иг не теряю их из вида, поскольку все, что
я в них замечаю, - это неизменная холодность мрамора, а я не  имею  привычки
бояться статуй, какой бы у  них  ни  был  грозный  вид,  -  постольку  я  уж
предпочитаю те изваяния, лица и позы которых мне знакомы. Видишь  ли,  Шико,
призрак, к которому привыкаешь, становится докучным  завсегдатаем.  Все  эти
Гизы с их мрачными взглядами, длинными шпагами принадлежат к тем людям моего
королевства, которые причинили мне меньше всего зла. Хочешь, я  скажу  тебе,
на что они похожи?
   - Скажи, Генрике, ты мне доставишь удовольствие. Ты ведь сам знаешь,  что
твои сравнения необычайно метки.
   - Так вот, Гизы напоминают тех щук, которых пускают в пруд, чтобы они там
гонялись за крупной рыбой и тем самым не  давали  ей  чрезмерно  жиреть,  но
представь себе хоть на миг, что крупная рыба их не боится.
   - А почему?
   - Зубы у них недостаточно остры, чтобы прокусить чешую крупных рыб.
   - Ах, Генрике, дитя мое, как ты остроумен!
   - А твой Беарнец мяучит, как кошка, а кусает, как тигр...
   - В жизни бы не поверил! - воскликнул Шико. - Валуа  расхваливает  Гизов!
Продолжай, продолжай, сынок, ты  на  верном  пути.  Разводись  немедленно  и
женись на госпоже де Монпансье. Уж во всяком случае, если  у  нее  не  будет
ребенка от тебя, то ты получишь ребенка от нее. Ведь она в свое время  была,
кажется, влюблена в тебя?
   Генрих приосанился.
   - Как же, - ответил он, - но я был занят в другом  месте  -  вот  причина
всех ее угроз. Шико, ты попал в самую точку. У нее против меня чисто женская
вражда, и временами это меня раздражает. Но, к счастью,  я  мужчина  и  могу
только посмеяться надо всем этим.
   Генрих, договаривая эти слова,  поправлял  свой  воротник,  откинутый  на
итальянский манер, когда камер-лакей Намбю выкрикнул с порога двери:
   - Гонец от господина герцога де Гиза к его величеству!
   - Это простой курьер или дворянин? - спросил король.
   - Это капитан, сир.
   - Пусть войдет, он будет желанным гостем.
   Тотчас в комнату вошел капитан кавалерийского полка в  походной  форме  и
поклонился, как положено, королю.

Глава 16

КУМОВЬЯ

   Услышав, о ком доложили, Шико сел,  по  своему  обыкновению  бесцеремонно
повернулся  спиной  к  двери  и,  полусомкнув  веки,  погрузился   в   столь
свойственное ему мысленное созерцание. Однако при первых же словах  посланца
Гизов он вздрогнул и сразу же открыл глаза.
   К счастью или к несчастью, король, занятый вновь  прибывшим,  не  обратил
внимания на это движение Шико, хотя у того оно всегда таило в себе угрозу.
   Посланец находился в десяти шагах от кресла, в которое забился  Шико,  и,
так как профиль Шико едва выдавался над украшениями кресла, глаза его видели
всего посланца целиком, а посланец мог видеть лишь один глаз Шико.
   -  Вы  прибыли  из  Лотарингии?  -  спросил  король  у  этого   посланца,
отличавшегося  довольно  благородной   осанкой   и   довольно   воинственной
внешностью.
   -  Никак  нет,  сир,  из  Суассона,  где  господин   герцог,   безвыездно
находящийся там уже в течение месяца, передал мне это письмо, каковое я имею
честь положить к стопам вашего величества.
   В  глазах  Шико  загорелся  огонь.  Они  следили  за  малейшим  движением
посланца, и в то же время уши не теряли ни единого его слова.
   Посланец расстегнул серебряные застежки своей куртки из буйволовой кожи и
вынул из подбитого шелком кармана у самого сердца не одно письмо, а два, ибо
за первым потянулось второе, приклеившееся к нему своей  сургучной  печатью,
так что хотя капитан намеревался вынуть только одно,  другое  тем  не  менее
тоже вывалилось на ковер.
   Взгляд Шико неотрывно следил за этим письмом, когда оно падало, как глаза
кошки следят за полетом птички.
   Он заметил также, что при этой неожиданности лицо посланца покраснело, он
как-то смущенно поднял с полу письмо, в  столь  же  явном  смущении  передав
другое королю.
   Но что  касается  Генриха,  то  он  ничего  не  увидел.  Генрих,  образец
доверчивости, ни на что не обратил внимания. Он просто вскрыл  тот  конверт,
который ему соблаговолили передать, и стал читать.
   Посланец, со своей стороны, увидев, что король весь поглощен чтением, сам
углубился в созерцание короля, - казалось, на лице его он старался  прочесть
все те мысли, которые при чтении письма возникали в голове у Генриха.
   - Ах, мэтр Борроме,  мэтр  Борроме!  -  прошептал  Шико,  следя,  в  свою
очередь,  за  каждым  движением  верного  слуги  герцога  де  Гиза.  -   Ты,
оказывается, капитан, и королю ты передаешь только одно письмо, а их у  тебя
в кармане два. Погоди, миленький, погоди.
   - Отлично, отлично! - заметил король, с явным удовлетворением перечитывая
каждую строчку герцогского письма. - Ступайте, капитан, ступайте  и  скажите
господину де Гизу, что я благодарю его за сделанное мне предложение.
   - Вашему величеству не благоугодно будет передать мне письменный ответ? -
спросил посланец.
   - Нет,  я  увижу  герцога  через  месяц  или  полтора  и,  значит,  смогу
поблагодарить его лично. Можете идти.
   Капитан поклонился и вышел из комнаты.
   - Ты видишь, Шико, - обратился король к своему приятелю, полагая, что  он
по-прежнему сидит, забившись поглубже в кресло, - ты сам видишь, господин де
Гиз не затевает никаких козней. Этот славный герцог узнал, как обстоят  дела
в Наварре, он боится, чтобы гугеноты не осмелели и не  подняли  голову,  ибо
узнал, что немцы уже намереваются послать помощь королю Наваррскому.  И  что
же он делает? Ну-ка, угадай!
   Шико не отвечал. Генрих решил, что он дожидается объяснения.
   - Так знай же, что он предлагает мне войско, собранное им  в  Лотарингии,
чтобы обезопасить себя со стороны Фландрии, и предупреждает меня, что  через
полтора месяца войско это будет в полном моем распоряжении вместе  со  своим
командиром, что ты скажешь на это, Шико?
   Но гасконец не произносил ни слова.
   - Ну, право же, дорогой мой Шико, - продолжал король, -  есть  у  тебя  в
характере нелепые черты, например, то, что ты упрям, словно испанский мул, и
что если кто-нибудь, на свое  горе,  докажет  тебе  твою  ошибку,  -  а  это
случается нередко, - ты начинаешь дуться. Да,  ты  дуешься,  как  оно  тебе,
болвану, свойственно.
   Но Шико даже не дохнул, чтобы опровергнуть  это  мнение,  которое  Генрих
столь откровенно выразил о своем друге.
   Одна вещь раздражала  Генриха  еще  больше,  чем  какие  бы  то  ни  было
возражения, - это молчание.
   "Кажется, - молвил он про себя, - негодяй имел наглость заснуть".
   - Шико! - продолжал он, приближаясь к креслу,  -  с  тобой  говорит  твой
король, что же ты молчишь?
   Но Шико и не мог ничего ответить по той причине, что его уже не  было  на
месте, и Генрих нашел кресло пустым.
   Глаза его обозрели всю комнату, но гасконца не было не только в кресле  -
его не оказалось нигде.
   Шлем его исчез так же, как он, и вместе с ним.
   Короля пробрало нечто вроде суеверной дрожи: порой ему приходило  на  ум,
что  Шико   -   существо   сверхъестественное,   какое-то   воплощение   сил
демонических, - правда, не зловредных, но все же демонических.
   Он позвал Намбю.
   У Намбю не было с Генрихом ничего общего.  Напротив  -  это  был  человек
вполне здравомыслящий, как вообще все,  кому  поручается  охранять  прихожую
королей. Он  верил  во  внезапные  явления  и  исчезновения,  ибо  много  их
перевидел, но в явления и исчезновения живых существ, а отнюдь не призраков.
   Намбю твердо заверил его величество, что сам видел, как Шико вышел  минут
за пять до того, как удалился посланец монсеньера герцога де Гиза.
   Только он выходил бесшумно и осторожно, как человек, не  желающий,  чтобы
уход его был замечен.
   "Дело ясное, - подумал Генрих, зайдя в свою молельню, - Шико  рассердился
из-за того, что оказался не прав. Боже мой, как мелочны люди! Это  относится
ко всем, даже к самым умным".
   Мэтр Намбю был прав. Шико в своем шлеме и с длинной шпагой  прошел  через
приемные, не наделав шума. Но как он ни был осторожен, шпоры его не могли не
зазвенеть, когда он спускался из королевских апартаментов к выходу из Лувра:
на этот  звон  люди  оборачивались  и  отвешивали  Шико  поклоны,  ибо  всем
известно, какое он занимает при короле положение,  и  многие  кланялись  ему
ниже, чем стали бы кланяться герцогу Анжуйскому.
   Зайдя в сторожку у ворот Лувра, Шико остановился  в  уголке,  словно  для
того, чтобы поправить шпоры.
   Капитан, присланный герцогом де Гизом, как мы уже говорили,  вышел  минут
через пять после Шико, на которого  он  не  обратил  никакого  внимания.  Он
спустился по ступенькам и прошел через дворы,  весьма  гордый  и  довольный:
гордый, ибо в конце концов он имел вид бравого  вояки  и  ему  приятно  было
покрасоваться   перед   швейцарцами   и   французскими    гвардейцами    его
христианнейшего величества; довольный, ибо, судя по оказанному  ему  приему,
король не имел никаких подозрений относительно герцога де Гиза. В  то  самое
мгновение, когда он выходил из сторожки и вступал  на  подъемный  мост,  его
вернул к действительности звон  чьих-то  шпор,  показавшийся  ему  эхом  его
собственных.
   Он обернулся, думая, что, может быть, король послал  кого-нибудь  за  ним
вдогонку, и велико было его изумление, когда под загнутыми концами шлема  он
узнал благодушное и приветливое лицо своего недоброй памяти знакомца  буржуа
Робера Брике.
   Вспомним, что первое душевное движение обоих  этих  людей  друг  к  другу
отнюдь не было проявлением симпатии.
   Борроме открыл рот на полфута в квадрате, как говорит Рабле, и,  полагая,
что человек, идущий за ним следом, имеет к нему дело, он задержался, так что
Шико пришлось сделать не более двух шагов, чтобы подойти к нему вплотную.
   Впрочем, нам уже известно, какие длинные шаги делал Шико.
   - Черт побери! - произнес Борроме.
   - Черти полосатые! - вскричал Шико.
   - Это вы, мой добрый буржуа!
   - Это вы, преподобный отец!
   - В таком шлеме!
   - В такой кожаной куртке!
   - Я в восторге, что вас вижу!
   - Я счастлив, что мы встретились!
   И оба бравых вояки в течение нескольких секунд переглядывались,  как  два
петуха, которые готовы сцепиться, но все еще  не  могут  решиться  и,  чтобы
напугать друг друга, вытягиваются во весь рост.
   Борроме первый сменил гнев на ласку.
   Лицо его расплылось в улыбке, и,  изображая  любезность  и  чистосердечие
честного рубаки, он произнес:
   - Ей-богу, и хитрая же вы бестия, мэтр Робер Брике!
   - Я, преподобный отче? - возразил Шико. - А  по  какому  поводу,  скажите
пожалуйста, вы меня так называете?
   - Да по поводу нашей встречи в монастыре святого Иакова, где вы  убеждали
меня в том, что являетесь простым буржуа. И то сказать - вы, уж  наверно,  в
десять раз изворотливее и храбрее, чем какой-нибудь судейский  или  капитан,
вместе взятые.
   Шико почувствовал, что похвала эта слетает только  с  уст  Борроме  и  не
исходит из глубины его сердца.
   - Вот как, - ответил он благодушно, - что же в  таком  случае  сказать  о
вас, сеньор Борроме?
   - Обо мне?
   - Да, о вас.
   - Но почему же?
   - Потому что вы заставили меня принять вас за монаха. Уж вы-то и  вправду
в десять раз хитрее самого папы. И это, куманек, говорится  вам  в  похвалу,
ибо, сознайтесь, что в наши дни папа ловко умеет расстраивать вражьи козни.
   - Вы действительно думаете, как говорите? - спросил Борроме.
   - Черти полосатые! Да разве я когда-нибудь вру?
   - Ну, так по рукам!
   И он протянул Шико руку.
   - Ах, вы не очень-то  дружелюбно  обошлись  со  мной  в  монастыре,  брат
капитан, - сказал Шико.
   - Я же принял вас за буржуа, а вы сами знаете, мы, военные, всяких буржуа
ни во что не ставим.
   - Это правда, - рассмеялся Шико, - равно как и монахов. Тем  не  менее  я
попал к вам в западню.
   - В западню?
   - Конечно. Это ваше переодеванье было западней. Бравый капитан,  как  вы,
без всякой причины не променяет кирасу на рясу.
   - От собрата военного, - сказал Борроме, - у меня тайн нет. Признаюсь,  в
монастыре святого Иакова у меня есть кое-какие личные интересы. Но у вас-то?
   - У меня тоже. Но - тсс!
   - Давайте побеседуем обо всех этих делах, хотите?
   - Просто горю желанием, честное слово!
   - Вы любите хорошее вино?
   - Да, но только хорошее.
   - Ну, так вот, я знаю тут в Париже один кабачок, которому, на мой взгляд,
равных нет.
   - Я тоже знаю один такой, - сказал Шико. - Ваш как называется?
   - "Рог изобилия".
   - А!.. - слегка вздрогнув, сказал Шико.
   - Ну, что с вами такое?
   - Ничего.
   - Вы имеете что-нибудь против этого кабачка?
   - Нет, нет, напротив.
   - Вы его знаете?
   - Понятия о нем не имею, и меня это крайне удивляет.
   - Ну что ж, пошли бы вы туда сейчас, куманек?
   - Конечно, сию же минуту.
   - Так пойдемте.
   - А где это?
   - Недалеко от Бурдельских ворот. Хозяин - старый знаток  вин,  он  хорошо
понимает разницу между небом такого  человека,  как  вы,  и  глоткой  любого
прохожего, которому захотелось выпить.
   - Так что, мы сможем там побеседовать на свободе?
   - Хоть в погребе, если пожелаем.
   - И нам никто не помешает?
   - Запрем все двери.
   - Ну вот, - сказал Шико, -  я  вижу,  что  вы  умеете  устраиваться  и  в
кабачках вас так же ценят, как в монастырях.
   - Вы думаете, что я в сговоре с хозяином?
   - Похоже на то.
   - Нет, нет, на этот раз вы ошиблись. Мэтр Бономе продает мне вино,  когда
мне нужно, а я ему плачу, когда могу, вот и все.
   - Бономе? 1 <1 Бономе от bon homme - добрый или добродушный  человек.>  -
переспросил Шико. - Честное слово, имя у него многообещающее.
   - И оно держит свое обещание. Пойдемте, куманек, пойдемте.
   "Ого! - подумал Шико, идя следом за лжемонахом.  -  Тут-то  тебе  и  надо
выбрать самую лучшую свою ужимку, друг Шико. Ибо,  если  Бономе  тебя  сразу
узнает, тебе крышка, и ты просто болван".

Глава 17

"РОГ ИЗОБИЛИЯ"

   Дорога, по которой Борроме вел Шико, даже не подозревая, что  Шико  знает
ее не хуже его, напоминала нашему гасконцу счастливую пору его юности.
   И правда, как часто, ни о чем не  думая,  легко  ступая  гибкими  ногами,
лениво размахивая руками, как часто под лучами зимнего солнца или же  летом,
прячась в густой тени деревьев, направлялся Шико к  этому  дому,  именуемому
"Рог изобилия", куда сейчас вел его какой-то чужой человек!
   В те дни от нескольких золотых или даже  серебряных  монет,  звеневших  у
него в кошельке, Шико ощущал себя более счастливым,  чем  любой  король:  он
беспечно  отдавался  блаженному  ничегонеделанию,  отдавался   сколько   ему
хотелось - ведь у него дома не было ни хозяйки, ни голодных детей у  порога,
ни подозрительных и ворчливых родителей за окном.
   Тогда Шико беззаботно  усаживался  на  деревянной  скамье  или  табуретке
кабачка и поджидал Горанфло или, вернее, находил его на месте,  едва  только
начинало тянуть запахом готового кушанья.
   Тогда Горанфло оживлялся на глазах,  а  Шико,  неизменно  проницательный,
наблюдательный, готовый все исследовать, изучал,  как  постепенно  опьянение
овладевает его приятелем, глядя эту любопытную  натуру  сквозь  легкие  пары
благоразумно  сдерживаемого  возбуждения.  И  доброе  вино,  тепло,  свобода
порождали в нем  ощущение,  что  сама  юность,  великолепная,  победоносная,
полная надежд, кружит ему голову.
   Теперь, проходя мимо перекрестка Бюсси,  Шико  приподнялся  на  цыпочках,
стараясь увидеть дом,  который  он  поручил  заботам  Реми,  но  улица  была
извилиста, а задерживаясь, он мог бы навлечь  на  себя  подозрение  Борроме,
поэтому Шико с легким вздохом последовал за капитаном.
   Скоро глазам его предстала широкая улица  Сен-Жак,  затем  монастырь  св.
Бенедикта и почти  напротив  монастыря  гостиница  "Рог  изобилия",  немного
постаревшая, почерневшая, облупившаяся,  но  по-прежнему  осененная  снаружи
чинарами и каштанами, а внутри заставленная лоснящимися оловянными  горшками
и блестящими кастрюлями, которые, представляясь пьяницам и обжорам  золотыми
и серебряными, действительно привлекают настоящее золото и серебро в  карман
кабатчика по законам внутреннего притяжения, несомненно, установленным самой
природой.
   Обозрев с порога и подступы к кабачку, и внутреннее его устройство,  Шико
сгорбился, снизив еще на десять пальцев свой рост, который  он  и  без  того
постарался уменьшить, едва увидел  капитана.  К  этому  он  добавил  гримасу
настоящего сатира, ничего общего не имевшую  с  его  чистосердечной  манерой
держаться и честным взглядом, и, таким образом, приготовился стать  лицом  к
лицу со старым знакомцем - хозяином его любимого кабачка мэтром Бономе.
   Впрочем, Борроме, указывая дорогу, вошел в кабачок  первым.  Увидев  двух
людей в касках, мэтр Бономе решил, что  вполне  достаточно  будет,  если  он
узнает только того, кто шел впереди.
   Если фасад "Рога изобилия" облупился,  то  и  лицо  достойного  кабатчика
также испытало на себе тяжкое воздействие времени.
   Помимо морщин, соответствующих на лицах людей тем бороздам, которые время
прокладывает на челе статуй, мэтр  Бономе  напускал  на  себя  вид  человека
значительного, благодаря чему  всем,  кроме  военных,  к  нему  было  трудно
подступиться и от чего лицо его приняло какое-то жесткое выражение.
   Но Бономе  по-прежнему  почитал  людей  шпаги,  это  была  его  слабость,
привычка,  почерпнутая  им  в  квартале,  на  который  не   распространялась
бдительность городских властей  и  который  находился  под  влиянием  мирных
бенедиктинцев.
   И действительно, если в  этом  славном  кабачке  затевалась  какая-нибудь
ссора, то не успевали еще пойти за швейцарцами или стрелками ночной  стражи,
как в игру уже вступали шпаги, причем так, что проткнуто оказывалось  немало
камзолов. Подобные злоключения происходили с Бономе  раз  семь  или  восемь,
обходясь ему по сто ливров. Он и почитал  людей  шпаги  по  принципу:  страх
рождает почтение.
   Что до прочих посетителей "Рога изобилия" - школяров, писцов,  монахов  и
торговцев, то с ними Бономе  справлялся  один.  Он  уже  приобрел  некоторую
известность за свое умение нахлобучивать оловянное ведерко на голову  буянов
или нечестных потребителей. За эту решительность в обращении на его  стороне
всегда оказывались некоторые  кабацкие  столпы,  которых  он  выбирал  среди
наиболее сильных молодцов из соседних лавок.
   В общем же, его  вино,  за  которым  каждый  посетитель  имел  право  сам
спускаться  в  погреб,  славилось   своим   качеством   и   крепостью,   его
снисходительность к некоторым посетителям, пользовавшимся у  него  кредитом,
была общеизвестна, и благодаря всему этому его не совсем обычные повадки  ни
у кого не вызывали ропота.
   Кое-кто из завсегдатаев приписывал эти повадки тем горестям, которые мэтр
Бономе испытал в своей супружеской жизни.
   Во всяком случае, именно такие объяснения Борроме счел нужным  дать  Шико
насчет кабатчика, чьим гостеприимством оба они намеревались воспользоваться.
   Мизантропия Бономе имела  самые  печальные  последствия  для  внутреннего
убранства и удобств гостиницы. Так  как  кабатчик,  по  своему  собственному
убеждению, был бесконечно выше своих клиентов, он и не  старался  заботиться
об украшении кабака. Поэтому, войдя в залу, Шико сразу же все  узнал.  Ничто
не изменилось, разве что слой сажи на потолке: из серого он стал черным.
   В те блаженные времена трактиры еще  не  дышали  едким  и  вместе  с  тем
приторным табачным запахом,  которым  пропитаны  теперь  панели  и  портьеры
залов, запахом, который поглощает и издает все пористое и ноздреватое.
   Вследствие этого, несмотря на его почтенную грязь  и  довольно  печальный
вид, в зале "Рога изобилия" винные ароматы, глубоко  внедрившиеся  в  каждый
атом этого заведения, не заглушались никакими  экзотическими  запахами.  Так
что, если позволено будет  выразиться  подобным  образом,  каждый  настоящий
пит