погоди! Ты наш. Ты мамин. Музейное сокровище. Хранится под замком.
   Сильвия шутила и бранилась. А Марк сердито брыкался. Он не  свободен?
А она почему свободна?
   - Да ведь я замужняя женщина, друг мой  сердечный!  Дерзость  Сильвии
поставила его в тупик. Она лукаво взглянула на него.  Он  хотел  рассер-
диться, но засмеялся.
   - Ладно, я пойман! Но и тебя поймал! Она расхохоталась.  Придется  им
разделить вину пополам. Они погрозили друг другу пальцем,  глазами.  Она
отвела его домой. Но Аннете  не  выдала.  Сильвию  отпугивала  суровость
старшей сестры, ее серьезное отношение к жизни. Она думала:
   "Ручью ведь не помешаешь течь. Перегороди его камнем  -  он  заиграет
еще веселее".
   И вдруг у Аннеты открылись глаза. Она поняла, что неразумно  покидать
птенца одного в гнезде. Она бросила работу. Да и тошно ей становилось от
этого влечения женщин к раненому мужчине, от