атировано,  как  мы  уже
говорили, 1580 годом, "годом великого распутства", - добавляет Шико.
   В конце этого письма, дабы интерес к нему Генриха  не  остывал,  Горанфло
добавлял, что после смерти Шико бонский монастырь ему  опротивел  и  что  он
предпочитал бы перебраться в Париж.
   Именно этот постскриптум Шико было особенно  трудно  вырвать  из  пальцев
Горанфло.
   Ибо Горанфло, подобно Панургу, как раз отлично чувствовал себя в Боне.
   Он жалобно возражал Шико, что когда вино не сам разливаешь, к нему всегда
подмешивают воду.
   Но Шико обещал  достойному  приору,  что  ежегодно  сам  будет  ездить  и
заготовлять  для  него  и  романею,  и  вольнэ,   и   шамбертен.   Признавая
превосходство Шико и в данном деле, как и во многом другом, Горанфло уступил
настояниям друга.
   В  ответ  на  послание  Горанфло  и  на  прощальные  строки  Шико  король
собственноручно написал:

   "Господин настоятель, поручаю  Вам  совершить  в  какой-нибудь  поэтичной
местности святое погребение бедного Шико, о котором я  скорблю  всей  душой,
ибо он был не  только  преданным  моим  другом,  но  и  дворянином  довольно
хорошего  происхождения,  хотя  сам  не  ведал  своей   родословной   дальше
прапрадеда.
   На могиле его Вы посадите цветы и  выберете  для  нее  солнечный  уголок:
будучи южанином, он очень любил солнце. Что касается Вас, чью скорбь  я  тем
более уважаю, что она разделяется мною самим, то  Вы,  согласно  выраженному
Вами желанию, покинете Бонскую обитель. Мне слишком  нужны  здесь  в  Париже
преданные люди и добрые клирики, чтобы я держал Вас в отдалении.  Поэтому  я
назначаю Вас  приором  аббатства  св.  Иакова,  расположенного  в  Париже  у
Сент-Антуанских ворот: наш бедный друг особенно любил этот квартал.
   Сердечно благосклонный к Вам Генрих - с просьбой не забывать его в  Ваших
святых молитвах".

   Легко представить себе, как расширились от  изумления  глаза  приора  при
получении подобного автографа, целиком написанного  королевской  рукой,  как
восхитился он гениальной изобретательностью Шико и как стремительно бросился
навстречу ожидающим его почестям.
   Ибо читатель может это припомнить  -  честолюбие  и  ранее  пускало  своп
цепкие ростки в сердце Горанфло: личное имя его  всегда  было  Модест  1  <1
Модест (modestus) по-латыни - скромный>, но, сделавшись бонским настоятелем,
он стал зваться дом Модест Горанфло.
   Все свершилось согласно желанию как короля, так и Шико.
   Связка терновника, и  материально  и  аллегорически  представляющая  тело
покойника, была зарыта на освещенном солнцем месте, среди цветов, под пышной
виноградной лозой. Затем  умерший  и  символически  погребенный  Шико  помог
Горанфло перебраться в Париж.
   Дом Модест  с  великой  пышностью  водворился  в  качестве  настоятеля  в
монастыре св. Иакова.
   Шико под покровом ночи перебрался в Париж.
   У ворот Бюсси он  за  триста  экю  приобрел  домик.  Когда  ему  хотелось
проведать Горанфло, он пользовался одной из трех  дорог:  самой  короткой  -
через город, самой поэтической - по берегу реки, наконец, той, что шла вдоль
крепостных стен Парижа и являлась наиболее безопасной.
   Но, будучи мечтателем, Шико почти всегда выбирал прибрежную дорогу. В  то
время река Сена еще не была  зажата  между  каменными  стенами,  волны,  как
говорит поэт, лобзали ее широкие берега, и жители города не раз могли видеть
на этих берегах длинный вырисовывающийся в лунном сиянии силуэт Шико.
   Устроившись на новом месте и переменив имя,  Шико  позаботился  также  об
изменении своей внешности. Звался он, как мы уже знаем, Робером Брике и  при
ходьбе немного наклонялся вперед. Вдобавок прошло лет пять-шесть,  для  него
довольно тревожных, и от  этого  он  почти  облысел,  так  что  его  прежняя
курчавая черная шевелюра отступила, словно море во время отлива,  от  лба  к
затылку.
   Ко всему, как мы уже говорили, он изощрился в свойственном древним  мимам
искусстве изменять умелыми подергиваниями лицевых  мускулов  и  выражение  и
черты лица.
   Благодаря столь усердным стараниям Шико даже при ярком свете  становился,
если ему  не  лень  было  потрудиться,  настоящим  Робером  Брике,  то  есть
человеком, у которого рот раздвигался до ушей, нос доходил до подбородка,  а
глаза ужасающим образом косили. Всего этого он достигал без  неестественного
гримасничания, а любители перемен в подобной игре  мускулами  находили  даже
известную прелесть, ибо  лицо  его,  длинное,  острое,  с  тонкими  чертами,
превращалось в широкое, расплывшееся, тупое и  невыразительное.  Лишь  своих
длинных рук и длиннющих ног Шико не был в состоянии  укоротить.  Но,  будучи
весьма изобретательным, он, как мы уже упоминали, сгорбил спину, отчего руки
его стали почти такой же длины, как ноги.
   Кроме  этих  упражнений  лицевых  мускулов,  он  прибег   еще   к   одной
предосторожности - ни с кем не завязывал близкого знакомства. И правда - как
ни владел своим телом Шико, он все же не в  состоянии  был  вечно  сохранять
одно и то же положение.
   Но в таком случае как можешь ты представляться горбуном в полдень,  когда
в десять утра был прям, и как объяснить свое поведение приятелю,  когда  он,
прогуливаясь с тобой, видит вдруг, как у тебя меняется  весь  облик,  потому
что ты случайно увидел подозрительного тебе человека?
   Вот Роберу Брике и приходилось жить  отшельником.  Впрочем,  такая  жизнь
была ему по вкусу. Единственным его развлечением  были  посещения  Горанфло,
когда они допивали вдвоем знаменитое вино 1550 года, которое достойный приор
позаботился вывезти из бонских погребов.
   Однако переменам подвержены не только личности выдающиеся, но и  существа
вполне заурядные: изменился также Горанфло, хотя и не физически.
   Он увидел, что человек, раньше управлявший судьбами, находится  теперь  в
его  власти  и  вполне   зависит   от   того,   насколько   ему,   Горанфло,
заблагорассудится держать язык за зубами.
   Шико, приходивший обедать в аббатство, показался ему  впавшим  в  рабское
состояние, и с этого момента Горанфло стал чрезмерно высокого мнения о  себе
и недостаточно высокого о Шико.
   Шико не оскорбился этой переменой в своем приятеле. Король Генрих приучил
его ко всему, и Шико приобрел философический взгляд на вещи.
   Он стал внимательнее следить за своим собственным поведением - вот и все.
   Вместо того  чтобы  появляться  в  аббатстве  каждые  два  дня,  он  стал
приходить сперва раз в неделю, потом раз в две  недели  и,  наконец,  раз  в
месяц.
   Горанфло теперь до такой степени мнил о себе, что этого даже не заметил.
   Шико был слишком философом, чтобы принимать отношение приятеля  близко  к
сердцу. Потихоньку он смеялся над  неблагодарностью  Горанфло  и  по  своему
обыкновению чесал себе нос и подбородок.
   "Вода и время, - сказал он себе, -  два  могущественнейших  растворителя:
один точит камень, другой подтачивает самолюбие. Подождем".
   И он стал ждать.
   Пока  длилось  это  ожидание,  произошли  рассказанные  нами  события:  в
некоторых из них он, как ему показалось, усмотрел  новые  черты,  являющиеся
предвестием великих политических катастроф.
   Королю, которого он, даже  став  покойником,  продолжал  любить,  по  его
мнению, грозили в будущем опасности, подобные тем, от которых он его в  свое
время защищал. Он  и  решил  предстать  перед  королем  в  виде  призрака  и
предсказать грядущие беды, с единственной целью предостеречь от них.
   Мы уже знаем, что в разговоре об  отъезде  Жуаеза  обнаружился  намек  на
приезд г-на де Майена и что Шико со своей лисьей пронырливостью вылущил этот
намек из его оболочки.  Все  это  привело  к  тому,  что  из  призрака  Шико
превратился в живого человека и роль пророка сменил на роль посланца.
   Теперь же, когда все, что в нашем повествовании могло показаться неясным,
разъяснилось,  мы,  если  читатель  не  возражает,  присоединимся  к   Шико,
выходящему из Лувра, и последуем за ним до его домика у перекрестка Бюсси.

Глава 17

СЕРЕНАДА

   Шико не пришлось идти долго от Лувра к себе.
   Он спустился на берег и начал  перебираться  через  Сену  на  лодочке,  в
которой он был единственным рулевым и гребцом: эта лодочка и привезла его  с
Нельского берега к Лувру, где он пришвартовал ее у пустынной набережной.
   "Странное дело, - думал он, работая веслом и глядя  на  окна  дворца,  из
которых лишь в одном - окне королевской спальни - еще горел  свет,  несмотря
на позднее время, - странное дело, столько прошло лет, а Генрих все тот  же:
другие либо возвысились, либо принизились, либо умерли, у него же на лице  и
на сердце появилось несколько новых морщин - больше ничего... Все тог же  ум
- неустойчивый, благородный, склонный к  поэтическим  причудам,  все  та  же
себялюбивая душа, всегда требующая больше, чем ей могут дать: от  равнодушия
- дружбу, от дружбы - любовь, от любви - самопожертвование. И при всем  этом
- бедный, несчастный король, самый печальный человек  во  всем  королевстве.
Поистине,  кажется,  один  лишь  я  глубоко  изучил  это  странное  смешение
развращенности и раскаяния, безбожия и суеверия, как один лишь я хорошо знаю
Лувр с его коридорами, где проходило столько королевских любимцев  на  своем
пути к могиле, изгнанию или забвению, как один лишь я безо всякой  опасности
для себя верчу в руках эту корону, играю с нею, а ведь стольким людям  мысль
о ней обжигает душу, пока еще не успела обжечь им пальцы".
   У Шико вырвался вздох, скорее философический, чем грустный, и он  сильнее
налег на весла.
   "Между прочим, - снова подумал он, - король даже не упомянул о деньгах на
дорогу: такое доверие делает мне честь, ибо доказывает, что  он  по-прежнему
считает меня другом".
   И Шико по своему обыкновению тихонько засмеялся. Потом он в последний раз
взмахнул веслами, и лодка врезалась в берег, усыпанный мелким песком.
   Шико привязал нос  лодки  к  свае,  затянув  узел  одному  ему  известным
способом, что в те невинные  (по  сравнению  с  нашими)  времена  достаточно
обеспечивало сохранность лодки, и направился к своему жилью, расположенному,
как известно, на расстоянии двух мушкетных выстрелов от реки.
   Завернув  в  улицу  Августинцев,  он  с  недоумением  и  даже  с  крайним
изумлением услышал звуки  инструментов  и  голоса,  наполнявшие  музыкальным
благозвучием квартал, обычно столь тихий в такой поздний час.
   "Свадьба  здесь  где-нибудь,  что  ли?  -  подумал  он  сперва.  -  Черти
полосатые! Мне оставалось пять часов сна, теперь же всю ночь глаз не удастся
сомкнуть, а я-то ведь не женюсь!"
   Подойдя  ближе,  он  увидел,  как  на  оконных  стеклах  немногих  домов,
окаймлявших улицу, пляшут отблески пламени: то плыла в руках пажей и  лакеев
добрая дюжина факелов, и тут же оркестр из двадцати четырех  музыкантов  под
управлением исступленно жестикулирующего итальянца с  каким-то  неистовством
играл на виолах,  псалтерионах,  цитрах,  трехструнных  скрипках,  трубах  и
барабанах.
   Вся эта армия нарушителей  тишины  расположилась  в  отличнейшем  порядке
перед домом, в котором Шико не без удивления узнал свое собственное жилище.
   Невидимый полководец, руководивший движением  этого  воинства,  расставил
музыкантов и пажей таким образом, чтобы все они, повернувшись лицом к  жилью
Робера Брике и не спуская глаз с его  окон,  казалось,  существовали,  жили,
дышали только этим своим созерцанием.
   С минуту Шико стоял, неподвижно застыв на месте, глядел на  выстроившихся
музыкантов и слушал весь этот грохот.
   Затем, хлопнув себя костлявыми руками по ляжкам, вскричал:
   - Но здесь явно какая-то ошибка. Не может быть, чтобы такой  шум  подняли
ради меня.
   Подойдя  еще  ближе,  он  примешался  к  любопытным,  которых   привлекла
серенада, и, внимательно  осмотревшись  кругом,  убедился,  что  и  свет  от
факелов падал только на его дом, и звуки музыки устремлялись туда же:  никто
в толпе музыкантов  и  факелоносцев  не  занимался  ни  домом  напротив,  ни
соседними.
   "Выходит, - сказал себе Шико, - что это все действительно для меня. Может
быть, в меня влюбилась какая-нибудь неизвестная принцесса?"
   Однако предположение это, сколь  бы  лестным  оно  ни  было,  видимо,  не
показалось Шико убедительным.
   Он повернулся к дому, стоявшему напротив. В единственных расположенных на
третьем этаже  окнах  его,  не  имевших  ставен,  порою  отражались  отсветы
пламени. Никаких других развлечений не выпало на  долю  бедного  жилища,  из
которого, видимо, не выглядывало ни одно человеческое лицо.
   "В этом доме, наверно, здорово крепко спят, черт побери, - подумал  Шико,
- от подобной вакханалии пробудился бы даже мертвец".
   Пока Шико задавал себе эти вопросы и  сам  же  на  них  отвечал,  оркестр
продолжал играть свои  симфонии,  словно  он  исполнял  их  перед  собранием
королей и императоров.
   - Простите, друг мой, - обратился наконец Шико к одному из факельщиков, -
не могли бы вы мне сказать, для кого предназначена вся эта музыка?
   - Для того буржуа, который там проживает, - ответил  слуга,  указывая  на
дом Робера Брике.
   "Для меня, - подумал опять Шико, - оказывается, действительно для меня".
   Он пробрался через толпу, чтобы прочесть разгадку на рукавах и  на  груди
пажей. Однако все  гербы  были  старательно  запрятаны  под  какие-го  серые
балахоны.
   - Чей вы, друг мой? - спросил Шико у  одного  тамбуринщика,  согревавшего
дыханием свои пальцы, ибо в данный момент его тамбурину нечего было делать.
   - Того буржуа, который тут живет, - ответил тамбуринщик,  указывая  своей
палочкой на жилище Робера Брике.
   "Ого, - сказал себе Шико, - они не только для меня играют, они  даже  мне
принадлежат. Чем дальше, тем лучше. Ну, что ж, посмотрим".
   Изобразив на своем лице  самую  сложную  гримасу,  какую  он  только  мог
изобрести, Шико  принялся  расталкивать  пажей,  лакеев,  музыкантов,  чтобы
пробраться к двери, чего ему удалось достигнуть не без  труда.  Там,  хорошо
видный в ярком свете образовавших круг факелов, он вынул  из  кармана  ключ,
открыл дверь, вошел, закрыл за собою дверь и запер ее на засов.
   Затем он поднялся на балкон, принес на выступ его  кожаный  стул,  удобно
уселся, положив подбородок на перила, и, делая вид, что не  замечает  смеха,
встретившего его появление, сказал:
   - Господа, вы не ошиблись, ваши трели, каденции  и  рулады  действительно
предназначены мне?
   - Вы мэтр Робер Брике? - спросил дирижер оркестра.
   - Я, собственной персоной.
   - Ну, так мы всецело в вашем распоряжении, сударь, -  ответил  итальянец,
подняв свою палочку, что вызвало новый взрыв мелодий.
   "Решительно, разобраться в этом нет никакой возможности", - подумал Шико,
пытливо разглядывая толпу и соседние дома.
   Все обитатели домов высыпали к окнам, на  пороги  или  же  смешивались  с
теми, кто стоял у его двери.
   Все  окна  и  двери  "Меча  гордого  рыцаря"  заняты  были  самим  мэтром
Фурнишоном, его женой и всеми чадами и домочадцами сорока пяти - их  женами,
детьми и слугами.
   Лишь дом напротив был сумрачен и нем, как могила.
   Шико все еще искал глазами решения этой таинственной загадки,  как  вдруг
ему почудилось, что под  навесом  своего  же  дома,  через  щели  в  настиле
балкона, он видит человека, закутанного в  темный  плащ,  видит  его  черную
шляпу с красным пером, длинную шпагу: человек этот, думая, что его никто  не
видит, пожирал глазами дом напротив, безлюдный, немой, мертвый дом.
   Время от времени дирижер покидал свой пост, подходил к этому  человеку  и
тихонько переговаривался с ним.
   Шико сразу догадался, что тут-то и была вся суть происходящего и  что  за
этой черной шляпой скрыто лицо знатного дворянина.
   Тотчас же все внимание его обратилось на этого человека. Ему  легко  было
наблюдать: сидя у самых перил балкона, он мог видеть все,  что  делалось  на
улице и под навесом. Поэтому ему  удалось  проследить  за  всеми  движениями
таинственного незнакомца:  тот  при  первой  же  неосторожности  обязательно
показал бы Шико свое лицо.
   Внезапно, когда Шико был еще целиком занят своими наблюдениями,  на  углу
улицы показался всадник в  сопровождении  двух  верховых  слуг,  принявшихся
энергично разгонять ударами хлыста любопытных, упорно обступивших оркестр.
   - Господин де Жуаез! - прошептал  Шико,  узнавший  во  всаднике  главного
адмирала Франции, которому по приказу короля пришлось обуться  в  сапоги  со
шпорами.
   Когда любопытные рассеялись, оркестр смолк.
   Видимо, тишина воцарилась по знаку хозяина.
   Всадник подъехал к господину, спрятавшемуся под навесом.
   - Ну как, Анри, - спросил он, - что нового?
   - Ничего, брат, ничего.
   - Ничего!
   - Нет, она даже не показалась.
   - Эти бездельники, значит, и не пошумели как следует!
   - Они оглушили весь квартал.
   - А разве они не кричали, как им было велено, что играют  в  честь  этого
буржуа?
   - Они так громко кричали об этом, что он вышел на свой балкон  и  слушает
серенаду.
   - А она не появлялась?
   - Ни она, ни кто-либо из других жильцов того дома.
   - А ведь задумано было очень тонко, - сказал несколько уязвленный  Жуаез.
- Она могла, нисколько себя не компрометируя, поступить, как все эти  добрые
люди, и послушать музыку, исполнявшуюся для ее соседа.
   Анри покачал головой:
   - Ах, сразу видно, что ты ее не знаешь, брат.
   - Знаю, отлично знаю. То есть я знаю всех вообще женщин, и  так  как  она
входит в их число, отчаиваться нечего.
   - О боже мой, брат, ты говоришь это довольно безнадежным тоном.
   - Ничуть. Только  необходимо,  чтобы  теперь  этот  буржуа  каждый  вечер
получал свою серенаду.
   - Но тогда она переберется в другое место!
   - Почему, если ты ничего не станешь говорить, ничем на  нее  не  укажешь,
все время будешь оставаться в тени? А буржуа что-нибудь  говорил  по  поводу
оказанной ему любезности?
   - Он обратился с расспросами к оркестру. Да вот, слышишь, брат, он  опять
начинает говорить.
   И действительно, Брике, решив во  что  бы  то  ни  стало  выяснить  дело,
поднялся с места, чтобы снова обратиться к дирижеру.
   - Замолчите, вы, там, наверху, и убирайтесь  к  себе,  -  с  раздражением
крикнул Анн. - Серенаду вы, черт возьми, получили, говорить больше не о чем,
сидите спокойно.
   - Серенаду, серенаду, - ответил Шико с самым любезным видом. - Я бы хотел
все-таки знать, кому она предназначается, эта моя серенада.
   - Вашей дочери, болван.
   - Простите, сударь, но дочери у меня нет.
   - Значит, жене.
   - Я, слава тебе господи, не женат!
   - Тогда вам, лично вам.
   - Да - тебе, и если ты не зайдешь обратно в дом...
   И Жуаез, переходя от слов к делу, направил своего  коня  к  балкону  Шико
прямо через толпу музыкантов.
   - Черти полосатые! - вскричал Шико, - если  музыка  предназначалась  мне,
кто же это давит моих музыкантов?
   - Старый дурак! - проворчал Жуаез, поднимая голову, - если ты  сейчас  же
не спрячешь свою гнусную рожу в  свое  воронье  гнездо,  музыканты  разобьют
инструменты о твою спину.
   - Оставь ты беднягу, брат, - сказал дю Бушаж. - Вполне естественно,  если
все это показалось ему странным.
   - А чему тут удивляться, черт  побери!  Вдобавок,  учинив  потасовку,  мы
привлечем  кого-нибудь  к  окнам,  поэтому  давай  поколотим  этого  буржуа,
подожжем его жилье, если понадобится, но, черт  возьми,  будем  действовать,
будем действовать!
   - Молю тебя, брат, - произнес Анри, - не надо  привлекать  внимания  этой
женщины. Мы побеждены и должны покориться.
   Брике не упустил ни одного слова из этого разговора, который ярким светом
озарил  его  еще  смутные  представления.  Зная  нрав  того,  кто  на   него
напустился, он мысленно подготовился к обороне.
   Но Жуаез, подчинившись рассуждениям Анри, не стал настаивать на своем. Он
отпустил пажей, слуг, музыкантов и маэстро.
   Затем, отведя брата в сторону, сказал:
   - Я просто в отчаянии. Все против нас.
   - Что ты хочешь сказа