тойным  нару-
шать эту традицию. Он бесследно таскает свои дипломы и  ищет  применения
для своих маленьких знаний. Кому они нужны?
   Бушар сказал ему:
   - Поступай, как я! Возьми у Верона! Чего жалеть телячью шкуру?
   Но Марк слишком горд, чтобы поставить себя в такое  положение,  когда
вместе с подачкой пришлось бы терпеть проявления оскорбительного превос-
ходства, на которое стал бы претендовать кредитор.
   - Его превосходство? Я бы не советовал ему тыкать мне в нос свое пре-
восходство! Я ничем ему не обязан. Я у него просто беру! - рычит  Бушар,
и неизвестно, шутит он или нет.
   Марк сухо возражает, что вор, ворующий у вора, тоже вор. Бушар  отве-
чает, злобно вращая глазами:
   - Жизнь-воровство. Воруй или подыхай!..
   Да, жить - значит пережить тех, кто в вечной схватке оспаривает у вас
право дышать и занимать место на земле. Ни одно существо не живет иначе,
как за счет миллионов других, претендующих на  существование.  Марк  это
знает. Среди детей этих жестоких лет нет никого, кто бы этого  не  знал.
Но если все - кроме тех, на  ком  лежит  печать  смерти,  -  вступили  в
борьбу, то есть еще (слава богу!) и такие, которые в борьбе хотят сохра-
нить дух рыцарства. Если бы они услышали это слово, они бы запротестова-
ли: они побоялись бы показаться смешными. Но из моды вышли  одни  только
слова. Дух же при любой моде хранит нетленные доспехи своих великих доб-
лестей и своих великих пороков. Марк оставался бы Марком даже во времена
Меровингов, и он останется Марком до скончания века.
   Нет, не пойдет он просить - и даже требовать - денег у Верона,  кото-
рого он в глубине души презирает. Встречаясь с ним у Рюш, он даже не ре-
шается принимать от него билеты в театр, в концерт или на выставку,  ко-
торых у Верона всегда полны карманы и которые ничего ему не стоят. Между
тем иные программы подвергают "неприятие"  Марка  испытанию,  и  он  это
тщетно пытается скрыть, - Рюш все видит;  ее  забавляет  скрытая  борьба
между гордым и ревнивым чувством независимости и детской жаждой  развле-
чений: ей самой свойственны оба чувства, и от этого Марк  становится  ей
ближе. Однажды она доставляет себе материнское наслаждение (еще одно ус-
таревшее слово, и она бы его отвергла!):  увидев,  что  в  глазах  Марка
мелькнуло желание взять у Верона билет в концерт, - желание, которое  он
тут же с бешенством подавил, - она просит билет для себя. Когда  же  они
остаются одни, она якобы вспоминает, что не может воспользоваться  биле-
том, и отдает его Марку: от нее он может принять билет, у него нет осно-
ваний отказываться. И только в концерте у  Марка  возникает  подозрение:
действительно ли Рюш взяла билет для себя? Ведь Генриетту Рюш музыка ин-
тересует не больше, чем дождь, барабанящий в окна! Марк до того расстро-
ен, что все удовольствие от концерта для него отравлено. Другой  на  его
месте был бы благодарен Рюш, а он злится на себя за  то,  что  не  сумел
утаить от Рюш свое желание.
   Он начинает думать, что в конце концов, если уж нельзя  иначе,  менее
унизительно брать деньги у Сильвии, чем у других. Но после того, как  он
однажды отказался, не очень красив, о прийти к ней  просить.  И  хотя  в
кассе пусто со вчерашнего вечера, он держится твердо; сердце сжалось еще
больше, чем желудок. На его счастье, Сильвия в этот день проезжает  мимо
него в автомобиле, замечает его своим глазом сороки, сидящей на ветке, и
окликает... Он собирает все свои силы, чтобы удержаться и не вскочить  в
автомобиль... И все-таки вскакивает! Но по крайней  мере  он  испытывает
удовлетворение от того, что, сидя в автомобиле и слушая эту болтунью, он
снова обрел свой обычный снисходительный вид. А та,  рассказав  о  своих
делах, спрашивает, как идут дела у племянника...
   - Знаешь, у меня денег куры не клюют! Возьми! Мне их все равно девать
некуда...
   - А он отвечает непринужденным, немножко фатовским тоном:
   - Ах ты господи! Ну, если тебе так хочется! Я-то найду, куда  их  де-
вать.
   - Шалопай! - говорит она. - Ты бы лучше пришел ко мне,  развлекся  бы
немного.
   И она напихивает ему карманы. Он хочет ее поцеловать - она показывает
ему местечко на щеке, где не пострадает косметика.  Она  щиплет  его  за
мордочку, находит, что он бледен, немного  похудел,  но  красив,  взгляд
стал серьезней, интересней; он, видимо, не теряет времени с тех пор, как
пасется на свободе...
   - Обещай, что придешь! Ну, обещай! А он отвечает с дерзостью  Керуби-
но:
   - Обещаю! Ты заплатила вперед...
   Она отталкивает его мордочку, оставляя на ней  отпечатки  двух  своих
пальцев.
   - Голодранец! - говорит она, смеясь. - Нет, ты  приходи!  Увидишь:  я
никогда не плачу вперед...
   Он ждет, пока скроется автомобиль, и отправляется в ближайший  ресто-
ран съесть кусок мяса с кровью. Его деликатный  желудок  наверстывает  в
этот вечер два пропущенных обеда. И он думает о том,  что  Сильвия  была
нынче дьявольски хороша. Какой костер в глазах! И как от нее пахнет!  Он
слизывает запах со своих губ...
   Тем не менее он не торопится сдержать свое обещание. Он  притворяется
глухим, когда через две недели получает от тетки внезапное напоминание:
   "Проказник! А долг?"
   Ну нет! Если требовать таким способом, от него ничего  не  добьешься.
Но каждый день, в особенности когда он читает в прессе короля-парфюмера,
что красивая парфюмерша устроила в своих салонах  пышное  празднество  с
танцами, музыкой и самой модной пьесой для тузов финансового  и  полити-
ческого мира, их самок и сопровождающих их шутов из мира искусства и пе-
чати, он горит желанием пойти посмотреть. Чем он рискует?
   Он рискует многим, но только не признается  в  этом  себе.  Не  хочет
признаться. Он не может не чувствовать: ему  грозит  опасность.  Подобно
молодому Геркулесу, он стоит на распутье. И если сам Геркулес избрал до-
рогу прялки и подушки, то очень мало шансов, чтобы пропащее дитя  Парижа
стало на путь отречения, когда обольстительная Омфала постоянно зазывает
его. Марк мысленно измеряет наслаждения и трудности, крутые вершины,  на
которые надо будет взбираться, и уже с первых шагов чувствует себя таким
утомленным! Голова у него кружится, все тело ломит,  предательская  сла-
бость разливается в ногах. Как и у всех окружающих его молодых  людей  -
устремление вниз, в бездну забвения; забвение - самая  сильная  приманка
чувственности! Удрать от самого себя... Уклониться от  действия...  "Кто
меня заставляет? Жребий нашего бесчеловечного времени? А я  не  говорил,
что хочу жить именно теперь! Я отвергаю такой жребий! Я не могу...  Жре-
бий - это я сам. Я сам себе приказываю преодолевать крутизну... Но какие
у меня шансы достигнуть вершины? И что я там найду, когда доберусь,  из-
нуренный, измученный, утративший свою сущность? Да и  найду  ли  что-ни-
будь? А если по ту сторону перевала - небытие?"
   Всюду небытие и смерть. Война, которую считают конченной (а  она  еще
продолжается), опоясала пространство зоной удушливых газов. Она  завола-
кивает горизонт. Она - реальность, единственная реальность" которая  по-
велевает всеми этими молодыми людьми. Все идеологии, которые ее отверга-
ют или, не смея отвергать, пытаются возвеличить, все эти идеологии - по-
таскухи, которых надо бить по щекам. Я им морду набью! Вот она -  война!
Она держит меня когтями за горло, я слышу ее зловонное дыхание.  Если  я
хочу жить, мне надо освободиться и бежать или прорваться.  Прорваться  -
значит узнать, что находится по ту сторону...  Узнать,  суметь!  Удастся
ли?.. А бегство-это тоже способ узнать, но только более низкий:  узнать,
что битва проиграна! Спасайся, кто может! Но такие, как Марк Ривьер, мо-
гут опасаться, только прорываясь  сквозь  неприятельские  ряды.  Удирать
вперед! Он все время повторяет это,  чтобы  убедить  самого  себя...  Но
убежден ли он? Вокруг него полный развал, и молодежь и  старики  удирают
во все лопатки!
   Все нашли выход и ринулись к нему: дансинги, спорт, путешествия,  ку-
рильни, самки, - наслаждения, игра, забвение - бегство, бегство...
   Было двадцать способов бежать. Но ни  у  кого  не  хватало  честности
признать, что любой  из  этих  способов  -  бегство.  Нужно  быть  очень
сильным, чтобы презирать себя и все же сохранить волю к жизни!  Наиболее
изысканные, в том числе Адольф Шевалье, предлагали уход в искусство и  в
природу... Первая эклога (и вторая также). Ах, какой  прекрасный  пример
этот нежный послевоенный Вергилий, побежденный, как  и  они,  застольный
певец новых богачей, подписывающих проскрипции!.. (О, ирония! И расслаб-
ленной руке этой тени доверился суровый Дайте!) Мантуанец еще мог  возг-
лашать: "Deus nobis haec otia..." [98]. Но молодым Титирам  и  Коридонам
сегодняшнего дня никакой Deus не явился. Им потребовалась бы сильная до-
за самообмана, чтобы сообразить, будто грядущее потрясение старого  мира
пощадит тех, кто, закутавшись с головой в одеяло, старается ни о чем  не
думать; тех, кто, подобно курице перед меловой чертой, застыл за игорным
столом искусства, где роль крупье исполняет изнеженный  эстетизм  с  его
белыми, но грязными руками, которые всегда остерегались деятельности. Не
будет пощады и тем, кто надеется, что от натиска бури их защитит  старый
очаг, древний кров, традиции, вековой домашний деревенский уклад  жизни,
охранявший их отцов! Как будто хоть одна стена сможет устоять перед гря-
дущими бурями! Горе играющим на флейте, если  они  уйдут  с  поля  битвы
раньше, чем решился ее исход! Каков бы ни был исход, победитель  растоп-
чет их. И песни их развеются вместе с пылью... Но, быть может, они втай-
не надеются, что еще успеют поиграть в песочек, прежде чем их смоет  По-
топ? С них довольно и четверти дня, который им остался.  Они  обманывают
свою жизнь надеждами на ее долговечность.
   Хоть бы уж у них хватило откровенного цинизма признать: "Завтра я бу-
ду мертв. Завтра меня не будет. У меня есть только сегодняшний день. И я
ем". Но они изо всех сил стараются найти себе то или  иное  (безразлично
какое!) идеологическое оправдание... Почему они себя обманывают?  А  вот
почему: когда интеллигенты от  чего-нибудь  отрекаются,  они  испытывают
потребность прикрыть свое отречение всякими доводами.  Более  того,  они
ищут всяких доводов, чтобы восхвалить отречение. Без доводов они не  мо-
гут шагу ступить.  Их  инстинкт  разучился  действовать  самостоятельно.
Пусть это будут трусы или храбрецы, им всегда нужно  какоенибудь  "поче-
му". А если пожелать, то всегда найдешь. В 1919 году  беглецы  не  знали
недостатка в глубоких и мудрых доводах, чтобы дать стрекача!
   Марк презирает тех, кто бежит. Он презирает их с яростью, которая за-
щищает его самого от искушения бежать. И так как он заранее  дрожит  при
мысли, что не сможет устоять, он уже готовит себе некую видимость оправ-
дания, он приберегает свою непреклонность только для осуждения тех  бег-
лецов, которые лгут, которые стараются прикрыть  свое  дезертирство  ка-
ким-нибудь флером. Закон правдивости клана семерки:  "Будь  кем  хочешь!
Делай что хочешь! Если хочешь, беги! Но скажи: "Я бегу!"
   Они этого не говорили. Даже семеро начинали  вилять.  Адольф  Шевалье
первый стал ore rotundo [99]  уверять,  что  надо  "приспосабливаться  к
действительности": он собирался уехать к себе в имение.  "Устраивайтесь,
как умеете! Я устраиваюсь!  Я  -  реалист..."  (Слово  это  пользовалось
большим успехом в те времена. Оно позволяло обделывать  дела  и  утверж-
дать, что это вливает в вены страны свежую, здоровую, мужественную кровь
политического прагматизма, который сможет оказать противодействие пусто-
порожней идеологии предыдущих поколений... Однако идеология этих поколе-
ний никогда не мешала ловкачам набивать себе мошну!..)
   Верон и Бушар разоблачали добродетельную георгину Шевалье и уничтожа-
ли ее своим сарказмом. Но они и сами плутовали. Все их трескучие речи  о
Революции были игрой, которая избавляла их от необходимости действовать.
Когда они испепеляли общество, часами вопя в своем  товарищеском  кругу,
когда они набрасывали план какой-нибудь мощной  манифестации,  это  была
игра в оловянных солдатиков.
   Единственно, кто правильно оценивал положение и не старался его  при-
украсить, это тот, от кого Марк меньше всего ждал искренности: Сент-Люс.
Он готовился к консульской карьере и учился в двух школах:  Политических
наук и Восточных языков. Но он не собирался себя связывать. Он не  скры-
вал, что его цель - бегство. Только вместо того чтобы искать  выход  вне
машины, ремни и шестерни которой все равно скоро вас захватят,  Сент-Люс
намеревался найти его внутри. Устроиться в самом центре урагана и оттуда
смотреть, познавать, действовать и наслаждаться, ничем себя не связывая.
Оставаться свободным, ясно все видеть и не Отдавать себя в рабство,  ко-
торое стало всеобщим; цинично эксплуатировать интересы  хозяев  жизни  и
играть на них, но без честолюбия и без корысти; ловить мгновение, но  не
позволять ему уловить тебя; всегда быть готовым расстаться и с ним  и  с
жизнью, ибо такие люди чувствуют себя отрешенными от всего и даже от са-
мих себя. Мотыльки-однодневки, кружившиеся в вихре мгновения!..
   Сент-Люс не считал нужным объясняться с товарищами, и те подтрунивали
над ним. Верон говорил ему добродушно и грубо:
   - Ты продаешься?
   А Бушар - обращаясь к Верону:
   - Девка верна своей природе.
   Богач Адольф презрительно молчал. Он не  представлял  себе,  как  это
можно поступиться своей свободой ради государства. Марк тоже молчал,  но
его молчание не было оскорбительным: он отчасти угадывал побуждения тон-
кого, гибкого, как кошка, юноши, который не давал себе труда защищаться.
Зачем? Но, сознавая, что Марк испытывает к нему  влечение  (смешанное  с
отвращением), Люс указывал ему на трех авгуров и говорил со своей  милой
улыбкой, от которой у него появлялись ямочки на щеках:
   - Кто из нас изменит первый?
   И, мягким движением положив свою руку на руку Марка, тут же добавлял:
   - А последним будешь ты.
   Марк, ворча, отдергивал руку. Эта похвала оскорбляла его. Глаза  Люса
смотрели на него ласково. Люс знал, что  Марк  тоже  его  презирает,  но
презрение Марка его не обижало: в нем не чувствовалось  оскорбления.  Из
всех товарищей Марк был единственный, за кем Люс готов был признать пра-
во оскорблять его: Люс считал, что один только Марк честен  и  останется
честным до конца. Пожалуй, еще Бушар! Но грубая откровенность Бушара  не
привлекала Люса. Юноша-аристократ мог считать "равным" себе только чело-
века с таким же ясным и тонким умом, как у  него,  человека,  в  котором
бьется живая мысль. Это неважно, что Марк был его  противоположностью  и
относился к нему неприязненно. Каждый из них был ровня другому. Марк то-
же чувствовал это. Его злило, что Сент-Люс ему ближе всех, что среди его
товарищей это единственный близкий ему человек. И он позволял Люсу брать
его под руку и поверять ему то, чего Люс не говорил  никому:  весь  свой
юношеский и беспощадный макиавеллизм, основанный на небогатом, но не  по
летам остром и разочаровывающем жизненном опыте. И это не возмущало Мар-
ка. Он слишком давно и слишком хорошо знал эти искусительные  инстинкты.
Кровь Аннеты смешалась в нем с кровью Бриссо. Разве это несправедливо  -
презирая людей, использовать их самих и их глупых идолов? Бриссо  всегда
мастерски играл в эту игру; это  такие  тонкие  мастера,  что,  кажется,
вот-вот их самих обыграют! Но нет, в том-то и дело,  что  они  ничем  не
рискуют! Легионы Бриссо умеют вовремя уйти из игры, отдернуть руки, свои
бесчисленные руки... О, Марк хорошо знает этих Бриссо! Они у него в кро-
ви. Его часто охватывало страстное желание разыграть  этого  Вольпоне...
Но он бы плохо сыграл. Он всегда впадает в крайности, он не совладал  бы
с настойчивой потребностью выказать им свое презрение в разгаре игры  и,
растоптав других, стал бы топтать себя... Сент-Люс - тот наделен  разум-
ной дозой презрения, веселого, любезного, человечного, -  такого,  какое
нравится людям (а ведь презрение им действительно нравится, если  только
оно преподносится в пристойном виде и в умеренной дозе).
   Страшнее всего то, что в силу противоречия, которого  Марк  сам  себе
объяснить не может, он в глубине души приходит в  бешенство  при  мысли,
что кого-то надо спасать. Он не хочет признаться в этом,  и,  когда  Люс
ему об этом говорит, он раздражается. Но когда Люс насмешливо  и  учтиво
прибавляет: "Нет? Ну, тебе лучше знать. Если ты говоришь "нет", мы  тоже
скажем "нет", - Марк по своей правдивости  говорит  "да"...  Как  глупо!
Спасать, спасать других, когда так трудно спасти  себя  и  когда  другие
вовсе не хотят, чтобы их спасали! Марк знает это не хуже Люса. Но он ни-
чего с собой поделать не может: такой уж он человек. Сказываются  проти-
воречивые силы его натуры. Быть может, в той силе, которую он  унаследо-
вал от матери, и есть что-то неправильное, но мать передала ему ее вмес-
те со своей кровью. И пусть он будет откровенным: этой силой он дорожит.
Ему неловко выставлять ее на посмешище, в тайниках души он гордится  ею.
Эту неправильность он ставил выше иных истин,  которые  ее  опровергали.
Она придает ему вкус к жизни. Она позволяет ему  держать  голову  высоко
над пенящейся поверхностью. Без нее у него не было бы ничего, кроме  се-
бя, себя одного, интереса к себе одному... Конечно, была бы жажда позна-
ния, жажда видеть, брать, быть, но для себя одного... Один!  Это  страш-
но!.. Нужно быть покрепче, чем этот двадцатилетний  мальчик,  чтобы  без
содрогания нести бремя своего одиночества. Люс несет, потому что не  ду-
мает об этом, он запрещает себе думать,  он  не  останавливается,  чтобы
заглянуть вглубь; он бежит, он скользит по поверхности...
   Марк не может бежать - ни от радостей, ни от печалей.  Дно  выступает
из морской глубины, как вулканические островки, выбрасываемые  подземным
огнем и затем рушащиеся в вечную зыбкую бездну. Марк раскинул лагерь  на
минированном поле. Вот почему он ищет вокруг себя глаза, руку, руку  че-
ловека, за которую можно было бы ухватиться...  Чтобы  она  спасла  его?
Нет, он отлично знает, что ему нечего ждать от людей...
   Чтобы спасти их самих? Даже когда знаешь, что это  иллюзия,  мысль  о
том, что на тебе лежит забота о чужих душах, заполняет наше одиночество,
она придает натурам великодушным удесятеренную энергию.
   - Играй свою роль! - снисходительно говорит ему Люс. - Я  буду  твоей
публикой.
   - Такая публика, как ты, провалит пьесу, - с горечью замечает Марк.
   - Однако публика тебе нужна.
   - Я сам буду публикой. Я буду и публикой,  и  актером,  и  пьесой.  Я
знаю, я знаю, что я - только мечтатель!
   - Знать - это уже кое-что! - соглашается Люс, обмениваясь с ним пони-
мающим взглядом. - Этого никогда не поймут наши приятели.
   Тем не менее все решили принять участие в манифестации, которая  сос-
тоялась в первое апрельское воскресенье.
   В те дни умы охватило возбуждение. В марте произошло  преступное  оп-
равдание убийцы Жореса - второе убийство. Молодые  люди  восприняли  это
как пощечину. Вместе с соками весны к сердцу Парижа подступали соки гне-
ва. Даже наиболее спокойные из студентов, христианские агнцы, блея, при-
зывали доброго пастыря Революции. Даже буколические пастушки  наигрывали
на своих свирелях  боевые  ритурнели:  "Скорей  ряды  сомкните!.."  Даже
Адольф Шевалье, который не мыслил для себя действия (а злые языки уверя-
ли, что страсть тоже ему недоступна), иначе как с пером в руке,  придви-
нув к себе чернильницу, и тот решил смешаться с толпой, от соприкоснове-
ния с которой страдала его утонченность. Не следовало давать  повод  ду-
мать, что ты уклоняешься в первый же раз, когда  другие  действуют  (или
притворяются, что действуют) и когда это может быть опасным.
   Итак, шестеро из семерки (одна только равнодушная  Рюш,  все  знавшая
заранее, осталась дома) встретились на авеню Анри  Мартен,  где  ликовал
народ. Странное