ком,  чья
автобиография поразила меня даже в английском переводе. Он восстановил славу
французской нации и уважение французов к самим себе.
     Вместо этого,  в  сентябре 1970  года я встретился  с  его  преемником,
Жоржем  Помпиду  (Georges Pompidou).  Он был  веселым, дружески  настроенным
человеком,  получавшим  удовольствие  от  общения  с  гостем  из  далекой  и
загадочной страны под названием Сингапур.  Он  подчеркнул, что Франция - это
не  только модная одежда, изысканные вина и экзотическая парфюмерия. Помпиду
хотел,  чтобы  образ  Франции  70-ых  годов  формировали высокотехнологичные
изделия  машиностроения,  самолеты,  высококачественная продукция химической
промышленности. У  него  была склонность  к  философии,  и он вовлек меня  в
дискуссию об отношении азиатов  к золоту, продолжавшуюся минут двадцать. Его
интересовало, будет ли золото  цениться все так же  высоко, после того,  как
оно  утратило роль денежного эквивалента и стало просто  товаром.  Я всерьез
полагал, что  будет.  На  протяжении тысячелетий горький  исторический  опыт
разрушений,  опустошений и голода, вызванного засухой, наводнениями, войнами
и  прочими  бедствиями  убедил  китайцев,  что золото  обладало  неизменной,
неразрушимой ценностью. Три  с  половиной  года японской оккупации Сингапура
были свежим напоминанием об этом. Я рассказал ему,  что одного тахила золота
(tahil -  несколько  более  одной унции) было  достаточно, чтобы  прокормить
семью на протяжении  месяца, а также приобрести лекарства и предметы  первой
необходимости,  невзирая  на  гиперинфляцию.  Мои   воспоминания,  казалось,
подтвердили  его мнение.  Я  сказал  ему,  что  отношение к  золоту являлось
первобытным  человеческим  инстинктом.  Его  переводчик,  князь  Андронников
(Prince   Andronikov),   русский  эмигрант,  перевел   слово   "первобытный"
(primeval),  как   "примитивный"  (primitive).  Я  возразил,  что  перевести
следовало  как  "первобытный"  (primeval), то  есть  ведущий  свое  начало с
древнейших  времен.  Переводчик  холодно   взглянул  на  меня   и   ответил:
"Совершенно   верно,   по-французски   "primitif"   означает   "первобытный"
(primeval). Я чувствовал себя справедливо наказанным.
     Пришедший на смену Помпиду Жискар Д'Эстен был избран на пост президента
в мае 1974 года.  Я был  в то время в Париже с частным  визитом, и он принял
меня через несколько дней после своего избрания на пост президента. Это была
хорошая  встреча, проходившая  в Елисейском  дворце и  продолжавшаяся  час с
лишним. В отличие от  Помпиду, который знал английский  язык, но предпочитал
говорить  на  французском,  Валери  Жискар Д'Эстен  решил  разговаривать  на
английском. Рослый, с длинным лицом  патриция,  высоким лысым овалом черепа,
он  говорил  с  сильным французским  акцентом, тщательно  подбирая  слова  и
выражаясь очень точно.
     Он был французом до  мозга  костей во всем:  в мышлении, в подходах,  в
логике. Его интересовало, почему Сингапур развивался, а другие страны - нет,
он хотел узнать, что они  упускали. Я ответил  ему,  что на то  имелись  три
главных причины: во-первых, согласие и стабильность в  обществе;  во-вторых,
заложенные в культуру населения  стремление к достижению поставленных целей,
трудолюбие и бережливость наших людей, которые всегда откладывали "на черный
день" и для инвестиций в будущие поколения; в-третьих, глубокое  уважение  к
образованию и  знаниям.  Он не  считал, что это был полный  ответ, и не  был
удовлетворен им.
     Жак  Ширак,  премьер-министр  правительства  Жискар  Д'Эстена  (Jacques
Chirac),  интересовался  совершенно другими вещами. Философские дискуссии  о
том, что происходило в Азии, его не интересовали. Он интересовался тем,  что
можно было  сделать  для развития  отношений между Францией и Сингапуром.  Я
постарался  заинтересовать  его  в  развитии  сотрудничества   не  только  с
Сингапуром, но и со  всеми  странами региона, используя Сингапур в  качестве
отправной точки  для этого.  Тем  не менее,  потребовалось еще 10 лет, смена
президента и нескольких  премьер-министров,  прежде  чем мне удалось убедить
французское  правительство и  предпринимателей,  что Юго-Восточная Азия была
перспективной частью планеты для вложения капитала.
     Раймонд  Барр   (Raymond  Barre)  сменил  Жака  Ширака   на   должности
премьер-министра в августе 1976 года. Барр - полный человек среднего роста -
был  профессором   экономики.  Он  умел   внимательно  слушать.  Он  одобрял
учреждение  французских  совместных предприятий и  инвестиции за рубежом. Он
поддержал мое  предложение по созданию в Сингапуре центра технологий и услуг
и сказал, что Франция могла бы сотрудничать с нами в области продажи товаров
и  услуг  в  регионе. Он  предложил заключить  между Сингапуром  и  Францией
соглашение о торговле, инвестициях  и технической помощи сроком на пять лет,
которое бы включало в  себя определенные показатели, которых  мы должны были
бы достичь. Он  подходил к проблемам системно, с практической  точки зрения,
сосредотачиваясь на результатах. Тем не  менее,  французские предприниматели
не были готовы  к осуществлению  этого  начинания.  Я разговаривал с группой
предпринимателей в  Национальной федерации французских работодателей (French
National  Employers'  Federation).  В  конце   обсуждения,   продолжавшегося
примерно час, их представитель сказал корреспондентам, что инвесторы знали о
возможностях, имевшихся в  Сингапуре, но, кажется, лишь  немногие  проявляли
желание  отправиться  туда,  потому  что  "это  слишком  далеко,  и   это  -
англоязычный регион". Он также добавил, что Франция не  могла присутствовать
повсюду  одновременно, а  потому  концентрировала  свои  усилия  на  Африке.
Действительно, французы сосредоточили  свои  усилия на франкофонной  Африке.
Даже в  Азии  их все еще  притягивал  Вьетнам, - они  верили,  что он  будет
франкофонным и склонным к сотрудничеству с Францией. Только в середине 80-ых
годов,   когда   социалистический   президент   Миттеран    (Mitterrand)   и
премьер-министр,  сторонник  принципов Шарля де Голля, Жак Ширак решили, что
Африка была еще не  готова  к развитию в  той же мере, как  Азия, мои усилия
стали приносить плоды.
     В  июле 1981 года, по пути в Лондон, куда я  ехал, чтобы присутствовать
на свадьбе  принца Чарльза,  я остановился в Париже,  надеясь встретиться  с
недавно избранным  президентом  Франсуа  Миттераном. Чиновники  французского
МИДа  (Quai d'Orsay)  повели себя  очень формально и не одобрили транзитного
визита. Мне объяснили,  что президент был занят,  но добавили, что, Миттеран
также должен был присутствовать на  свадьбе, и  потому встретится со мной  в
Лондоне, в  резиденции посла.  Чтобы смягчить  отказ,  премьер-министр  Пьер
Моруа (Pierre Mauroy) дал в мою честь завтрак.
     Несмотря на оживленное движение транспорта на всем пути от гостиницы до
аэропорта   имени  Шарля   Де  Голля,   мы  доехали   до  аэропорта  быстро,
сопровождаемые  полицейским   эскортом.   Это  был   красивый  летний  день.
Скоростные магистрали, обсаженные деревьями,  и набережные, покрытые  южными
растениями,  выглядели  великолепно.  Аэропорт  имени  Шарля  Де  Голля  был
современным и эффективно спланированным. Вскоре я приземлился в полном хаоса
лондонском  аэропорту  Хитроу (Heathrow). Лабиринт подъездных  путей  привел
меня  от  самолета к залу для официальных  лиц. Затем  мы  поехали  в  отель
"Найтсбридж" (Knightsbridge Hotel). Наш путь пролегал  по неопрятным улицам,
с   круговыми  развязками,  обсаженными  неухоженными  газонами,   заросшими
сорняками. Контраст между Парижем и Лондоном был разительным.
     Мне вспомнилось, как Чу и  я  впервые  посетили Париж в июне 1948 года.
Это  был  неухоженный  город,  переживший  оккупацию,  который  очень  плохо
выглядел  по сравнению с местами пострадавшим от бомбардировок, но  чистым и
опрятным  Лондоном,  -  городом,  в  котором  жили  уверенные  в себе  люди,
гордившиеся своей борьбой с нацистами и спасением человечества от тирании. Я
также  помнил хаос в Париже в мае 1958 года,  непосредственно перед тем, как
Шарль Де Голль снова стал президентом и сформировал Пятую республику. Вместе
со своим министром культуры Молро (Malraux) они чистили Париж, смывали  сажу
со  стен зданий, налаживали уличное освещение. Они давали людям надежду. А в
это  время  Лондон  становился  все  грязнее,  по мере  того  как  экономика
Великобритании  переживала кризис за кризисом. Я подумал, что,  видимо, были
свои  преимущества   в  революционном  изменении  ситуации  по  сравнению  с
британским  медленным,  постепенным  конституционным   развитием.  Англичане
проводили бесконечные  заседания  по поводу  строительства новых  аэропортов
вокруг Лондона, включая  Станстед (Stansted) и Гэтвик (Gatwick), и не  могли
придти к какому-либо решению. Планирующие органы  постоянно  сталкивались  с
интересами  местных  жителей,  стремившихся сохранить  собственные  удобства
ценой прогресса всей нации. Даже сейчас, после  эпохи Тэтчер, Хитроу все еще
стоит  как   древний   монумент,  символизирующий  недостаток   смелости   и
решительности.
     Из  всех французских  лидеров, с которыми мне приходилось  встречаться,
наиболее  проницательным  в  оценке  политических  тенденций   и   характера
различных общественных систем был президент Миттеран.  Мы говорили с  ним об
угрозе,  возникшей в результате агрессии Советского Союза в Афганистане.  Он
признал,  что  Советы  добились  успеха во  Вьетнаме и на  Ближнем  Востоке,
особенно в Сирии, но их влияние в других частях мира ослабевало. Они раздали
много  оружия, но  приобрели  мало друзей. Он  был уверен,  что объединенный
Запад мог восстановить равновесие сил.
     В течение  первых  двух лет  президентства, вместе с  премьер-министром
Пьером Моруа,  Миттеран  проводил традиционную социалистическую политику. Он
снизил процентные  ставки по  кредитам,  увеличил  кредитную эмиссию,  чтобы
уменьшить безработицу, национализировал несколько отраслей промышленности  и
банки. Французская экономика страдала от этого. И  все-таки, несмотря на то,
что ему было за семьдесят, идеология Миттерана была гибкой.
     Он сменил премьер-министра и стал  проводить  более разумную  политику,
уменьшив  эмиссию,  обуздав инфляцию  и  восстановив  устойчивый, если и  не
слишком  быстрый  экономический  рост.  Одним  из  достижений   14  лет  его
президентства было то, что он  перевоспитал французских социалистов и сделал
их правительственной партией.
     Более  серьезная дискуссия, продолжавшаяся более часа, состоялась между
нами  в  сентябре  1986  года,  когда  его  "Конкорд"  сделал  остановку для
дозаправки в аэропорту Чанги. Согласно  дипломатическому протоколу я не  был
обязан встречать его, но мне хотелось увидеть этого серьезного, перспективно
мыслящего человека.  Проявив  большую проницательность, Миттеран сказал, что
советская империя была  в таком  состоянии, что одного простого  несчастного
случая было  бы достаточно, чтобы отколоть Центральную Европу  от Советского
Союза.  Он  считал,  что  советский  контроль  над  регионом основывался  на
равновесии сил, которое было в пользу Советов. Однако  история показала, что
этот баланс не являлся неизменным. В сфере идеологии власть Советского Союза
начинала  ослабевать.  Третье поколение коммунистов считало,  что  оно могло
извлечь пользу из западного опыта, и это ослабляло советскую систему.
     Он искренне согласился со мной  в том, что Европа  имела бы куда больше
веса на  международной  арене, если бы  она смогла выступать единым фронтом.
Это  была  его  заветная  мечта: Европа с  320 миллионами жителей и большими
технологическими возможностями. Он верил, что английские и французские языки
могли стать языками межгосударственного общения в Европе, причем французский
мог бы  играть  такую  же  роль,  как  и английский.  Миттеран  полагал, что
объединение должно  было быть постепенным. Если бы вопрос стоял о выживании,
то Европа,  несомненно, полностью объединилась бы. С  другой стороны, Европа
всегда  сопротивлялась бы  тому, чтобы  оказаться  проглоченной американской
цивилизацией.  Он  считал,  что Европа будет  бороться  за сохранение  своей
европейской идентичности, ибо американизация, с ее ресторанами "быстрой еды"
(fastfood) и поп-музыкой подрывала самые основы европейского образа жизни.
     Он  спросил меня о ситуации  в Кампучии. По его мнению,  процесс был на
точке  замерзания. Я  не согласился с его мнением,  потому что тогда  у  нас
появились причины для оптимизма. Прогресс коммунизма в регионе достиг своего
пика,   когда  Северный   Вьетнам  захватил  Сайгон.  С   тех   пор  пустота
коммунистических идеалов, агрессия Вьетнама в Кампучии  и бедность, царившая
во  Вьетнаме, разрушили тот идеалистический образ, который коммунизм имел до
того. Миттеран удивился, узнав, что уровень жизни во  Вьетнаме был настолько
низким,  что люди  были  счастливы,  получая  продовольственные  посылки  от
родственников из Америки и Франции.
     Я сказал,  что  вьетнамцы  совершили  стратегическую ошибку,  вступив в
конфликт с Китаем. Продолжая оккупацию Кампучии, Вьетнам упускал возможности
для  экономического роста, в то время  как  другие страны  АСЕАН  вырывались
вперед. Вьетнам уже  отставал  от стран АСЕАН  на  одно поколение,  а к тому
времени,  как вьетнамцы решат, как избавиться от кампучийского бремени,  они
будут отставать уже на два поколения.
     Я снова встретился с Миттераном во время официального визита в мае 1990
года. Он вышел на ступеньки Елисейского дворца, чтобы поприветствовать меня,
- это  было знаком уважения, как отметил  наш  посол. Миттеран снова выразил
свое   удивление   по   поводу   неудач   вьетнамцев,   которых  он   считал
"мужественными,  находчивыми и  образно мыслящими  людьми".  Я  добавил, что
вьетнамцы знали, что они - способные  люди и видели, что тайцы, которые были
менее  трудолюбивы  и  хуже   организованы,  добились  больших  успехов,  и,
следовательно, причина  неудач  заключалась  в  их  системе.  Чтобы  сменить
систему, они  нуждались  в  смене  поколений людей, стоявших  у  власти.  Он
спросил меня, возможно ли было возникновение во Вьетнаме народного движения,
которое  могло  бы  привести  к  свержению  существовавшей системы,  как это
случилось  в  странах  Восточной  Европы.  Я так  не считал,  потому что  во
Вьетнаме существовала многовековая  традиция  власти императоров  и  сильных
лидеров.
     Миттеран вновь  вернулся  к краху советской  империи  и  с удивительной
прозорливостью предсказал возрождение  "всякого рода националистических сил,
которые долго подавлялись".
     Весьма способным премьер-министром Франции был Эдуард Балладюр (Edouard
Balladur), возглавлявший правительство сторонников  Шарля де  Голля, которое
сосуществовало   с   президентом-социалистом   Миттераном.  Мы   встречались
несколько раз до того. Его дипломатический советник был послом в Сингапуре и
моим  личным  другом,  так  что  я  знал,  что Балладюр был  очень способным
человеком. Поэтому  я удивился, когда познакомился с его несколько странными
взглядами   на   торговлю.   Находясь  в   своем  кабинете,  в   присутствии
стенографистов,  он  разъяснил  мне  свою  теорию,  состоявшую  в  том,  что
либерализация и переход к свободной торговле могли иметь существовать только
между  странами  со  схожей социально-экономической структурой,  в противном
случае различия  между  ними могли  привести к  искажениям  и несправедливой
конкуренции.  Он  привел в  пример французскую  текстильную  промышленность,
которая в  течение 10-15 лет должна была прекратить свое существование из-за
конкуренции с  Китаем,  Тайванем и  Южной Кореей. Я не  согласился  с ним  и
доказывал,  что протекционистская защита  промышленности любой  страны стала
уже невозможной, она могла очень дорого обойтись государству. Компании стали
глобальными, это было необратимым результатом развития  технологии, особенно
в  области  транспорта  и  связи.  Фирмы  получали  сырье  из  одних  стран,
использовали  трудовые  ресурсы в  других странах,  строили заводы в третьих
странах и продавали свою продукцию в четвертых.
     Хотя он  согласился с  моими взглядами в целом, у него  не  было  иного
выбора,  кроме как продолжать  проводить  протекционистскую  политику  из-за
опасения потерять  рабочие места. Такие опасения возникали всякий раз, когда
компании перемещали свои предприятия за пределы Франции. Он  согласился, что
экономическая  конкуренция должна быть честной  и справедливой, добавив, что
японские производители автомобилей играли не по правилам, обладая некоторыми
преимуществами.  Эти объяснения  показались  мне  довольно эксцентричными  и
странными,  ибо  они   исходили   от   человека,   несомненно,   обладавшего
высокоразвитым интеллектом.
     Подобные взгляды  высказывал и  Жак Ширак (Jacques  Chirac),  когда,  в
качестве мэра Парижа, он встретился со мной в  Сингапуре  в конце 1993 года.
Находясь в Токио, он прочитал речь, произнесенную мною в октябре на  форуме,
устроенном  газетой  "Асахи"  (Asahi  Forum).  Он нашел  мое  утверждение  о
европейском  протекционизме  абсурдным.  По  его  мнению, Европа  была самым
открытым   рынком   в   мире   с   самыми   низкими   тарифами.   Настоящими
протекционистами, по его мнению,  были  Япония и США. Поэтому он считал, что
было  нечестно  обвинять  Францию  или Европейскую комиссию за  блокирование
Уругвайского раунда (Uruguay Round) переговоров из-за того, что европейцы не
отказались от Общеевропейской сельскохозяйственной политики (Europe's Common
Agricultural  Policy). Я возразил ему, сказав, что,  если  не  будет создано
условий  для  свободной  торговли,  то миру следует  готовиться к  следующей
войне. Китайцы  создавали свою древнюю империю, ибо нуждались в установлении
и поддержании порядка на обширной территории, населенной  различными людьми,
с  тем, чтобы товары  и  услуги  могли  свободно  передвигаться  в  пределах
империи. Когда же весь мир оказался поделенным на различные империи, как это
случилось перед  Второй мировой  войной, то причиной войны стала конкуренция
за обладание большим количеством сырья, большим количеством рынков и большим
богатством.
     Затем мы  обсудили  проблемы  французского  сельского  хозяйства и  ход
Уругвайского раунда переговоров в рамках Генерального соглашения по  тарифам
и торговле. Я  слушал программу  Би-би-си  о тяжелом  положении  французских
фермеров  и сельских районов  Франции в целом. Я считал, что это было частью
общей технологической  революции. Нельзя  было  вечно  защищать  французских
фермеров, позволяя им сохранять неизменный образ жизни. Ширак парировал, что
Франции  было  необходимо  защищать свое  сельское хозяйство,  но  он  также
подчеркнул, что  разделяет мои взгляды на свободу торговли.  Он добавил, что
какого-либо  иного пути, чтобы  соблюсти  интересы  Франции  в  долгосрочной
перспективе, кроме свободы торговли,  не существовало,  и потому Франция  не
являлась сторонником протекционизма.
     Тогда,  в  качестве  свидетельства специалиста,  я привел  высказывание
бывшего  директора ГАТТ Артура Данкеля  (Arthur Dunkel) о том, что  политика
Франции  являлась протекционистской.  Тогдашний  генеральный  директор Питер
Сазерлэнд  (Peter Sutherland)  разделял это мнение. Ширак сказал, что он  не
доверяет Сазерлэнду.  Я парировал, упомянув,  что  президент  ЕС  Жак  Делор
(Jacques Delors), доверяет Сазерлэнду,  на что Ширак  быстро ответил, что он
не доверяет и Делору!
     Ширак сказал,  что,  раз мы не могли убедить друг  друга,  то  было  бы
лучше, если бы мы согласились не  соглашаться друг с другом. В конце концов,
он так повлиял на позицию правительства Балладюра, что на Уругвайском раунде
переговоров  было заключено соглашение. Со  времени  нашей первой встречи  в
1974 году Ширак и я стали друзьями, мы могли говорить др