олову.
   - Продолжай, Шико, продолжай, - сказал король, внезапно помрачнев.
   - Как только у него возникла эта догадка, он стал таким, каков ты сейчас,
- печальным, меланхоличным.
   - Дальше, Шико, дальше!
   - Так вот, это отвлекло его от развлечений, и он  почти  перестал  любить
Фоссэз.
   - Ну и что ж!
   - Все было, как я тебе говорю. И вот  он  предался  новому  увлечению,  о
котором я тебе говорил.
   - Но он же какой-то перс, этот человек, язычник, турок! Двоеженец он, что
ли? А что сказала на это Марго?
   - На этот раз ты удивишься, сынок, но Марго пришла в восторг.
   - От беды, приключившейся с Фоссэз? Я это хорошо понимаю.
   - Нет, нет, нисколько. Она пришла в восторг по причине вполне личной.
   - Ей, значит, нравится принимать роды?
   - Ах, на этот раз она будет не повивальной бабкой.
   - А чем же?
   - Крестной матерью, ей это обещал муж,  и  в  настоящий  момент  там  уже
бросают народу конфеты по случаю крестин.
   - Во всяком случае, конфеты он покупал не на доходы со своих владений.
   - Ты так полагаешь, мой король?
   - Конечно, ведь я отказываюсь предоставить ему эти владения. А как  зовут
новую любовницу?
   - О, эта особа красивая и сильная, у нее роскошный  пояс,  и  она  весьма
способна защищаться в случае, если подвергнется нападению.
   - И она защищалась?
   - Конечно!
   - Так что Генрих был отброшен с потерями?
   - Сперва да.
   - Ага! А затем?
   - Генрих упрям. Он возобновил атаку.
   - И что же?
   - Он ее взял.
   - Как так?
   - Силой.
   - Силой!
   - Да, с помощью петард.
   - Что ты порешь чепуху, Шико?
   - Я говорю правду.
   - Петарды! А кто же эта красавица, которую берут с помощью петард?
   - Это мадемуазель Кагор.
   - Мадемуазель Кагор?
   - Да, красивая, высокая  девица,  считавшаяся  нетронутой,  как  Перонна,
опирающаяся одной ногой на реку  Ло,  другой  на  гору  и  находящаяся  или,
вернее, находившаяся под опекой господина де Везена, храброго  дворянина  из
числа твоих друзей.
   - Черти полосатые! - в ярости вскричал Генрих. - Мой город! Он  взял  мой
город!
   - То-то и  есть!  Понимаешь,  Генрике,  ты  не  соглашался  отдать  город
Беарнцу, хотя обещал это сделать. Ему ничего не оставалось,  как  взять  его
силой. Кстати, вот письмо, которое он  велел  передать  тебе  в  собственные
руки.
   И, вынув из кармана письмо, Шико передал его королю.
   Это было то самое письмо, которое Генрих Наваррский написал после  взятия
Кагора и которое заканчивалось словами: Quod mihi dixisti,  profuit  multum;
cognosco meos devotos, nosce tuos. Chicotus caetera expediet". Что означало:
"То, что ты мне сообщил, было для меня весьма полезно. Я своих друзей  знаю,
узнай своих. Шико доскажет тебе остальное",

Глава 15

О ТОМ, КАК ГЕНРИХ, ПОЛУЧИВ ИЗВЕСТИЯ С ЮГА, ПОЛУЧИЛ ВСЛЕД ЗА ТЕМ ИЗВЕСТИЯ С СЕВЕРА

   Король пришел в такое неистовство, что с трудом прочитал письмо.
   Пока он разбирал латынь Беарнца, весь содрогаясь от нетерпения,  да  так,
что от его судорог поскрипывал паркет, Шико, стоя перед большим венецианским
зеркалом, висевшим над чеканным серебряным туалетным столом, любовался своей
выправкой и безграничным изяществом своей фигуры в походном снаряжении.
   Безграничным - здесь вполне уместное  слово,  ибо  никогда  еще  Шико  не
казался  таким  высоким.  Его  изрядно  облысевшая  голова   была   увенчана
островерхим  шлемом,   напоминавшим   причудливые   немецкие   шишаки,   что
изготовлялись в Трире и в Майнце. В данную минуту  он  был  занят  тем,  что
надевал на свой потертый  и  лоснящийся  от  пота  жилет  короткую  походную
кирасу, которую перед завтраком положил на буфет. Вдобавок он звонко  бряцал
шпорами, более пригодными не для того,  чтобы  пришпоривать  коня,  а  чтобы
вспарывать ему брюхо.
   - Измена! - воскликнул Генрих, прочтя письмо. - У Беарнца  был  выработан
план, а я и не подозревал этого.
   - Сынок, - возразил Шико, - ты ведь  знаешь  пословицу:  "В  тихом  омуте
черти водятся".
   - Иди ко всем чертям со своими пословицами!
   Шико тотчас пошел к двери, словно намереваясь исполнить приказание.
   - Нет, останься.
   Шико остановился.
   - Кагор взят! - продолжал Генрих.
   - Да, и лихим манером, - ответил Шико.
   - Так, значит, у него есть полководцы, инженеры!
   - Ничего у него нет, - возразил Шико. - Беарнец для этого слишком  беден,
он все делает сам.
   - И.., даже сражается? - спросил Генрих с оттенком презрения.
   - Видишь ли, я не решусь утверждать, что он в порыве воодушевления  сразу
бросается в бой - нет! Он - как те люди,  которые,  прежде  чем  искупаться,
пробуют воду. Сперва пальцы у него становятся влажными  от  холодного  пота,
затем он готовит к погружению грудь,  ударяя  в  нее  кулаками  и  произнося
покаянные молитвы, затем лоб, углубившись в философические размышления.  Это
занимает у него первые десять минут  после  первого  пушечного  выстрела,  а
затем он очертя голову кидается в гущу сражения и  плавает  в  расплавленном
свинце и в огне, словно саламандра.
   - Черт побери! - произнес Генрих. - Черт побери!
   - Могу тебя уверить, Генрике, что дело там было жаркое.
   Король вскочил и принялся расхаживать по залу.
   - Какой позор для меня! - вскричал он, заканчивая  вслух  мысль,  начатую
про себя. - Надо  мной  будут  смеяться,  сочинять  песенки.  Эти  прохвосты
гасконцы нахальные  пересмешники.  Я  так  и  вижу,  как  они  скалят  зубы,
наигрывая на волынке свои визгливые мотивы. Черти полосатые! Какое  счастье,
что мне пришла мысль послать Франсуа  подмогу,  о  которой  он  так  просил.
Антверпен возместит Кагор. Север искупит ошибку, совершенную на юге.
   - Аминь! - возгласил Шико. Доедая десерт, он деликатно орудовал  пальцами
в вазочках и компотницах на королевском столе.
   В эту минуту дверь отворилась, и слуга доложил:
   - Господин граф дю Бушаж.
   - Что я тебе говорил, Шико? - воскликнул Генрих. -  Вот  и  добрая  весть
пришла... Войдите, граф, войдите!
   Слуга отдернул портьеру, и в дверях,  словно  в  раме,  появился  молодой
человек,  имя  которого  было  только  что  произнесено.  Казалось,   глазам
присутствующих предстал портрет во весь рост кисти Гольбейна или Тициана.
   Неспешно приближаясь к королю, он на середине зала преклонил колено.
   - Ты все так же бледен, - сказал ему король, - все так же  мрачен.  Прошу
тебя, хоть сейчас прими праздничный вид и не сообщай мне  приятные  вести  с
таким скорбным лицом.  Говори  скорее,  дю  Бушаж,  я  жажду  услышать  твой
рассказ. Ты прибыл из Фландрии, сынок?
   - Да, сир.
   - И, как вижу, не мешкая.
   - Со всей скоростью, сир, с какой человек может шагать по земле.
   - Добро пожаловать. Как же обстоят дела с Антверпеном?
   - Антверпеном, сир, владеет принц Оранский.
   - Принц Оранский? Что же это значит?
   - Вильгельм, если вы так предпочитаете.
   - Как же так? Разве мой брат не двинулся на Антверпен?
   - Да, сир, но сейчас он направляется не в Антверпен, а в Шато-Тьерри.
   - Он покинул свое войско?
   - Войска уже нет, ваше величество.
   - О! - простонал король, ноги у него подкосились, и он упал в кресло. - А
Жуаез?
   - Сир, мой брат совершил чудеса храбрости во время битвы. Затем прикрывал
отступление  и,  наконец,  собрав  немногих  уцелевших  от  разгрома  людей,
составил из них охрану для герцога Анжуйского.
   - Разгром! - прошептал  король.  Затем  в  глазах  его  блеснул  какой-то
странный огонь, и он спросил:
   - Значит, Фландрия потеряна для моего брата?
   - Так точно, ваше величество.
   - Безвозвратно?
   - Боюсь, что да.
   Чело короля начало проясняться, словно  озаренное  какой-то  невыраженной
мыслью.
   - Бедняга Франсуа, - сказал он, улыбаясь. - Не везет ему по части  корон!
У него ничего не вышло  с  наваррской  короной,  он  протянул  было  руку  к
английской, едва не овладел фландрской. Бьюсь об заклад, дю Бушаж,  что  ему
никогда не быть королем. Бедный брат, а ведь он так этого хочет!
   - Эх, господи боже мой! Так всегда получается,  когда  чего-нибудь  очень
хочешь, - торжественным тоном произнес Шико.
   - Сколько французов попало в плен? - спросил король.
   - Около двух тысяч.
   - Сколько погибших?
   - По меньшей мере столько же. Среди них - господин де Сент-Эньян.
   - Как! Бедняга Сент-Эньян мертв?
   - Утонул.
   - Утонул?! Как же это случилось? Вы бросились в Шельду?
   - Никак нет. Шельда бросилась на нас. - И тут граф  подробнейшим  образом
рассказал королю о битве и о наводнении.
   Генрих выслушал все от начала до конца. Его  молчание,  вся  его  поза  и
выражение лица не лишены были величия, затем, когда рассказ был окончен,  он
встал, прошел в смежную с залом молельню, преклонил колени перед  распятием,
прочел молитву,  и,  когда  минуту  спустя  он  вернулся,  вид  у  него  был
совершенно спокойный.
   - Ну вот, - сказал он. -  Надеюсь,  я  принял  эти  вести,  как  подобает
королю.  Король,  поддержанный  господом,  воистину  больше,  чем   человек.
Возьмите  с  меня  пример,  граф,  и,  раз  брат  ваш  спасся,  как  и  мой,
благодарение богу, развеселимся немного.
   - Приказывайте, сир.
   - Какую награду ты хочешь за свои заслуги, дю Бушаж, говори.
   - Ваше величество, - ответил молодой человек, отрицательно качая головой,
- у меня нет никаких заслуг.
   - Я с этим не согласен. Но, во всяком случае, у твоего брата они имеются.
   - Его заслуги огромны!
   - Ты говоришь - он спас войско или, вернее, остатки войска?
   - Среди оставшихся в живых нет ни одного человека, который бы  не  сказал
вам, что жизнью он обязан моему брату.
   - Так вот, дю Бушаж, я твердо решил простереть  мои  благодеяния  на  вас
обоих, и, действуя так, я только подражаю господу богу,  который  вам  столь
очевидным образом покровительствует, ибо создал вас во всем  подобными  друг
другу, - богатыми, храбрыми и красивыми. Вдобавок я следую  примеру  великих
политических деятелей прошлого, поступавших всегда на редкость умно,  а  они
обычно награждали тех, кто приносил им дурные вести.
   - Полно, - вставил Шико, - я знаю случаи, когда гонцов вешали  за  дурные
вести.
   - Возможно, - величественно произнес Генрих, - но римский  сенат  объявил
благодарность Варрону.
   - Ты ссылаешься на республиканцев. Эх,  Валуа,  Валуа,  несчастье  делает
тебя смиренным.
   - Так вот, дю Бушаж, чего ты желаешь? Чего хотел бы?
   - Уж  если  ваше  величество  так  ласково  говорите  со  мной,  осмелюсь
воспользоваться вашей добротой. Я  устал  жить,  сир,  и,  однако,  не  могу
положить конец своей жизни, ибо господь возбраняет нам это. Все хитрости, на
которые человек чести идет в подобных  случаях,  являются  смертным  грехом:
подставить себя под смертельный удар во  время  битвы,  перестать  принимать
пищу, забыть, что умеешь плавать, переплывая реку, -  все  эти  маски  равны
самоубийству, и бог это ясно видит,  ибо  -  вы  это  знаете,  сир,  -  богу
известны самые тайные наши помыслы.  Поэтому  я  отказываюсь  умереть  ранее
срока, назначенного мне господом, но мир утомляет меня, и я уйду от мира.
   - Друг мой! - промолвил король.
   Шико поднял голову и с любопытством взглянул на молодого человека, такого
красивого, смелого, богатого, в голосе которого  звучало,  однако,  глубокое
отчаяние.
   - Сир, - продолжал граф с непреклонной решимостью, - все, что  происходит
со мной за последнее время, укрепляет меня в этом желании. Я хочу  броситься
в объятия бога, который, будучи властителем всех  счастливых  в  этом  мире,
является также величайшим утешителем всех  скорбящих.  Соизвольте  же,  сир,
облегчить мне способ как можно скорее принять монашество, ибо,  как  говорит
пророк, сердце мое скорбит смертельно.
   Неугомонный насмешник Шико прервал на миг свою беспрерывную  жестикуляцию
и мимику, внемля благородному голосу этой  величавой  скорби,  говорившей  с
таким  достоинством,  с  такой  искренностью,  голосом   самым   кротким   и
убеждающим, какой только мог даровать бог человеку молодому и красивому.
   Блестящие глаза Шико померкли,  встретившись  со  скорбным  взором  брата
герцога де  Жуаеза,  все  тело  его  словно  расслабло  и  поникло,  как  бы
заразившись той безнадежностью, которая не расслабила, а  просто  перерезала
каждую фибру тела юного дю Бушажа.
   Король тоже почувствовал, что сердце его дрогнуло, когда он  услышал  эту
горестную мольбу.
   - Друг мой, я понимаю, ты хочешь стать монахом, но ты еще чувствуешь себя
мужчиной и страшишься испытаний.
   - Меня страшат не суровые лишения, сир, а  то,  что  испытания  эти  дают
время проявиться нерешительности. Нет, нет, я вовсе  не  стремлюсь  к  тому,
чтобы испытания, которые  мне  предстоит  выдержать,  стали  бы  мягче,  ибо
надеюсь, что тело мое подвергнется любым физическим страданиям, а дух  любым
лишениям нравственного порядка. Но я хочу, чтобы и  то  и  другое  не  стало
предлогом вернуться к прошлому.  Я  хочу,  чтобы  преграда,  которая  должна
навсегда отделить меня от  мира  и  которая  по  церковным  правилам  должна
вырастать медленно, как  изгородь  из  терновника,  встала  бы  передо  мной
мгновенно, словно вырвавшись из-под земли.
   - Бедный мальчик, - сказал король, внимавший речам  дю  Бушажа,  мысленно
скандируя, если можно так выразиться, каждое его слово,  -  бедный  мальчик,
мне кажется, из него выйдет замечательный проповедник, не правда ли, Шико?
   Шико ничего не ответил. Дю Бушаж продолжал:
   - Вы понимаете, сир, что борьба начнется прежде всего в моей  семье,  что
самое жестокое  сопротивление  я  встречу  среди  близких  людей.  Мой  брат
кардинал, столь добрый, но  в  то  же  время  столь  приверженный  ко  всему
мирскому, будет выдвигать  тысячи  причин,  чтобы  заставить  меня  изменить
решение, и, если не сможет меня  разубедить,  в  чем  я  уверен,  он  станет
ссылаться на фактические трудности и на  Рим,  устанавливающий  определенные
промежутки  между  различными  ступенями  послушничества.   Вот   тут   ваше
величество всемогущи, вот тут я почувствую всю  мощь  руки,  которую  вашему
величеству благоугодно простереть над моей  головой.  Вы  спросили,  чего  я
хотел бы, сир, вы обещали исполнить любое мое желание. А желание  мое  -  вы
это видели - служить богу: испросите в Риме разрешения  освободить  меня  от
послушничества.
   Король очнулся от раздумья, встал и, улыбаясь, протянул дю Бушажу руку.
   - Я исполню твою просьбу, сын мой, - сказал он. - Ты хочешь  принадлежать
богу, ты прав, - он лучший повелитель, чем я.
   - Нечего сказать, прекрасный комплимент  всевышнему!  -  процедил  сквозь
зубы Шико.
   - Хорошо! Пусть так, - продолжал король, - ты примешь монашество так, как
того желаешь, дорогой граф, обещаю тебе это.
   - Вы осчастливили меня, ваше величество! - воскликнул  дю  Бушаж  так  же
радостно, как если бы произвели его в пэры, герцоги или маршалы Франции.
   - Честное слово короля и дворянина, - сказал Генрих.
   На губах дю  Бушажа  заиграла  восторженная  улыбка,  он  отвесил  королю
почтительнейший поклон и удалился.
   - Вот счастливый юноша, испытывающий подлинное блаженство!  -  воскликнул
Генрих.
   - Ну вот! - вскричал Шико. - Тебе-то не приходится ему завидовать, он  не
более жалок, чем ты, сир.
   - Да пойми же, Шико, пойми, он уйдет в монастырь, он отдастся небу.
   - А кто, черт побери, мешает тебе сделать то же самое? Он просит льгот  у
своего брата кардинала. Но я,  например,  знаю  другого  кардинала,  который
предоставит тебе все необходимые льготы. Он в еще лучших отношениях с Римом,
чем ты. Ты его не знаешь? Это кардинал де Гиз.
   - Шико!
   - А если тебя тревожит самый обряд пострижения  -  выбрить  тонзуру  дело
действительно весьма деликатное, - то самые прелестные ручки в  мире,  самые
лучшие ножницы с улицы Кутеллери, - золотые  притом!  -  снабдят  тебя  этим
символическим украшением, который присоединА если тебя тревожит самый  обряд
пострижения - выбрить тонзуру дело  дейс1  <1  Последний  останется  в  небе
(лат.)>.
   - Прелестные ручки?
   - А неужто тебе придет на ум хулить ручки герцогини де  Монпансье,  после
того как ты неодобрительно говорил о ее плечах? Как ты  строг,  мой  король!
Как сурово относишься к прекрасным дамам, твоим подданным!
   Король нахмурился и провел по лбу рукой -  не  менее  белой,  чем  та,  о
которой шла речь, но заметно дрожавшей.
   - Ну, ну, - сказал Шико, - оставим все это, я  вижу,  что  разговор  этот
тебе неприятен, и обратимся к предметам, касающимся меня лично.
   Король сделал жест, выражавший не то равнодушие, не то согласие.
   Раскачиваясь в кресле, Шико предусмотрительно оглянулся вокруг.
   - Скажи мне, сынок, - начал он вполголоса, - господа де Жуаез отправились
во Фландрию просто так?
   - Прежде всего, что означают эти твои слова "просто так"?
   - А то, что эти два  брата,  столь  приверженные  один  к  удовольствиям,
другой - к печали, вряд ли могли покинуть Париж, не  наделав  шума,  один  -
развлекаясь, другой - стремясь самому себе заморочить голову.
   - Ну и что же?
   - А то, что ты, близкий их друг, должен знать, как они уцелели?
   - Разумеется, знаю.
   - В таком случае, Генрике, не слыхал ли ты... - Шико остановился.
   - Чего?
   - Что они, к примеру сказать, поколотили какую-нибудь важную персону?
   - Ничего подобного не слыхал.
   - Что они, вломясь в дом с пистолетными выстрелами, похитили какую-нибудь
женщину?
   - Мне об этом ничего не известно.
   - Что они... Случайно что-нибудь подожгли?
   - Что именно?
   - Откуда мне знать?  Что  поджигают  для  развлечения  знатные  вельможи?
Например, жилье какого-нибудь бедняги - Да ты рехнулся, Шико. Поджечь дом  в
моем городе Париже? Кто осмелился бы позволить себе что-либо подобное?
   - Ну, знаешь, не очень-то здесь стесняются!
   - Шико!
   - Словом, они не сделали ничего такого, о чем до тебя дошел бы слушок или
от чего до тебя долетел бы дымок?
   - Решительно нет.
   - Тем лучше... - молвил Шико и вздохнул с облегчением, которого  явно  не
испытывал в течение всего допроса, учиненного им Генриху.
   - А знаешь ли ты одну вещь, Шико? - спросил Генрих.
   - Нет, не знаю.
   - Ты становишься злым.
   - Я?
   - Да, ты.
   - Пребывание в могиле смягчило мой нрав, но в твоем обществе меня тошнит.
Omnia letho putrescunt1 <1 Смерть всех заставляет гнить (лат.)>.
   - Выходит, что я заплесневел? - сказал король, - Немного, сынок, немного.
   -  Вы  становитесь  несносным,  Шико,  и  я   начинаю   приписывать   вам
интриганство и честолюбивые замыслы, что прежде считал несвойственным вашему
характеру.
   - Честолюбивые замыслы? У  меня-то?  Генрике,  сын  мой,  ты  был  только
глуповат, а теперь становишься безумным. Это - шаг вперед.
   - А я вам говорю, господин Шико, что вы стремитесь отдалить от меня  моих
лучших слуг, приписывая им намерения, которых у  них  нет,  преступления,  о
которых они не помышляли. Словом, вы хотите всецело завладеть мною.
   - Завладеть тобою! Я-то? - воскликнул Шико. - Чего ради?  Избави  бог,  с
тобой слишком много хлопот, bone Deus2 <2 Боже мой (лат.)>. Не говоря уже  о
том, что тебя чертовски трудно кормить. Нет, нет, ни за какие блага!
   - Гм, гм! - пробурчал король.
   - Ну-ка, объясни мне, откуда у тебя взялась эта нелепая мысль?
   - Сначала вы весьма холодно отнеслись к моим похвалам  по  адресу  вашего
старого друга, дома Модеста, которому многим обязаны.
   - Я многим обязан дому Модесту? Ладно, ладно, ладно! А затем?
   -  Затем   вы   пытались   очернить   братьев   де   Жуаезов,   например,
наипреданнейших моих друзей.
   - Насчет последнего не спорю.
   - Наконец, выпустили когти против Гизов.
   - Ах вот как? Ты даже их полюбил? Видно, сегодня выдался денек, когда  ты
ко всем благоволишь!
   - Нет, я их не люблю. Но поскольку они в настоящее время тише воды,  ниже
травы,  поскольку  в  настоящий  момент  они  не  доставляют   мне   никаких
неприятностей, поскольку я ни на м