емляки,
оба состоим на королевской службе, не  будем  же  ссориться.  Я  считаю  вас
достойным человеком, я бы даже протянул вам руку, если бы это  не  было  для
меня почти что невозможным. Что делать, я показал  себя  перед  вами  таким,
каков я есть, - уязвленным до глубины души. Это не моя вина. Я завистлив - и
ничего не могу с собой  поделать.  Природа  создала  меня  в  недобрый  час.
Господин де Шалабр, или господин де Монкрабо, или господин  де  Пенкорнэ  не
вывели бы меня из равновесия.  Но  ваши  качества  вызвали  во  мне  горькое
чувство. Пусть это утешит вас - ведь  моя  зависть  бессильна,  и,  к  моему
величайшему сожалению, ваши достоинства при вас и останутся. Итак - на  этом
мы покончим, не  так  ли,  сударь.  По  правде  говоря,  я  буду  невыносимо
страдать, когда вы станете рассказывать о причине нашей ссоры.
   - Никто о нашей ссоре и не узнает, сударь.
   - Никто?
   - Нет, милостивый государь, ибо, если мы будем драться, я  вас  убью  или
умру сам. Я не из тех, кому не дорога жизнь. Наоборот, я ее очень ценю.  Мне
двадцать три года, и я из хорошего рода, я не совсем бедняк,  я  надеюсь  на
себя и на будущее, и, будьте покойны, я стану защищаться, как лев.
   - Ну а мне, сударь, тридцать лет, и, в противоположность вам,  жизнь  мне
постыла, ибо я не верю ни в будущее, ни в себя самого. Но как ни велико  мое
отвращение к жизни, как ни мало я верю в счастье, я предпочел бы с  вами  не
драться.
   - Значит, вы готовы извиниться передо мной? - спросил Эрнотон.
   - Нет, я  уже  довольно  говорил,  довольно  извинялся.  Если  вам  этого
недостаточно - тем лучше; вы перестанете быть выше меня.
   - Однако должен заметить вам, сударь, что мы  оба  гасконцы  и,  если  мы
таким образом прекратим свою ссору, над нами станут все смеяться.
   - Этого-то я и жду, - сказал Сент-Малин.
   - Ждете?..
   - Человека, который бы стал смеяться.  О,  какое  бы  это  было  приятное
ощущение!
   - Значит, вы отказываетесь от поединка?
   - Я не желаю драться, - разумеется, с вами.
   - После того как сами же меня вызывали?
   - Не могу отрицать.
   - Ну а если, милостивый государь, терпение мое иссякнет и я наброшусь  на
вас со шпагой?
   Сент-Малин судорожно сжал кулаки.
   - Ну что ж, тем лучше, - сказал он, - я далеко отброшу свою шпагу.
   - Берегитесь, сударь, тогда я все же ударю вас, но не острием.
   - Хорошо, ибо в этом случае у меня появится причина для  ненависти,  и  я
вас смертельно возненавижу.  Затем,  в  один  прекрасный  день,  когда  вами
овладеет душевная слабость, я поймаю вас, как вы меня сейчас  поймали,  и  в
отчаянье убью.
   Эрнотон вложил шпагу в ножны.
   - Странный вы человек, и я жалею вас от души.
   - Жалеете меня?
   - Да, вы, должно быть, ужасно страдаете.
   - Ужасно.
   - Вы, наверно, никогда никого не любили?
   - Никогда.
   - Но ведь есть же у вас какие-нибудь страсти?
   - Только одна.
   - Вы уже говорили мне - зависть.
   - Да, а это значит, что я наделен всеми ими, но это сопряжено для меня  с
невыразимым стыдом и злосчастьем: я начинаю обожать женщину, как только  она
полюбит другого; я люблю золото, когда  его  трогает  чужая  рука;  я  жажду
славы, когда она дается другому. Я пью, чтобы разжечь в себе злобу, то  есть
чтобы она внезапно обострилась, если уснула во мне, чтобы  она  вспыхнула  и
загорелась, как молния. О да, да, вы верно сказали, господин де  Карменж,  я
глубоко несчастен.
   - И вы никогда не пытались стать лучше? - спросил Эрнотон.
   - Мне это не удалось.
   - На что же вы надеетесь? Что вы намерены делать?
   - Что делает ядовитое растение? На нем цветы, как и на других, и  кое-кто
извлекает из них пользу. Что делает медведь, хищная птица? Они кусаются.  Но
некоторые дрессировщики обучают их, и они помогают им на охоте.  Вот  что  я
такое и чем я, вероятно, стану в руках господина д'Эпернона и  господина  де
Луаньяка, до того дня, когда они скажут: это растение - вредоносное,  вырвем
его с корнем; это животное взбесилось, надо его прикончить.
   Эрнотон немного успокоился.
   Теперь Сент-Малин уже не вызывал в нем гнева, но стал для него  предметом
изучения. Он ощущал  нечто  вроде  жалости  к  этому  человеку,  у  которого
стечение обстоятельств вызвало столь необычные признания.
   - Большая жизненная удача, - а вы благодаря  своим  качествам  можете  ее
достичь  -  исцелит  вас,  -  сказал  он.  -  Развивайте  заложенные  в  вас
побуждения, господин  де  Сент-Малин,  -  и  вы  преуспеете  на  войне  и  в
политической интриге. Тогда, достигнув власти, вы станете меньше ненавидеть.
   - Как бы высоко я ни вознесся, как бы глубоко ни пустил корни, надо  мной
всегда будет кто-то еще высший, и от этого я буду страдать, а снизу до  меня
будет долетать, раздирая мне слух, чей-нибудь насмешливый хохот.
   - Мне жаль вас, - повторил Эрнотон.
   Они замолчали.
   Эрнотон подошел к своему коню, которого он привязал к дереву, отвязал его
и вскочил в седло.
   Сент-Малин во время разговора не выпускал из рук поводьев.
   Оба поскакали обратно в Париж. Один был молчалив и мрачен от того, что он
услышал, другой - от того, что поведал.
   Внезапно Эрнотон протянул Сент-Малину руку.
   - Хотите, чтобы я постарался излечить вас, - сказал он, - попробуем?
   - Ни слова больше об этом,  сударь,  -  ответил  Сент-Малин.  -  Нет,  не
пытайтесь, это вам не удастся. Наоборот - возненавидьте меня, -  это  лучший
способ вызвать мое восхищение.
   - Я еще раз скажу вам - мне вас жаль, сударь, - сказал Эрнотон.
   Через час оба всадника прибыли в Лувр  и  направились  к  казарме  Сорока
пяти.
   Король отсутствовал и должен был возвратиться только вечером.

Глава 31

КАК ГОСПОДИН ДЕ ЛУАНЬЯК ОБРАТИЛСЯ К СОРОКА ПЯТИ С КРАТКОЙ РЕЧЬЮ

   Каждый из молодых людей расположился у окошка своей личной кабины,  чтобы
не пропустить момента, когда возвратится король.
   При этом каждым из них владели различные помышления.
   Сент-Малин весь  был  охвачен  своей  ненавистью,  стыдом,  честолюбивыми
стремлениями, сердце его пылало, брови хмурились.
   Эрнотон уже забыл обо всем, что произошло, и думал лишь об одном - кто же
эта дама, которой он дал возможность проникнуть в Париж  под  видом  пажа  и
которую внезапно увидел в роскошных носилках.
   Здесь  было  о  чем  поразмыслить  сердцу,  более  склонному  к  любовным
переживаниям, чем к честолюбивым расчетам.
   Поэтому Эрнотон оказался настолько поглощенным своими мыслями, что,  лишь
подняв голову, он заметил, что Сент-Малин исчез.
   Мгновенно он сообразил, что случилось.
   Не столь задумавшись,  как  он,  Сент-Малин  не  упустил  момента,  когда
вернулся король: теперь король был во  дворце,  и  Сент-Малин  отправился  к
нему.
   Он быстро вскочил, прошел через галерею и явился к  королю  в  тот  самый
момент, когда от него выходил Сент-Малин.
   - Смотрите, - радостно сказал он Эрнотону, - вот что подарил мне  король.
- И он показал ему золотую цепь.
   - Поздравляю вас, сударь, - сказал Эрнотон без малейшей дрожи в голосе.
   И он, в свою очередь, прошел к королю.
   Сент-Малин ожидал со стороны г-на де  Карменжа  какого-нибудь  проявления
зависти. Поэтому он был ошеломлен невозмутимостью Эрнотона и стал  поджидать
его выхода.
   У Генриха Эрнотон пробыл минут  десять,  которые  Сент-Малину  показались
десятью веками.
   Наконец он появился. Сент-Малин ждал его все на том же месте.  Он  окинул
товарища быстрым взглядом, и сердце его стало биться ровнее. Эрнотон вышел с
пустыми руками, во всяком случае, при нем не было ничего заметного для глаз.
   - А вам, сударь, - спросил Сент-Малин, все еще занятый  своей  мыслью,  -
вам король что-нибудь дал?
   - Он протянул мне руку для поцелуя, - ответил Эрнотон.
   Сент-Малин так стиснул в кулаке свою золотую цепь, что одно из звеньев ее
сломалось.
   Оба направились к казарме.
   Когда они входили в общий зал, раздался звук трубы, по этому сигналу  все
Сорок пять вышли из своих кабин, словно пчелы из ячеек.
   Каждый задавал себе вопрос, что произошло нового, и,  воспользовавшись  в
то же время тем, что все оказались вместе, осматривал  товарищей,  одетых  и
вообще выглядевших совсем по-иному, чем прежде.
   Вырядились они по большей части с большой роскошью, быть  может,  дурного
вкуса, но изящество заменял здесь блеск.
   Впрочем, у всех них  было  то,  чего  искал  д'Эпернон,  довольно  тонкий
политик, хотя плохой военный: у одних молодость, у других  сила,  у  третьих
опыт, и у каждого возмещался этим хотя бы один из его недостатков.
   В целом они походили на компанию офицеров, одетых в партикулярное платье,
ибо за немногими исключениями все почти старались усвоить военную осанку.
   Таким образом, почти у всех  оказались  длинные  шпаги,  звенящие  шпоры,
воинственно закрученные усы, замшевые или кожаные перчатки и сапоги; все это
блистало позолотой, благоухало помадой, украшено было бантами, "дабы  являть
вид", как в те времена говорилось.
   Людей хорошего вкуса  можно  было  узнать  по  темным  тонам  их  одежды;
расчетливых - по прочности сукна; щеголей - по кружевам, розовому или белому
атласу.
   Пердикка де Пенкорнэ отыскал у какого-нибудь еврея цепь  из  позолоченной
меди, тяжелую, как цепь для арестанта.
   Пертинакс де Монкрабо был весь в шелковых лентах и вышитом  атласе:  свой
костюм  он  приобрел  у  купца  на  улице  Одриет,  который  приютил  одного
дворянина, раненного грабителями.
   Дворянин этот велел принести себе из дому новую одежду и в  благодарность
за гостеприимство оставил платье, в котором был, слегка запачканное грязью и
кровью. Но купец отдал костюм в чистку, и  он  оказался  вполне  пристойным;
правда, зияли две прорехи от ударов кинжалом, но  Пертинакс  велел  скрепить
оба  эти  места  золотой  вышивкой,  и  таким  образом  изъян  был   прикрыт
украшением.
   Эсташ де Мираду ничем не блистал: ему пришлось одеть Лардиль, Милитора  и
обоих ребят. Ларднль  выбрала  себе  самый  богатый  наряд,  который  только
допускался для женщин тогдашними законами против роскоши. Милитор  облачился
в бархат и парчу, украсился серебряной цепью, шапочкой с перьями и  вышитыми
чулками. Таким образом, бедному Эсташу  пришлось  удовольствоваться  суммой,
едва достаточной, чтобы не выглядеть оборванцем.
   Господин де Шалабр сохранил свою  куртку  серо-стального  цвета,  поручив
портному несколько освежить ее и подбить новой подкладкой.  Искусно  нашитые
там и сям полосы бархата придали новый вид этой неизносимой одежде.
   Господин до Шалабр уверял, что он весьма охотно надел  бы  новую  куртку,
но, несмотря на свои самые тщательные поиски, он не  смог  найти  лучшего  и
более прочного сукна.
   Впрочем, он потратился на пунцовые короткие штаны, сапоги, плащ и  шляпу:
все это на глаз вполне соответствовало  друг  другу,  как  всегда  бывает  в
одежде скупцов.
   Что касается оружия, то оно было у него безукоризненно: старый вояка,  он
сумел разыскать отличную испанскую шпагу, кинжал, вышедший из рук  искусного
мастера, и прекрасный металлический нагрудник.
   Это избавило его от необходимости  тратиться  на  кружевные  воротники  и
брыжи.
   Все эти господа любовались друг другом, когда, сурово хмуря брови,  вошел
г-н де Луаньяк.
   Он велел всем образовать круг  и  стал  в  середине  круга  с  видом,  не
сулившим ничего приятного. Нечего и говорить, что все взгляды устремились на
начальника.
   - Господа, - спросил он, - вы все в сборе?
   - Все! - ответили сорок пять голосов,  обнаруживая  единство,  являвшееся
хорошим предзнаменованием для будущих действий.
   - Господа, - продолжал Луаньяк, - вы были вызваны сюда, чтобы  служить  в
качестве личных телохранителей короля; звание это весьма почетное, но  и  ко
многому обязывающее.
   Луаньяк сделал паузу. Послышался одобрительный шепот.
   - Однако кое-кто из вас, сдается мне, понял свои обязанности  не  слишком
хорошо: я им о них напомню.
   Каждый навострил слух, ясно было, что все пламенно жаждут узнать,  в  чем
заключаются их  обязанности,  если  даже  и  не  очень  стараются  выполнять
таковые.
   - Не следует воображать, господа, что король принял вас на службу и  дает
вам жалованье за то, чтобы вы поступали, словно легкомысленные скворцы, и по
своей прихоти работали когтями  и  клювом.  Необходима  дисциплина,  хотя  и
скрытая; а  вы  являетесь  собранием  дворян,  которые  должны  быть  самыми
послушными и преданными людьми королевства.
   Собравшиеся затаили дыхание: по торжественному  началу  речи  легко  было
понять, что в дальнейшем дело пойдет о вещах очень важных.
   - С нынешнего дня  вы  живете  в  Лувре,  то  есть  в  самой  лаборатории
государственной власти. Если вы и не присутствуете при обсуждении всех  дел,
вас нередко будут назначать для выполнения важных решений. Таким образом, вы
оказываетесь  в  положении  должностных  лиц,  которым  не  только  доверена
государственная тайна, но которые облечены исполнительной властью.
   По рядам гасконцев вторично пробежал радостный шепот.
   Видно было, как многие высоко поднимают голову, словно  от  гордости  они
выросли на несколько дюймов.
   -  Предположим  теперь,  -  продолжал  Луаньяк,  -  что  одно  из   таких
должностных лиц, порою отвечающих за безопасность государства или  прочность
королевской власти, - предположим, повторяю, что какой-нибудь  офицер  выдал
тайное решение совета или что солдат,  которому  поручено  важное  дело,  не
выполнил его. Вы знаете, что они заслуживают смерти?
   - Разумеется, - ответили несколько голосов.
   - Так вот, господа, - продолжал Луаньяк, и в голосе его зазвучала угроза,
- сегодня здесь выболтано было решение, принятое на королевском совете, что,
может быть, сделало неосуществимой меру, которую  угодно  было  принять  его
величеству.
   Радость и гордость сменились теперь страхом. Все сорок пять беспокойно  и
подозрительно переглядывались.
   - Двое из вас, господа, застигнуты были  на  том,  что  они  судачили  на
улице, как две старые бабы, бросая на ветер слова столь важные,  что  каждое
из них может теперь нанести человеку удар и погубить его.
   Сент-Малин тотчас же подошел к Луаньяку и сказал ему:
   - Милостивый государь, полагаю, что я имею в данный момент честь говорить
с вами от имени всех своих товарищей. Необходимо очистить от подозрения  тех
слуг короля, которые ни в чем не повинны. Мы просим вас  поскорее  высказать
все до конца, чтобы мы знали, в чем дело, и нам было ясно,  кто  достоин,  а
кто недостоин доверия.
   - Нет ничего легче, - ответил Луаньяк.
   Все еще более насторожились.
   - Сегодня король получил известие, что один из его недругов, один из  тех
именно, с которыми вы призваны вести борьбу, явился в Париж, бросая ему  тем
самым вызов или же намереваясь  устроить  против  него  заговор.  Имя  этого
недруга произнесено было тайно, но его услышал человек, стоявший на  страже,
то есть такой человек, на которого следовало рассчитывать, как  на  каменную
стену, который, подобно ей, должен был быть глух, нем и непоколебим.  Однако
же  этот  самый  человек  только  что  на  улице  принялся   повторять   имя
королевского врага, да еще с такой громкой похвальбой, что привлек  внимание
прохожих и вызвал нечто вроде смятения в умах. Я лично был свидетелем  всего
этого, ибо шел той же самой дорогой  и  слышал  все  собственными  ушами.  Я
положил руку ему на плечо, чтобы  он  замолчал,  ибо  он  закусил  удила  и,
произнеся еще несколько слов, помешал бы осуществлению мер столь важных, что
я вынужден был бы заколоть его кинжалом, если бы он не замолк после  первого
моего предупреждения.
   При этих словах  Луаньяка  все  увидели,  как  Пертинакс  де  Монкрабо  и
Пердикка де Пенкорнэ побледнели и в полуобморочном состоянии упали  друг  на
друга.
   Монкрабо, шатаясь, пытался пробормотать что-то в свое оправдание.
   Как только смущение выдало виновных, все взгляды устремились на них.
   - Ничто не  может  служить  вам  извинением,  сударь,  -  сказал  Луаньяк
Пертинаксу, - если вы  были  пьяны,  то  должны  понести  кару  за  то,  что
напились, если вы поступали просто  как  тщеславный  хвастун,  то  опять  же
заслуживаете наказания.
   Воцарилось зловещее молчание.
   Как помнит читатель, г-н де Луаньяк начал свою речь  с  угрозы  применить
строгие меры, которые могли оказаться роковыми для виновных.
   - Ввиду всего происшедшего,  -  продолжал  Луаньяк,  -  вы,  господин  де
Монкрабо, и вы также, господин де Пенкорнэ, будете наказаны.
   - Простите, сударь, - ответил Пертинакс, - но мы  прибыли  из  провинции,
при дворе мы новички и не знаем, как надо вести  себя  в  делах,  касающихся
политики.
   - Нельзя  было  принимать  честь  служения  его  величеству,  не  взвесив
предварительно тягот королевской службы.
   - Клянемся, что в дальнейшем будем немы, как могила.
   - Все это хорошо, господа, но загладите ли  вы  завтра  зло,  причиненное
вами сегодня?
   - Попытаемся изо всех сил.
   - Это невозможно, я уже сказал вам, что это невозможно.
   - Тогда для первого раза, сударь, простите нас.
   - Вы все живете,  -  продолжал  Луаньяк,  не  отвечая  прямо  на  просьбу
виновных, - внешне совершенно свободно, но эту свободу  я  введу  в  границы
строжайшей дисциплины; слышите, господа? Те, кто найдет это  условие  службы
слишком тягостным, могут уйти: на их место найдется очень много желающих.
   Никто не ответил, но у многих сдвинулись брови.
   - Итак, господа, - продолжал Луаньяк, -  предупреждаю  вас  о  следующем:
правосудие у нас будет совершаться тайно,  быстро,  безо  всякого  судебного
разбирательства и писанины. Предателей будет постигать  немедленная  смерть.
Для этого найдется  много  предлогов,  так  что  все  останется  шито-крыто.
Предположим, например, что господин  да  Монкрабо  и  господин  де  Пенкорнэ
вместо того, чтобы по-приятельски беседовать на улице о  вещах,  которые  им
лучше было бы позабыть, повздорили по поводу  вещей,  о  которых  они  имели
право помнить. Так вот, разве эта ссора не могла привести к  поединку  между
господином де Пенкорнэ и господином де  Монкрабо?  Во  время  дуэли  нередко
случается, что противники одновременно нападают друг на друга и одновременно
пронзают друг друга шпагами. На другой день после ссоры  обоих  этих  господ
находят мертвыми в Пре-о-Клер, как нашли господ де Келюса, де Шомбера  и  де
Можирона мертвыми в Турнеле; об  этом  поговорят,  как  вообще  говорится  о
дуэлях, - вот и все. Итак, все,  кто  выдаст  государственную  тайну,  -  вы
хорошо поняли меня, господа? - будут по моему приказу умерщвляться на  дуэли
или каким-нибудь иным способом.
   Монкрабо совсем обессилел и всей своей тяжестью навалился на товарища,  у
которого бледность принимала все более свинцовый оттенок, а  зубы  были  так
стиснуты, что казалось, вот-вот сломаются.
   - За менее тяжелые проступки, - продолжал  Луаньяк,  -  я  буду  налагать
менее тяжелые кары, - например, заключение,  и  буду  применять  его  в  тех
случаях, когда от этого больше пострадает виновный, чем потеряет королевская
служба. Сегодня я щажу  жизнь  господина  де  Монкрабо,  который  болтал,  и
господина де Пенкорнэ, который слушал. Я прощаю их  потому,  что  они  могли
провиниться просто по незнанию. Заключением я их наказывать  не  стану,  так
как они мне, возможно, понадобятся сегодня вечером  или  завтра.  Поэтому  я
подвергну их третьей каре, которая  будет  применяться  к  провинившимся,  -
штрафу.
   При слове "штраф" лицо г-на де Шалабра вытянулось, точно мордочка куницы.
   - Вы получили тысячу ливров, господа, из них вы вернете сто. Эти деньги я
употреблю на вознаграждение по их заслугам тех, кого  мне  не  в  чем  будет
упрекнуть.
   - Сто ливров! - пробормотал Пенкорнэ. - Но, черт побери! У меня их больше
нет; они пошли на экипировку.
   - Вы продадите свою цепь, - сказал Луаньяк.
   - Я готов отдать ее в королевскую казну, - ответил Пенкорнэ.
   - Нет, сударь,