дом,  -
лет семь назад я знал там очень красивую настоятельницу.
   - Что ж, сир, может быть, она по-прежнему там?
   - Не знаю. С того времени я сам, Жуаез, стал или почти что стал монахом.
   - Сир, - сказал Жуаез, - дайте мне на всякий случай, прошу вас, письмо  к
этой настоятельнице и отпуск на два дня.
   - Ты покидаешь меня? Оставляешь здесь одного?
   - Неблагодарный! - вмешался Шико, пожимая  плечами.  -  А  я-то?  Я  ведь
здесь.
   - Письмо, сир, прошу вас, - сказал Жуаез.
   Король вздохнул, но письмо все же написал.
   - Но ведь тебе в Париже нечего делать, -  сказал  король,  вручая  Жуаезу
письмо.
   - Простите, сир,  я  должен  сопровождать  брата  и,  во  всяком  случае,
наблюдать за ним.
   - Правильно! Ступай же, да поскорей возвращайся.
   Жуаез не заставил повторять ему разрешение. Он  без  лишнего  шума  велел
подать лошадей, и, убедившись, что Анри уже ушел, галопом помчался куда  ему
было нужно.
   Даже не переобувшись, молодой человек велел везти  себя  прямо  на  улицу
Шеве-Сен-Ландри. Она примыкала к улице  Анфер  и  к  параллельной  ей  улице
Мармузе.
   Мрачный,  внушительного  вида  дом,  за  стенами  которого   можно   было
разглядеть макушки высоких деревьев, редкие, забранные решеткой окна,  узкая
дверь с окошечком, - вот какой был по внешнему виду монастырь госпитальерок.
   На замке свода над входной дверью грубой рукой ремесленника  были  выбиты
слова: MATRONAE HOSPITES И надпись, и самый камень уже порядком обветшали.
   Жуаез постучался в окошечко  и  велел  отвести  своих  лошадей  на  улицу
Мармузе, опасаясь, чтобы  их  присутствие  у  ворот  монастыря  не  наделало
излишнего шума.
   Затем он постучался в решетку вращающейся дверцы.
   - Будьте добры предупредить госпожу настоятельницу, что герцог де  Жуаез,
главный адмирал Франции, хочет с ней говорить от имени короля.
   Появившееся за решеткой лицо монахини покраснело под иноческой  косынкой,
и решетка снова закрылась.
   Минут через пять открылась дверь, и Жуаез вошел в приемную.
   Красивая статная женщина низко склонилась перед  Жуаезом.  Адмирал  отдал
поклон, как человек благочестивый и в то же время светский.
   - Сударыня, - сказал он, - королю известно, что вы намереваетесь  принять
или уже приняли в число  своих  питомиц  одну  особу,  с  которой  я  должен
побеседовать. Соблаговолите предоставить мне возможность с ней встретиться.
   - Как имя этой дамы, сударь?
   - Я его не знаю, сударыня.
   - Тогда как же я смогу исполнить вашу просьбу?
   - Нет ничего легче. Кого вы приняли за последний месяц?
   - Вы слишком определенно или уже  чересчур  неточно  указываете  мне  эту
особу, - сказала настоятельница, - я не могу исполнить вашего желания.
   - Почему?
   - Потому что за последний месяц я никого не принимала,  если  не  считать
сегодняшнего утра.
   - Сегодняшнего утра?
   - Да, господин герцог, - и вы сами понимаете, что  ваше  появление  через
два часа после того, как прибыла она, слишком похоже на преследование, чтобы
я разрешила вам говорить с нею.
   - Сударыня, я прошу вас.
   - Это невозможно, сударь.
   - Покажите мне только эту даму.
   - Говорю вам - невозможно... К тому  же,  хотя  вашего  имени  достаточно
было, чтобы открыть вам дверь моей обители, для разговора здесь с  кем-либо,
кроме меня, надо предъявить письменный приказ короля.
   - Вот  он,  сударыня,  -  ответил  Жуаез,  доставая  письмо,  подписанное
Генрихом.
   Настоятельница прочитала и поклонилась.
   - Да свершится воля его  величества,  даже  если  она  противоречит  воле
божией.
   И она пошла к выходу в монастырский двор.
   - Теперь, сударыня, - сказал Жуаез, учтиво останавливая ее, - вы  видите,
что я в своем праве. Но я не хочу злоупотреблять им и опасаюсь ошибки. Может
быть, эта дама и не та, кого я ищу. Соблаговолите сказать мне, как она к вам
прибыла, по какой причине и кто ее сопровождал?
   - Все это излишне, господин герцог, - ответила настоятельница,  -  вы  не
ошиблись. Дама, прибывшая лишь сегодня утром, хотя мы  ожидали  ее  еще  две
недели  назад,  и  рекомендованная  мне  одним  лицом,  которому  я  всецело
подчиняюсь, дама эта действительно та особа, к которой у  господина  герцога
де Жуаеза может быть дело.
   С этими словами настоятельница еще раз поклонилась герцогу и исчезла.
   Через  десять  минут  она  возвратилась  в  сопровождении  госпитальерки,
совершенно скрывшей свое лицо под покрывалом.
   То была Диана, уже переодевшаяся в монашеское платье.
   Герцог поблагодарил настоятельницу, пододвинул неизвестной даме  табурет,
сел тоже, и настоятельница вышла, собственноручно закрыв все двери пустой  и
мрачной приемной.
   - Сударыня, - сказал тогда Жуаез безо всяких вступлений,  -  вы  -  дама,
жившая на улице Августинцев, таинственная женщина, которую мой брат, граф де
Бушаж, любит безумной и погибельной любовью?
   Вместо ответа госпитальерка наклонила голову, но не произнесла ни слова.
   Это подчеркнутое нежелание говорить показалось Жуаезу оскорбительным.  Он
и без того был предубежден против своей собеседницы.
   - Вы, наверно, считали, сударыня, - продолжал он, - что  достаточно  быть
или казаться красивой,  что  при  этом  можно  не  иметь  сердца  под  своим
прекрасным обличием, что можно вызвать  несчастную  страсть  в  душе  юноши,
носящего наше имя, а затем в один прекрасный день сказать ему: "Тем хуже для
вас, если у вас есть сердце, а у меня его нет, и мне оно не нужно".
   -  Я  не  так  ответила,  сударь,  вы  плохо  осведомлены,  -  произнесла
госпитальерка так благородно и трогательно, что  гнев  Жуаеза  на  миг  даже
смягчился.
   - Слова сами по  себе  не  имеют  значения,  важна  суть;  вы,  сударыня,
оттолкнули моего брата и ввергли его в отчаяние.
   - Невольно, сударь, ибо я всегда старалась отдалить от себя господина  дю
Бушажа.
   - Это называется ухищрениями кокетства,  сударыня,  а  их  последствия  н
составляют вину.
   - Никто не имеет права обвинять меня, сударь. Я ни в чем не  повинна.  Вы
раздражены против меня, и я больше не стану вам отвечать.
   - Ого! - вскричал Жуаез, постепенно распаляясь. - Вы погубили моего брата
и рассчитываете оправдаться, вызывающе напуская на себя величественный  вид?
Нет, нет: можете не сомневаться в моих намерениях, раз уж я сюда  явился.  Я
не шучу, клянусь вам, вы видите, как у меня  дрожат  руки,  губы,  по  этому
одному вы  можете  понять,  что  вам  придется  прибегнуть  к  основательным
доводам, чтобы поколебать меня.
   Госпитальерка встала.
   - Если вы явились сюда, чтобы оскорблять женщину, - сказала она  все  так
же  хладнокровно,  -  оскорбляйте  меня,  сударь.  Если  вы  явились,  чтобы
заставить меня изменить  свое  решение,  то  попусту  теряете  время.  Лучше
уходите.
   - Ах, вы не человеческое существо, - вскричал выведенный из себя Жуаез, -
вы демон!
   - Я сказала, что не стану отвечать. Теперь этого недостаточно, я ухожу.
   И госпитальерка направилась к двери.
   Жуаез остановил ее.
   - Постойте! Слишком долго я искал вас, чтобы так просто отпустить. И  раз
уж мне удалось до вас  добраться,  раз  ваша  бесчувственность  окончательно
подтверждает мое первое предположение, что вы исчадие ада, посланное  врагом
рода человеческого, чтобы погубить моего брата, я хочу видеть ваше лицо,  на
котором запечатлены все самые мрачные угрозы преисподней, я  хочу  встретить
пламя вашего взора, сводящего людей с ума. Померяемся силами, Сатана!
   И Жуаез, одной рукой сотворив крестное  знамение,  чтобы  сокрушить  силы
ада, другой сорвал покрывало  с  лица  госпитальерки.  Но  она  невозмутимо,
безгневно, без малейшего упрека устремив ясный и кроткий взгляд на того, кто
ее так жестоко оскорбил, сказала:
   - О господин герцог, то, что вы сделали, недостойно дворянина!
   Жуаезу показалось, что ему нанесен  удар  прямо  в  сердце.  Безграничная
кротость этой женщины смягчила его гнев, красота ее смутила его разум.
   - Да, - прошептал он после продолжительного молчания, - вы  прекрасны,  и
Анри не мог не полюбить вас. Но бог даровал вам красоту лишь для того, чтобы
вы изливали ее, как некое благоухание на человека, который  будет  связан  с
вами на всю жизнь.
   - Сударь, разве вы не говорили со своим братом? Но может быть, если вы  с
ним и говорили, он не счел нужным довериться вам во всем. Иначе вы узнали бы
от него, что со мной не было так, как вы говорите: я любила, а теперь больше
не буду любить, я жила, а теперь должна умереть.
   Жуаез не сводил глаз с Дианы. Огонь  ее  всемогущего  взгляда  проник  до
глубины  его  души,  подобный  струям  вулканического  пламени,  при   одном
приближении которых расплавляется бронза статуи.
   Луч этот уничтожил всю грубую породу в сердце адмирала, словно  в  тигле,
распадающемся на части оттого, что теперь в нем плавится и кипит уже  только
чистое золото.
   - О да, - произнес он еще раз, понизив голос и все еще  не  сводя  с  нее
взгляда, где быстро угасло  пламя  гнева,  -  о  да,  Анри  должен  был  вас
полюбить... О сударыня, на коленях молю вас,  -  сжальтесь,  полюбите  моего
брата!
   Диана по-прежнему стояла холодная и молчаливая.
   - Не допустите, чтобы из-за вас терзалась целая семья, не  губите  нашего
рода, - ведь один из нас погибнет от отчаяния, а другие от горя.
   Диана не отвечала, продолжая грустно смотреть на склонившегося перед  нею
молящего ее человека.
   - О, - вскричал наконец Жуаез, яростно  схватившись  за  грудь  судорожно
сжатыми пальцами, - о, сжальтесь над моим братом, надо мною самим!  Я  горю!
Ваш взор испепелил меня!.. Прощайте, сударыня, прощайте!
   Он встал с колен, словно безумный, растряс,  вернее,  сорвал  задвижку  с
двери приемной и в каком-то исступлении бежал к своим слугам, ожидавшим  его
на углу улицы Анфер.

Глава 27

ЕГО СВЕТЛОСТЬ МОНСЕНЬЕР ГЕРЦОГ ДЕ ГИЗ

   В воскресенье 10 июня около одиннадцати часов утра весь двор  собрался  в
комнате перед кабинетом, где с момента своей встречи  с  Дианой  де  Меридор
медленно и безнадежно умирал герцог Анжуйский.
   Ни искусство врачей, ни  отчаяние  его  матери,  ни  молебны,  заказанные
королем, не в силах были предотвратить рокового исхода.
   Утром 10 июня Мирон объявил королю, что болезнь неизлечима и что  Франсуа
Анжуйский не проживет и дня.
   Король сделал  вид,  что  поражен  величайшим  горем,  и,  обернувшись  к
присутствующим, сказал:
   - Теперь-то враги мои воспрянут духом.
   На что королева-мать ответила:
   - Судьбы наши в руках божиих, сын мой.
   А Шико, скромно стоявший в скорбной позе  неподалеку  от  короля,  совсем
тихо добавил:
   - Надо, насколько это в наших силах, помогать господу богу, сир.
   Около половины двенадцатого  больной  покрылся  мертвенной  бледностью  и
перестал видеть. Рот  его,  дотоле  полуоткрытый,  закрылся.  Прилив  крови,
который уже в течение нескольких дней  ужасал  присутствующих,  как  некогда
кровавый пот Карла IX, внезапно остановился, и конечности похолодели.
   Генрих сидел у изголовья брата. Екатерина, сидя между стеной и  кроватью,
держала в своих руках ледяную руку умирающего.
   Епископ города Шато-Тьерри и  кардинал  де  Жуаез  читали  отходную.  Все
присутствующие, стоя на коленях и подняв  сложенные  ладони  рук,  повторяли
слова молитвы.
   Около полудня больной открыл  глаза.  Солнце  выглянуло  из-за  облака  и
залило кровать золотым  сиянием.  Франсуа,  дотоле  не  двигавший  ни  одним
пальцем, Франсуа, чье сознание было затуманено, как только  что  выглянувшее
солнце, поднял руку к небу, словно человек, охваченный ужасом.
   Он огляделся кругом, услышал молитвы, почувствовал, как он болен и  слаб,
понял свое состояние, может быть, потому, что ему  уже  мерещился  тот  мир,
темный и зловещий, куда уходят  некоторые  души,  после  того  как  покидают
землю.
   Тогда он испустил громкий вопль и ударил себя по лбу с такой  силой,  что
все собравшиеся вздрогнули.
   Потом он нахмурился, словно мысленно постигал одну из тайн своей жизни.
   - Бюсси, - прошептал он, - Диана!
   Этого последнего слова не слышал никто,  кроме  Екатерины,  таким  слабым
голосом произнес его умирающий.
   С последним слогом  этого  имени  Франсуа  Анжуйский  испустил  последний
вздох.
   И в тот же самый миг, по странному совпадению, солнце, заливавшее  своими
лучами герб Французского дома с его золотыми лилиями, исчезло. И лилии  эти,
так ярко сиявшие лишь мгновение тому назад, поблекли и  слились  с  лазурным
фоном, по которому они были рассыпаны, подобные еще недавно созвездиям столь
же ослепительным, как те, настоящие, которые взор мечтателя  ищет  в  ночном
небе.
   Екатерина выпустила из своей руки руку сына.
   Генрих  III  вздрогнул  и,  трепеща,   оперся   на   плечо   Шико,   тоже
вздрогнувшего,  но   только   из   благоговения,   свойственного   верующему
христианину перед лицом смерти.
   Мирон поднес к губам Франсуа золотой дискос и,  осмотрев  его  через  три
секунды, сказал:
   - Монсеньер скончался.
   В ответ на это из прилегающих комнат донесся  многоголосый  стон,  словно
аккомпанемент псалму, который вполголоса читал кардинал: "Cedant iniquitates
me#.?#2?#t?#x?#z?#?#'?#?" 1 <1 "Да отступят беззакония мои по гласу  моления
моего..." (лат.)> - Скончался!  -  повторил  король,  осеняя  себя  крестным
знамением в глубине своего кресла. - Брат мой, брат мой!
   - Единственный наследник французского престола, -  прошептала  Екатерина.
Отойдя от кровати усопшего, она вернулась к  последнему  оставшемуся  у  нее
сыну.
   - О! - сказал Генрих. - Престол этот уж  слишком  широк  для  короля  без
потомства. Корона чересчур широка для одной головы... У меня нет детей,  нет
наследников!.. Кто станет моим преемником?
   Не успел он досказать этих слов, как на лестнице  и  в  залах  послышался
сильный шум.
   Намбю бросился к комнате, где лежал покойный, и доложил:
   - Его светлость монсеньер герцог де Гиз.
   Пораженный этим ответом на заданный им вопрос, король побледнел, встал  и
взглянул на мать.
   Екатерина была  еще  бледнее  сына.  Услышав  это  случайно  прозвучавшее
роковое для ее рода предсказание, она  схватила  руку  короля  и  сжала  ее,
словно говоря:
   - Вот она, опасность.., но не бойтесь, я с вами!
   Сын и мать поняли друг друга, испытав общий для  них  обоих  страх  перед
лицом общей же угрозы.
   Появился герцог в сопровождении своей свиты. Он вошел с  высоко  поднятой
головой, хотя глаза его не без смущения искали короля или же  смертное  ложе
герцога.
   Генрих  III,  стоя  с  тем  величием,  которое  он,  натура   своеобразно
поэтическая, порою  умел  почерпнуть  в  себе,  остановил  герцога  властным
движением руки, указав ему  на  измятую  в  агонии  кровать,  где  покоились
царственные останки.
   Герцог склонился и медленно опустился на колени.
   Все, кто его окружал, тоже склонили головы и опустились на одно колено.
   Лишь Генрих III со своей матерью стояли, и во взгляде короля в  последний
раз вспыхнула гордость.
   Шико заметил этот взгляд и  шепотом  прочитал  другой  стих  из  псалмов:
"Dejiciet potentes de sede et exaltabit humiles" 1 <1 "Низведет со  престола
сильных и вознесет смиренных" (лат.)>.

КОММЕНТАРИИ

   Роман Александра Дюма "Сорок  пять"  был  опубликован  в  1848  году.  Он
завершает собою трилогию, предшествующими частями которой являлись "Королева
Марго", "Графиня де Монсоро".
   Начало событий, воскрешенных в романе "Сорок пять",  отнесено  автором  к
1585 году, времени, когда Франция была разорена религиозными и  гражданскими
войнами  и  над  французской  монархией  нависла  реальная  угроза   распада
вследствие дворянских заговоров, крестьянских бунтов и городских  восстаний.
В тот период обострившиеся классовые противоречия  привели  к  новой  полосе
кровопролитных  войн,  называемых   некоторыми   историками   "войной   трех
Генрихов", а именно: короля Франции Генриха III,  лотарингского  герцога  де
Гиза  и  Генриха  Наваррского  -  трех  главных  героев  известной  трилогии
Александра Дюма.
   В  последнем  романе  трилогии  писатель  создает  впечатляющую   картину
обреченности дома Валуа, показывает  абсолютное  вырождение  этой  династии,
рисует жалкую фигуру Генриха III, которого уже не могут спасти ни  публичная
казнь    политического    преступника    Сальседа,     ни     сорок     пять
всадников-телохранителей  (отсюда  и  название   романа).   Здесь   читатель
встречается с многоликой толпой, знакомится с нравами феодальных времен.
   Народные сцены дают представление о французском средневековье  в  ту  его
эпоху, когда феодализм еще не был поколеблен, но в его недрах уже  созревали
силы, которым  предстояло  со  временем  похоронить  феодальный  строй;  это
французские ремесленники  и  торговцы,  изображенные  писателем  как  костяк
смелой, бунтарской массы. Правда, недовольные парижане еще не знают, что  им
предстоит совершить в будущем, "не знают заранее, когда вспыхнет бунт".
   Претендент на французский престол  Генрих  де  Гиз  -  реальный  персонаж
истории.  Это  опытный  полководец  и  искусный  дипломат.   Он   пользуется
поддержкой, с одной  стороны,  буржуазных  слоев  и  ремесленников,  жителей
Парижа и католических городов Северной Франции, с другой - испанского короля
и папы римского.
   В романе "Сорок пять" в его образ привнесена новая порочащая его черта  -
ради личных интересов он  способен  пожертвовать  интересами  национальными,
выступить вместе с иноземцами против своих соотечественников.
   В трилогии "Королева Марго", "Графиня де Монсоро", "Сорок пять"  сюжетная
линия объединена историей борьбы Генриха Наваррского за французский престол.
Здесь автор явно идеализирует своего героя. Эгоистическая  мечта  Генриха  о
личных успехах и личной славе, его расчетливая тактика рассматриваются  Дюма
как торжество умного политика, короля простого народа.
   Генрих  Наваррский,  возглавивший  конфедерацию  гугенотских  городов   и
дворянство Юго-Западной Франции, несомненно, был выдающейся  личностью,  ему
удалось покончить с религиозными смутами и объединить всю Францию под  своей
властью, а в  1598  году  так  называемым  "Нантским  эдиктом"  легализовать
положение гугенотов, предоставив  им  свободу  вероисповедания  и  некоторые
политические права (окончательно гугеноты и католики были уравнены в  правах
только в конце XVIII века, во время французской  буржуазной  революции).  За
пятнадцать лет своего царствования (1595 - 1610) Генрих IV немало сделал для
того, чтобы превратить Францию в сильную  абсолютную  монархию,  развить  ее
экономику. Но "народолюбие" его было довольно показным:  он  железной  рукой
подавлял  крестьянские  движения   и,   отменив   налоговую   задолженность,
накопившуюся за крестьянством в период войн, значительно  повысил  косвенные
налоги, ложившиеся своей тяжестью на то же крестьянство.
   В заключительных главах романа "Сорок пять" читатель вновь встречается  с
еще одним повторяющимся персонажем - герцогом Франсуа  Анжуйским.  При  этом
вместе с ним в трилогии возникает новая историческая  тема  -  нидерландская
буржуазная революция (1566 - 1609) и новый  коллективный  герой  -  народные
массы Нидерландов, борющиеся за освобождение от  испанского  владычества.  К
чести романиста следует сказать, что в этой борьбе его симпатии  на  стороне
сражающегося народа, хотя среди  противников  нидерландцев  по  трагическому
стечению обстоятельств находятся также и французские войска. Очерчивая образ
одного из видных деятелей нидерландской революции  -  Вильгельма  Оранского,
прозванного Молчаливым (1533 - 1584), А. Дюма следует  традициям  буржуазной
историографии,  изображавшей  этого  немецкого  князя   "революционером"   и
преувеличивавшей его роль в истории. Дюма называет "Молчаливого"  "одним  из
величайших  актеров  драмы,  именуемой  мировой  историей".  На  самом  деле
Вильгельм Оранский выражал интересы консервативного голландского  дворян