Александр ДЮМА
   СОРОК ПЯТЬ



ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Глава 1

СЕНТ-АНТУАНСКИЕ ВОРОТА

   26 октября 1585 года цепи у Сент-Антуанских ворот,  вопреки  обыкновению,
были еще натянуты в половине одиннадцатого утра.
   Без четверти одиннадцать отряд стражи, состоявший из двадцати швейцарцев,
по обмундированию которых видно было, что это швейцарцы из  малых  кантонов,
то есть лучшие друзья царствовавшего тогда короля Генриха III, - показался в
конце улицы Мортельри и подошел к Сент-Антуанским воротам, которые тотчас же
отворились и, пропустив его, захлопнулись. За воротами швейцарцы выстроились
вдоль изгородей, окаймлявших пригородные участки. Одним своим появлением они
заставили откатиться назад толпу крестьян и небогатых  горожан  из  Монтрея,
Венсена или Сен-Мора, которые хотели проникнуть в город еще до  полудня,  но
не  смогли  этого  сделать,  ибо,  как  мы  уже  сказали,  ворота  оказались
запертыми.
   Если правда, что само скопление людей  естественно  вызывает  беспорядок,
можно  было  бы  подумать,  что,  выслав  сюда  отряд  швейцарцев,  господин
начальник  городской  стражи  решил  предупредить  беспорядок,  который  мог
возникнуть у Сент-Антуанских ворот.
   В самом деле, толпа собралась большая. По трем сходящимся у ворот дорогам
ежесекундно прибывали монахи из пригородных монастырей,  женщины  верхом  на
ослах, сидевшие по-дамски, спустив обе ноги по одну сторону вьючного  седла,
крестьяне в повозках, еще увеличивавших и без  того  значительное  скопление
народа,  застрявшего  у  заставы  из-за  того,  что  ворота   были,   против
обыкновения, заперты. Все нетерпеливо задавали друг  другу  вопросы,  отчего
возникал своеобразный гул на манер генерал-баса: порой  из  него  вырывались
отдельные голоса, поднимающиеся до октавы, угрожающей или жалобной.
   Кроме стекавшегося со всех сторон народа,  который  стремился  попасть  в
город, можно было  заметить  отдельные  группы  людей,  по  всей  видимости,
вышедших из города. Вместо того чтобы устремлять свои  взоры  внутрь  Парижа
через  отверстия  в  заставах,  эти  люди  пожирали  глазами  горизонт,  где
возвышались башни монастыря св. Иакова  и  венсенской  обители  и  Фобенский
крест, как будто по одной из трех  веерообразно  расходящихся  дорог  к  ним
должен был сойти некий Мессия.
   Эти кучки людей  в  немалой  степени  напоминали  и  спокойные  островки,
поднимающиеся из вод Сены, в то время как бурлящие  и  играющие  вокруг  них
волны отрывают от берега то кусок дерна, то  старый  ивовый  ствол,  который
сперва  болтается  некоторое  время  в  водовороте,  а  под  конец  уносится
течением.
   Эти группы, - мы так настойчиво упоминаем  о  них,  ибо  они  заслуживают
нашего пристального внимания, - состояли в большинстве  своем  из  парижских
горожан, одетых в плотно прилегающие к телу короткие штаны и теплые  куртки,
ибо - мы забыли об этом сказать - погода стояла холодная, дул резкий ветер и
тяжелые, низкие тучи словно стремились сорвать с деревьев  последние  желтые
листья, печально дрожащие на ветвях.
   Трое из этих горожан беседовали, или, вернее, беседовали двое,  а  третий
слушал. Выразим нашу мысль точнее и скажем, что третий, казалось, даже и  не
слушал: все внимание его было поглощено другим - он, не отрываясь, смотрел в
сторону Венсена.
   Займемся же в первую очередь им.
   Стоя, он, вероятно, казался бы человеком  высокого  роста.  Но  в  данный
момент его длинные ноги, с которыми он, по-видимому,  не  знал  что  делать,
когда они не проявляли положенной им активности,  были  подогнуты,  а  руки,
тоже соответствующей длины, скрещены на груди. Прислонившись к изгороди, где
гибкие ветви кустарника служили ему хорошей опорой,  он  тщательно  закрывал
широкой ладонью свое лицо, стараясь, видимо,  быть  сугубо  осторожным,  как
человек, не желающий, чтобы его узнали. Открытым оставался  лишь  один  глаз
между средним и указательным пальцами: из узкой щели между  ними  вырывалась
острая стрела его взгляда.
   Рядом с этой странной личностью находился какой-то  маленький  человечек,
который, вскарабкавшись на пригорок, разговаривал  с  неким  толстяком,  еле
сохранявшим равновесие на склоне того же пригорка; чтобы не упасть,  толстяк
то и дело хватался за пуговицу на куртке своего собеседника.
   Это были два горожанина, которые вместе с сидящим на корточках  человеком
составляли кабалистическую троицу, упомянутую нами  в  одном  из  предыдущих
абзацев.
   - Да, мэтр Митон, - говорил низенький толстому, - говорю вам и  повторяю,
что сегодня у эшафота Сальседа будет - самое меньшее  -  сто  тысяч  человек
народу. Смотрите: не считая тех, кто уже находится на Гревской  площади  или
кто направляется туда  из  различных  кварталов  Парижа,  смотрите,  сколько
народу собралось здесь, а ведь это всего лишь одни из  ворот!  Судите  сами:
всех-то ворот, если их хорошо сосчитать, - шестнадцать.
   - Сто тысяч - эка загнули, кум Фриар, - ответил толстяк. -  Ведь  многие,
поверьте,  сделают,  как  я,  и,  опасаясь  давки,  не  пойдут  смотреть  на
четвертование этого несчастного Сальседа; и они будут правы.
   - Мэтр Митон,  мэтр  Митон,  поберегитесь!  -  ответил  низенький.  -  Вы
говорите, как политик. Ничего, решительно ничего не случится, ручаюсь вам.
   И, видя, что собеседник с сомнением покачивает головой,  он  обратился  к
человеку с длинными руками и ногами.
   - Не правда ли, сударь?
   Тот, уже не глядя в сторону Венсена, но по-прежнему не отнимая ладони  от
лица, переменил прицел и избрал теперь предметом своего внимания заставу.
   - Простите? - спросил он,  словно  расслышав  только  обращенные  к  нему
слова, а не то,  что  предшествовало  обращению  и  предназначалось  второму
горожанину.
   - Я говорю, что на Гревской площади сегодня ничего не произойдет.
   - Думаю,  что  вы  ошибаетесь  и  произойдет  четвертование  Садьседа,  -
спокойно ответил длиннорукий.
   - Да, разумеется, но, повторяю, из-за этого четвертования  никакого  шума
не будет.
   - Будут слышны удары кнута, хлещущего по лошадям.
   - Вы меня не уразумели. Говоря о шуме, я имею в виду  бунт.  Так  вот,  я
утверждаю, что на  Гревской  площади  дело  обойдется  без  бунта.  Если  бы
предполагался бунт, король не велел бы разукрасить одну  из  лоджий  ратуши,
чтобы смотреть  из  нее  на  казнь  вместе  с  обеими  королевами  и  частью
придворных.
   - Разве короли  когда-либо  знают  заранее,  что  будет  бунт?  -  сказал
длиннорукий и длинноногий, пожимая плечами с  выражением  снисходительнейшей
жалости.
   - Ого! - шепнул мэтр Митон на ухо  своему  собеседнику.  -  Этот  человек
весьма странно разговаривает. Вы его знаете, куманек?
   - Нет, - ответил низенький.
   - Так зачем же вы завели с ним разговор?
   - Да просто чтобы поговорить.
   - Напрасно: вы же видите, что он не разговорчив.
   - Мне все же представляется, - продолжал  кум  Фриар  достаточно  громко,
чтобы его слышал длиннорукий, - что одна из приятнейших вещей на свете - это
обмен мыслями.
   - С теми, кого знаешь, - это верно, - ответил мэтр Митон, - но не с теми,
кто тебе незнаком.
   - Разве люди не  братья,  как  говорит  священник  из  церкви  Сен-Лэ?  -
проникновенным тоном добавил кум Фриар.
   - То есть так  было  в  начале  времен.  Но  в  такое  время,  как  наше,
родственные связи что-то ослабли, куманек Фриар. Если  уж  вам  так  хочется
разговаривать, беседуйте со мной и оставьте в покое этого  чужака,  -  пусть
размышляет о своих делах.
   - Но ведь вас-то, как вы сами сказали, я уже давно знаю,  и  мне  заранее
известно все, что вы мне ответите. А этот незнакомец, может быть, сказал  бы
мне что-нибудь новенькое!
   - Tсc! - он вас слушает.
   - Тем лучше. Может быть, он ответит. Так, значит, сударь, - продолжал кум
Фриар, оборачиваясь к незнакомцу, - вы  думаете,  что  на  Гревской  площади
будет заваруха?
   - Я ничего подобного не говорил.
   - Да я и не утверждаю, что вы говорили, - продолжал Фриар тоном человека,
считающего себя весьма проницательным, - я полагаю, что вы так думаете,  вот
и все.
   - А на чем основана эта ваша уверенность? Уж не колдун  ли  вы,  господин
Фриар?
   -  Смотрите-ка!  Он  меня  знает!  -  вскричал  до  крайности  изумленный
горожанин. - Откуда же?
   - Да ведь я назвал вас раза два или три, куманек! - сказал Митон, пожимая
плечами, как человек, которому стыдно перед посторонним за  глупость  своего
собеседника.
   - Ах, правда ведь,  -  сказал  Фриар,  сделав  усилие,  чтобы  понять,  и
благодаря этому усилию уразумев, в чем дело. - Честное  слово,  правда.  Ну,
раз он меня знает, так уж ответит.
   - Так вот, сударь мой, - продолжал он, снова оборачиваясь к незнакомцу, -
я думаю, что вы думаете, что на Гревской площади поднимется шум, ибо если бы
вы так не думали, то находились бы там, а вы, напротив, находитесь  здесь..,
ах ты!
   Это "ах ты" доказывало, что  кум  Фриар  достиг  в  своих  умозаключениях
последних доступных его уму в логике пределов.
   - Но вы-то, господин Фриар, раз вы думаете обратное  тому,  что,  как  вы
думаете, думаю я, - ответил незнакомец, нарочно подчеркивая  слова,  которые
обращавшийся к нему горожанин уже произносил и даже повторял, - почему вы не
на Гревской площади? Мне, например, кажется, что предстоящее зрелище  должно
радовать друзей короля и они  все  должны  там  собраться.  Но  на  это  вы,
пожалуй, ответите, что  принадлежите  не  к  друзьям  короля,  а  к  друзьям
господина де Гиза и поджидаете здесь лотарингцев, которые, говорят, намерены
вторгнуться в Париж и освободить господина де Сальседа.
   -  Нет,  сударь,  -  поспешно   возразил   низенький,   явно   напуганный
предположением незнакомца. - Нет, сударь, я поджидаю свою  жену  мадемуазель
Николь Фриар: она пошла в аббатство святого Иакова отнести  двадцать  четыре
скатерти, ибо имеет честь состоять личной  прачкой  дома  Модеста  Горанфло,
настоятеля означенного монастыря. Но,  возвращаясь  к  суматохе,  о  которой
говорил кум Митон и в которую не верю ни я, ни вы, как, по крайней мере,  вы
утверждаете...
   - Куманек! Куманек! - вскричал Митон. - Смотрите-ка, что происходит.
   Мэтр Фриар посмотрел туда, куда указывал пальцем его сотоварищ, и увидел,
что закрывают не только заставы, что уже весьма  волновало  все  умы,  но  и
ворота.
   Когда они были заперты, часть швейцарцев  вышла  вперед  и  встала  перед
рвом.
   - Как, как! - вскричал побледневший Фриар. - Им мало заставы, они  теперь
и ворота закрывают!
   - А что я вам говорил? - ответил, бледнея в свою очередь, Митон.
   - Забавно, не правда ли? -  заметил,  смеясь,  незнакомец.  При  этом  он
выставил напоказ сверкающий между усами и бородой двойной ряд  белых  острых
зубов, видимо, на редкость хорошо отточенных благодаря привычке пускать их в
дело не менее четырех раз в день.
   При виде того, что принимаются новые  меры  предосторожности,  из  густой
толпы народа, загромождавшей подступы к заставе, поднялся ропот изумления  и
раздались даже возгласы ужаса.
   - Осади назад! - повелительно крикнул какой-то офицер.
   Приказание было тотчас же выполнено, однако не без затруднений:  верховые
и люди в повозках, вынужденные податься назад,  кое-кому  в  толпе  отдавили
ноги и помяли ребра. Женщины кричали, мужчины ругались.  Кто  мог  бежать  -
бежал, опрокидывая других.
   - Лотарингцы! Лотарингцы! -  крикнул  среди  всей  этой  суматохи  чей-то
голос.
   Самый ужасный вопль, заимствованный  из  небогатого  словаря  страха,  не
произвел бы действия более быстрого и решительного, чем этот возглас:
   - Лотарингцы!!!
   - Ну вот видите, видите! - вскричал, дрожа, Митон. - Лотарингцы, бежим!
   - А куда бежать? - спросил Фриар.
   - На этот пустырь,  -  крикнул  Митон,  раздирая  руки  о  колючки  живой
изгороди, под которой удобно расположился незнакомец.
   - На этот пустырь? - переспросил Фриар. - Это легче сказать, чем сделать,
мэтр Митон. Никакого отверстия в изгороди я что-то не вижу,  а  вы  вряд  ли
рассчитываете перелезть через нее, - она будет повыше меня.
   - Попробую, - сказал Митон, - попробую.
   И он удвоил свои старания.
   - Поосторожнее,  добрая  женщина!  -  вскричал  Фриар  отчаянным  голосом
человека, окончательно теряющего голову. - Ваш осел наступает мне на  пятки.
Уф! господин всадник, осторожнее, ваша лошадь  нас  раздавит.  Черт  побери,
друг возчик, ваша оглобля переломает мне ребра.
   Пока мэтр Митон цеплялся за ветви изгороди, чтобы перебраться через  нее,
а кум Фриар тщетно искал какого-нибудь отверстия, чтобы проскользнуть низом,
незнакомец поднялся, раздвинул просто-напросто циркулем свои длинные ноги  и
одним  движением,  словно  всадник,  прыгающий  в  седло,  перемахнул  через
изгородь, да так, что ни одна ветка не задела его штанов.
   Мэтр Митон последовал его примеру, порвав штаны в трех местах. Но с кумом
Фриаром дело обстояло хуже: он не мог перебраться ни  верхом,  ни  низом  и,
подвергаясь все большей опасности быть раздавленным напором толпы,  испускал
раздирающие вопли. Тогда незнакомец  протянул  свою  длинную  руку,  схватил
Фриара сразу за гофрированный воротник  и  за  ворот  куртки  и,  приподняв,
перенес его на ту сторону изгороди, как малого ребенка.
   - Ого-го! - вскричал мэтр  Митон  в  восторге  от  этого  зрелища,  следя
глазами за вознесением и нисхождением своего друга мэтра Фриара. - Вы похожи
на вывеску "Большого Авессалома"!
   - Уф! - выдохнул из себя Фриар, ступив на твердую землю, - на  что  бы  я
там ни был похож, но наконец-то мне удалось перебраться  через  изгородь,  и
лишь благодаря этому господину.
   Затем, вытянувшись во весь рост, чтобы разглядеть незнакомца, которому он
доходил только до груди, мэтр Фриар продолжал:
   - Век бога за вас молить буду!  Сударь,  вы  истинный  Геркулес,  честное
слово, это так же верно, как то, что я зовусь Жан Фриар. Скажи же  мне  свое
имя, сударь, имя моего спасителя, моего.., друга!
   Это последнее слово добряк произнес со всем  пылом  глубоко  благородного
сердца.
   - Меня зовут Брике, сударь, - ответил незнакомец, - Робер Брике, к  вашим
услугам.
   - Вы уж, смею сказать, мне здорово услужили, господин Робер  Брике.  Жена
благословлять вас будет. Но кстати, бедная моя женушка!  О  боже  мой,  боже
мой, ее задавят в этой толпе. Ах, проклятые швейцарцы, они только и годны на
то, чтобы давить людей!
   Не успел кум Фриар произнести эти последние слова, как  ощутил  на  своем
плече чью-то руку, тяжелую, как рука каменной статуи.
   Он обернулся, чтобы  взглянуть  на  нахала,  разрешившего  себе  подобную
вольность.
   То был швейцарец.
   - Фы хотите, чтоп фам расмосшили череп, трушок? -  произнес  богатырского
сложения солдат.
   - Ax, мы окружены! - вскричал Фриар.
   - Спасайся, кто может! - подхватил Митон.
   Оба они, будучи уже по ту сторону изгороди, где ничто не  преграждало  им
дороги, пустились наутек, сопровождаемые насмешливым взглядом  и  беззвучным
смехом длиннорукого и  длинноногого  незнакомца.  Потеряв  их  из  виду,  он
подошел к швейцарцу, которого поставили тут в качестве дозорного.
   - Рука у вас мощная, приятель, не так ли?
   - Ну та, сударь, не слапа, не слапа.
   - Тем лучше, сейчас это важно, особенно если правда, что идут лотарингцы.
   - Они не идут.
   - Нет?
   - Совсем нет.
   - Там зачем же было запирать ворота? Я не понимаю.
   - Та фам и не нужно понимать, -  ответил  швейцарец,  расхохотавшись  над
собственной шуткой.
   - Прафильно, труг, ошень прафильно, - сказал Робер Брике, - спасибо.
   И Робер Брике отошел от швейцарца и приблизился к другой кучке  людей,  а
достойный гельвет, перестав смеяться, пробормотал:
   - Bei Gott ich glaube, er spottet m - Bei Gott  ich  glaube,  er  spottet
m›ЅDФУbМПb0‡CdУbдПbTб@?GPПGшoniglichen  Majestat  auszulachen?   -   Что   в
переводе означает: "Клянусь богом! Кажется, он надо  мною  смеялся!  Что  за
человек,  осмелившийся   насмехаться   над   швейцарцем   его   королевского
величества?"

Глава 2

ЧТО ПРОИСХОДИЛО У СЕНТ-АНТУАНСКИХ ВОРОТ

   Одну  из  собравшихся  здесь  групп  составляло   довольно   значительное
количество горожан, оставшихся вне городских стен  после  того,  как  ворота
были  неожиданно  заперты.  Люди  эти  столпились  возле  четырех  или  пяти
всадников весьма воинственного вида, которых, видимо, очень  не  устраивало,
что ворота были на запоре, ибо они изо всех сил орали:
   - Ворота! Ворота!
   Крики эти, с еще  большей  яростью  подхваченные  всеми  присутствующими,
производили адский шум.
   Робер Брике подошел к этим  горожанам  и  принялся  кричать  громче  всех
прочих:
   - Ворота! Ворота!
   В конце концов один из всадников, восхищенный мощью его голоса, обернулся
к нему, поклонился и сказал:
   - Ну не позор ли, сударь, что среди бела дня закрывают городские  ворота,
словно Париж осадили испанцы или англичане?
   Робер Брике внимательно посмотрел на заговорившего  с  ним  человека  лет
сорока  -  сорока  пяти.  Человек  этот   вдобавок   являлся,   по-видимому,
начальником трех-четырех окружавших его всадников.
   Робер Брике, надо полагать, оказался удовлетворен  осмотром,  ибо  он,  в
свою очередь, поклонился и ответил:
   - Ах, сударь, вы правы, десять, двадцать раз правы. Но, - добавил  он,  -
не хочу проявлять излишнего любопытства, однако  все  же  осмелюсь  спросить
вас, по какой, на ваш взгляд, причине принята подобная мера?
   - Да, ей-богу же, - произнес кто-то  из  присутствующих,  -  они  боятся,
чтобы не скушали ихнего Сальседа.
   - К черту! - раздался чей-то голос, - еда довольно паршивая!
   Робер Брике обернулся в  ту  сторону,  откуда  послышался  этот  голос  с
акцентом, выдававшим несомненнейшего гасконца, и  увидел  молодого  человека
двадцати - двадцати пяти лет, опиравшегося рукой на круп  лошади  того,  кто
показался ему начальником.
   Молодой человек был без шляпы, несомненно, он потерял ее в суматохе.
   Мэтр Брике был по всем данным отличным наблюдателем, но вообще  он  ни  в
кого не вглядывался  слишком  долго.  Поэтому  он  быстро  отвел  взгляд  от
гасконца, видимо, не показавшегося ему стоящим внимания, и  перевел  его  на
всадника.
   - Но, - сказал он, - ведь говорят, что этот Сальсед приспешник  господина
де Гиза, значит, он не такое уж жалкое кушанье.
   - Да  ну,  неужто  так  говорят?  -  спросил  любопытный  гасконец,  весь
превратившись в слух.
   - Да, конечно, говорят, - ответил, пожимая плечами, всадник. - Но  теперь
болтают много всякой чепухи!
   - Ах вот как, - вмешался Брике, устремляя на него  вопрошающий  взгляд  и
насмешливо улыбаясь, - вы, значит, думаете, сударь,  что  Сальсед  не  имеет
отношения к господину де Гизу?
   - Не только думаю, но даже уверен, - ответил всадник.
   Тут он заметил, что Робер Брике сделал движение, означавшее:  "А  на  чем
основывается эта ваша уверенность?" - и потому тотчас же добавил:
   - Если бы Сальсед был одним из  людей  герцога,  тот,  без  сомнения,  не
допустил бы, чтобы его схватили или, во всяком случае,  чтобы  доставили  из
Брюсселя в Париж связанным по рукам и ногам, или, по крайней мере, попытался
бы силой освободить пленника.
   - Освободить силой, - повторил Брике, - было бы очень рискованным  делом.
Удалась бы эта попытка или нет, но уж раз она исходила бы  от  господина  де
Гиза,  он  тем  самым  признал  бы,  что  устроил  заговор  против   герцога
Анжуйского.
   - Господина де Гиза, - сухим тоном продолжал всадник, - такое соображение
не остановило бы, я в этом уверен, и раз он не потребовал выдачи Сальседа  и
не защищал его, значит, Сальсед не его человек.
   - Простите, что я настаиваю, - продолжал Брике, - но я ничего не выдумал.
Сведения о том, что Сальсед заговорил, - вполне достоверны.
   - Где он говорил? На суде?
   - Нет, не на суде, сударь, во время пытки. Но разве это не все  равно?  -
спросил мэтр Брике с плохо разыгранным простодушием.
   - Конечно, не в