не  пришлось  применять
свои умственные способности.
   - Я очень рад это слышать, сир, - ответил Шико, - ибо, как посол  короля,
являющегося вашим родственником и другом, имею к вашему величеству поручение
весьма щекотливого свойства.
   - Ну так не медлите, ибо разожгли мое любопытство.
   - Сир...
   - Но сперва предъявите свои верительные грамоты. Конечно, поскольку  речь
идет о вас, это излишняя формальность. Но я хочу показать вам, что  хоть  мы
не более как беарнский крестьянин, а свои королевские обязанности знаем.
   - Сир, прошу прощения у вашего величества, - ответил Шико, - но какие  бы
у меня там ни были верительные грамоты, мне пришлось утонить  их  в  речках,
бросить в огонь, развеять по ветру.
   - Почему так, дорогой господин Шико?
   -  Потому  что,  отправляясь  в  Наварру  с  посольством,  не  приходится
путешествовать так, как ездят в  Лион  для  закупки  сукна.  Когда  на  тебя
возложена опасная честь везти королевские письма, весьма и  весьма  рискуешь
доставить их только в царство мертвых.
   - Это верно, -  сказал  Генрих  все  так  же  благодушно,  -  на  дорогах
неспокойно, и мы  в  Наварре  по  недостатку  средств  вынуждены  доверяться
честности мужичья, впрочем, оно у нас не очень вороватое.
   - Что вы, помилуйте! - вскричал Шико. - Но это же просто  агнцы,  это  же
ангелочки, сир, - правда, только в Наварре.
   - Вот как! - заметил Генрих.
   - Да, за пределами Наварры у каждой добычи видишь волков  и  коршунов.  Я
был добычей, сир, так что на меня нашлись коршуны и волки.
   - Но я с радостью убеждаюсь, что они вас не до конца съели.
   - Помилуй бог, сир, это уж не по их вине. Они-то  старались,  как  только
могли. Но я оказался для них жестковат,  и  шкура  моя  уцелела.  Однако  не
станем, если вам угодно, вдаваться в подробности моего путешествия,  они  не
существенны, и вернемся к верительным грамотам.
   - Но раз их у  вас  нет,  дорогой  господин  Шико,  -  сказал  Генрих,  -
бесполезно, мне кажется, к ним возвращаться.
   - То есть их у меня нет в настоящее время, но одно письмо при мне было.
   - А, отлично, давайте его сюда, господин Шико.
   И Генрих протянул руку.
   - Вот тут-то и случилась беда, сир, - продолжал Шико. - Как  я  уже  имел
честь докладывать вашему величеству, у меня было для вас  письмо,  и,  можно
сказать, ни у кого не бывало письма лучше.
   - Вы его потеряли?
   - Я как можно было скорее уничтожил  его,  сир,  ибо  господин  де  Майен
мчался за мной, чтобы его у меня похитить.
   - Кузен Майен?
   - Собственной своей особой.
   - К счастью, он не очень-то быстро бегает. Ну, а как - он все  продолжает
толстеть?
   - Помилуй бог, в настоящее время - вряд ли.
   - Почему?
   - Потому что, мчась за мною, сир, он, понимаете ли, имел  несчастье  меня
настичь и, что поделаешь, при встрече получил славный удар шпагой.
   - А письмо?
   - Письма он не увидел, как своих  ушей,  благодаря  принятым  мною  мерам
предосторожности.
   - Браво! Напрасно вы не пожелали  рассказать  мне  о  своем  путешествии,
господин Шико,  изложите  все  до  малейших  подробностей,  меня  это  очень
занимает.
   - Ваше величество очень добры.
   - Но меня смущает одна вещь.
   - Что именно?
   - Если письмо не существует для господина де Майена, то не существует оно
и для меня. А раз письма нет, как узнаю я, что мне написал мой  добрый  брат
Генрих?
   - Простите, сир, оно существует в моей памяти.
   - Как так?
   - Прежде чем уничтожить письмо, я выучил его наизусть.
   - Прекрасная мысль, господин Шико,  прекрасная,  узнаю  ум  земляка.  Вы,
значит, прочитаете мне его вслух?
   - Охотно, сир.
   - Таким, как оно было, ничего не изменив?
   - Не перепутав ни слова.
   - Как вы сказали?
   - Я сказал, что изложу все в точности: хоть язык мне и незнаком, память у
меня превосходная.
   - Какой язык?
   - Латинский.
   - Я вас что-то не понимаю, - сказал Генрих, устремляя на Шико свой  ясный
взгляд. - Вы говорите о латыни, о письме...
   - Разумеется.
   - Объяснитесь же. Разве письмо моего брата написано было по-латыни?
   - Ну да, сир.
   - Почему по-латыни?
   - А, сир,  наверно,  потому,  что  латынь  -  язык,  не  боящийся  смелых
выражений, язык, на котором все можно высказать, на котором Персий и  Ювенал
увековечили безумие и грехи королей.
   - Королей?
   - И королев, сир.
   Брови короля сдвинулись над глубокими впадинами глаз.
   - Я хотел сказать - императоров и императриц, - продолжал Шико.
   - Значит, вы знаете латынь, господин Шико? - холодно спросил Генрих.
   - И да и нет, сир.
   - Ваше счастье, если да, ибо в таком случае у вас по сравнению со мной  -
огромное преимущество; я ведь ее не знаю. Из-за этой проклятой  латыни  я  и
мессу-то перестал слушать. Значит, вы ее знаете?
   -  Меня  научили  читать  по-латыни,  сир,  равно  как  и  по-гречески  и
по-древнееврейски.
   - Это очень удобно, господин Шико, вы - просто ходячая книга.
   - Ваше величество нашли верное определение -  ходячая  книга.  У  меня  в
памяти запечатлевают какие-то страницы, посылают, куда нужно, я прибываю  на
место, меня прочитывают и понимают.
   - Или же не понимают.
   - Как так, сир?
   - Ясное дело: если не понимают языка, на котором вы напечатаны.
   - О сир, короли ведь все знают.
   - Так говорят народу, господин Шико, и так льстецы говорят королям.
   - В таком случае, сир, незачем мне читать вашему величеству  это  письмо,
которое я заучил наизусть, раз ни вы, ни я ничего не поймем.
   - Кажется, латинский язык сходен с итальянским?
   - Так утверждают, сир.
   - И с испанским?
   - Очень, как говорят.
   - Раз так - попытаемся: я немного знаю по-итальянски,  а  мое  гасконское
наречие весьма походит на испанский.  Может  быть,  и  в  латыни  как-нибудь
разберусь, хотя никогда ее не изучал.
   Шико поклонился.
   - Так ваше величество изволите приказать?
   - То есть я прошу вас, дорогой господин Шико.
   Шико начал с нижеследующей фразы, окружив ее всевозможными преамбулами:
   " Frater carissime. Sincerus amor quo te  prosequebatur  germanus  noster
Carolus nonus, functus nuper, colet usque  regiam  nostram  et  pectori  meo
pertinaciter adhaeret. "
   Генрих и бровью не повел, но при последнем слове жестом остановил Шико.
   - Или я сильно ошибаюсь, - сказал он, - или  в  этой  фразе  говорится  о
любви, об упорстве и о моем брате Карле Девятом?
   - Не стану отрицать, - сказал Шико. - Латынь  такой  замечательный  язык,
что все это может вполне уместиться в одной фразе.
   - Продолжайте, - сказал король.
   Шико стал читать дальше.
   Беарнец все с той же невозмутимостью прослушал все места, где  говорилось
и о его жене и о виконте де Тюренне. Но когда  Шико  произнес  это  имя,  он
спросил:
   - Turennius, вероятно, значит Тюренн?
   - Думаю, что так, сир.
   - А Margota - это  разве  не  уменьшительное,  которым  мои  братцы  Карл
Девятый и Генрих Третий называли свою  сестру  и  мою  возлюбленную  супругу
Маргариту?
   - Не вижу в этом ничего невозможного, - ответил Шико.
   И он продолжал читать наизусть письмо до самой последней фразы, причем  у
короля ни разу не изменилось выражение лица.
   Наконец он остановился, прочтя весь заключительный абзац, стилю  которого
придал такую пышность и звучность, что его можно было принять за отрывок  из
Цицероновых речей против Верреса или речи в защиту поэта Архия.
   - Все? - спросил Генрих.
   - Так точно, сир.
   - Наверно, это очень красиво.
   - Не правда ли, сир?
   - Вот беда, что я понял всего два слова - Turennius и Margota, да и то  с
грехом пополам!
   -  Непоправимая  беда,  сир,  разве   что   ваше   величество   прикажете
какому-нибудь ученому мужу перевести для вас письмо.
   - О нет, - поспешно возразил Генрих, - да и вы сами, господин  Шико,  вы,
так заботливо  охранявший  тайну  своего  посольства,  что  даже  уничтожили
оригинал, разве вы  посоветовали  бы  мне  дать  этому  письму  какую-нибудь
огласку?
   - Я бы так, разумеется, не сказал.
   - Но вы так думаете?
   - Раз ваше величество изволите меня спрашивать,  я  полагаю,  что  письмо
вашего брата короля, которое он велел мне  так  тщательно  беречь  и  послал
вашему величеству со специальным гонцом,  содержит,  может  быть,  кое-какие
добрые советы и ваше величество, возможно, извлекли бы из них пользу.
   - Да, но доверить эти полезные советы я мог бы только  лицу,  к  которому
испытываю полнейшее доверие.
   - Разумеется.
   - Ну, так я попрошу вас  сделать  одну  вещь,  -  сказал  Генрих,  словно
осененный внезапной мыслью.
   - Что же именно?
   - Пойдите к моей жене Марготе. Она женщина ученая. Прочитайте  и  ей  это
письмо, она-то уж  наверняка  в  нем  разберемся  и,  естественно,  все  мне
растолкует.
   - Ах, как вы чудесно придумали, ваше величество, - вскричал Шико,  -  это
же золотые слова!
   - Правда? Ну, так иди.
   - Бегу, сир.
   - Только не измени в письме ни одного слова.
   - Да это и невозможно: для этого я должен был бы знать латынь, а я ее  не
знаю - один-два варваризма, не более.
   - Иди же, друг мой, иди.
   Шико осведомился, как ему найти г-жу Маргариту, и оставил  короля,  более
чем когда-либо убежденный в том, что король - личность загадочная.

Глава 14

АЛЛЕЯ В ТРИ ТЫСЯЧИ ШАГОВ

   Королева жила в противоположном крыле замка, где покои  расположены  были
почти так же, как в том, из которого Шико только что вышел.
   С той стороны всегда доносилась музыка, всегда можно было видеть, как там
прогуливается какой-нибудь кавалер в шляпе с пером.
   Знаменитая  аллея  в  три  тысячи  шагов  начиналась  под  самыми  окнами
Маргариты, и взгляд королевы всегда останавливался на  вещах,  приятных  для
глаза, - цветочных клумбах, увитых зеленью беседках.
   Можно было подумать,  что  бедная  принцесса,  глядя  на  красивые  вещи,
старалась отогнать мрачные мысли, запавшие ей глубоко в душу.
   Некий перигорский поэт (Маргарита в провинции, как в Париже, была звездою
поэтов) сочинил в ее честь сонет, в котором говорилось:
   "Она старается занять свой ум крепким гарнизоном, дабы  из  него  изгнаны
были печальные воспоминания".
   Рожденная у  подножия  трона,  дочь,  сестра  и  жена  короля,  Маргарита
действительно немало в своей жизни страдала.
   Ее философия,  в  которой  было  больше  нарочитого  легкомыслия,  чем  в
философии короля,  была  и  менее  основательной,  как  чисто  искусственный
продукт ее учености, в то время как  мировоззрение  короля  порождалось  его
внутренней сущностью.
   Поэтому, как ни философично была настроена Маргарита или, вернее, как  ни
старалась она напускать на себя философическую умудренность, время и горести
оставили на ее лице весьма заметные следы.
   Тем не менее она по-прежнему была еще необыкновенно красивой,  а  красоту
придавало ей преимущественно выражение лица - то, что  наименее  поражает  у
людей обыкновенных, но кажется наиболее привлекательным у натур  утонченных,
за которыми мы всегда готовы признать первенство в красоте.
   На лице у Маргариты всегда играла веселая и  благодушная  улыбка,  у  нее
были влажные блестящие глаза, легкие и словно  ласкающие  движения.  Как  мы
сказали, Маргарита все еще оставалась существом весьма привлекательным.
   Проявляя себя просто как женщина, она  выступала,  как  принцесса.  Играя
роль королевы, усваивала походку очаровательной женщины.
   Поэтому ее боготворили в Нераке,  куда  она  внесла  изящество,  веселье,
жизнь.
   Она, рожденная и воспитанная в  Париже  принцесса,  терпеливо  переносила
жизнь в провинции - уже одно это казалось добродетелью,  за  которую  жители
провинции были ей благодарны.
   Двор ее был не просто собранием каких-то кавалеров и дам, все любили ее -
и как королеву и как женщину. И действительно, флейты и  скрипки  звучали  у
нее для всех, и всех, даже издали, тешили веселье  и  изящество  празднеств,
которые она давала.
   Она  умела  так  использовать  время,  что  каждый  прожитый  день  давал
что-нибудь ей самой и не был потерян для окружающих.
   В ней накопилось много желчи против недругов,  но  она  терпеливо  ждала,
когда сможет лучше отомстить. Она  как-то  непроизвольно  ощущала,  что  под
маской беззаботной снисходительности Генрих  Наваррский  таил  недружелюбное
чувство к ней и неизменно учитывал все ее проступки. Не имея ни  родных,  ни
близких друзей, Маргарита  привыкла  жить  любовью  или,  по  крайней  мере,
личинами любви и заменять  поэзией  и  внешним  благополучием  семью,  мужа,
друзей и все остальное.
   Никто, кроме Екатерины Медичи, никто, кроме Шико, никто,  кроме  скорбных
теней, которые могли бы  явиться  из  царства  мертвых,  никто  не  смог  бы
сказать, почему уже так бледны щеки Маргариты, почему взгляд  ее  так  часто
туманит неведомая грусть, почему, наконец, ее  сердце,  способное  на  такие
глубокие чувства, обнаруживает царящую в  нем  пустоту  так  явно,  что  она
отражается даже в ее взгляде, некогда столь выразительном.
   У Маргариты не было никого, кому бы она могла довериться.
   Бедная королева и не хотела иметь доверенных друзей, ведь те, прежние, за
деньги продали ее доверие и ее честь.
   Она была тем самым вполне одинокой - и, может быть, именно это  придавало
в глазах наваррцев, неосознанно  для  них  самих,  еще  большее  величие  ее
облику, резче обрисовывающемуся в своем одиночестве.
   Впрочем, ощущение, что Генрих не питает к ней добрых чувств,  являлось  у
нее чисто инстинктивным и порождалось не столько поведением Беарнца, сколько
тем, что она сознавала свою вину перед ним.
   Генрих щадил в ней отпрыска французского королевского дома. Он  обращался
с ней лишь с подчеркнутой вежливостью или изящной  беззаботностью.  Во  всех
случаях и по любому поводу он вел себя с нею, как муж и как друг.
   Поэтому при неракском дворе,  как  и  при  всех  прочих  дворах,  живущих
легкими  отношениями  между  людьми,  все  казалось  и  внешне  и  внутренне
слаженным.
   Таковы были основанные, правда, еще на очень  поверхностных  впечатлениях
мысли и догадки Шико, самого наблюдательного и дотошного человека на свете.
   Сперва, по совету Генриха, он явился на половину Маргариты, но никого там
не нашел.
   Маргарита, сказали ему, находится в самом конце  красивой  аллеи,  идущей
вдоль реки, и он отправился в эту аллею,  пресловутую  аллею  в  три  тысячи
шагов, по дорожке, обсаженной олеандрами.
   Пройдя около двух третей расстояния, он заметил в  глубине,  под  кустами
испанского жасмина, терна и клематиса, группу  кавалеров  и  дам  в  лентах,
перьях, при шпагах в бархатных ножнах. Может быть, вся эта  красивая  мишура
была в немного устарелом вкусе, но для Нерака здесь было  великолепие,  даже
блеск. Шико, прибывший прямо  из  Парижа,  тоже  остался  доволен  тем,  что
увидел.
   Так как перед ним  шел  паж,  королева,  которая  все  время  глядела  по
сторонам с рассеянным волнением всех  душ,  охваченных  меланхолией,  узнала
цвета Наварры и подозвала его.
   - Чего тебе надо, д'Обиак? - спросила она.
   Молодой человек, вернее, мальчик, ибо ему было не более  двенадцати  лет,
покраснел и преклонил перед Маргаритой колено.
   - Государыня, - сказал он по-французски, ибо  королева  строго  запрещала
употреблять  местное  наречие  при  дворе  во  всех  служебных   и   деловых
разговорах, - один дворянин из Парижа, которого  прислали  из  Лувра  к  его
величеству королю Наваррскому и которого его  величество  король  Наваррский
направил к вам, просит ваше величество принять его.
   Красивое лицо Маргариты внезапно вспыхнуло. Она быстро обернулась  с  тем
неприятным чувством, которое  при  любом  случае  охватывает  сердца  людей,
привыкших к огорчениям.
   В двадцати  шагах  от  нее  неподвижно  стоял  Шико.  Гасконец  отчетливо
вырисовывался на оранжевом фоне вечернего неба, и  ее  зоркий  взгляд  сразу
узнал знакомый облик. Вместо того чтобы подозвать к себе  вновь  прибывшего,
она сама покинула круг придворных.
   Но, повернувшись к ним,  чтобы  проститься,  она  пальцами  сделала  знак
одному из наиболее роскошно одетых и красивых кавалеров.
   Прощальный привет всем на самом деле должен был относиться лишь к одному.
   Несмотря на этот знак, сделанный с тем,  чтобы  успокоить  кавалера,  тот
явно волновался. Маргарита  уловила  это  проницательным  взором  женщины  и
потому добавила:
   - Господин де Тюренн, соблаговолите сказать дамам, что я сейчас вернусь.
   Красивый кавалер в белом  с  голубым  камзоле  поклонился  с  той  особой
легкостью, которой не было бы у придворного, настроенного более равнодушно.
   Королева быстрым шагом подошла  к  Шико,  неподвижному  наблюдателю  этой
сцены, так соответствовавшей тому, о чем гласило привезенное им письмо.
   - Господин Шико! - удивленно  вскричала  Маргарита,  вплотную  подойдя  к
гасконцу.
   - Я у ног  вашего  величества,  -  ответил  Шико,  -  и  вижу,  что  ваше
величество по-прежнему добры и прекрасны и царите в  Нераке,  как  царили  в
Лувре.
   - Да это же просто чудо - видеть вас так далеко от Парижа.
   - Простите, государыня, - не бедняге Шико пришло в голову  совершить  это
чудо.
   - Охотно верю - вы же были покойником.
   - Я изображал покойника.
   - С чем же вы к нам пожаловали, господин Шико? Неужели, на  мое  счастье,
во Франции еще помнят королеву Наваррскую?
   - О ваше величество, - с улыбкой сказал Шико, - будьте покойны, у нас  не
забывают королев, когда они в вашем возрасте и обладают вашей красотой.
   - Значит, в Париже народ все такой же любезный?
   - Король Французский, - добавил Шико, не отвечая на последний  вопрос,  -
даже написал об этом королю Наваррскому.
   Маргарита покраснела.
   - Написал? - переспросила она.
   - Да, ваше величество.
   - И вы доставили письмо?
   - Нет, не доставил, по причинам, которые сообщит вам  король  Наваррский,
но выучил наизусть и повторил по памяти.
   - Понимаю. Письмо было очень важное, и вы опасались,  что  потеряете  его
или оно будет украдено?
   - Именно так, ваше величество. Но, прошу вашего  извинения,  письмо  было
написано по-латыни.
   - О, отлично! - вскричала королева. - Вы же знаете, я понимаю латынь.
   - А король Наваррский, - спросил Шико, - этот язык знает?
   - Дорогой господин Шико, - ответила Маргарита, -  что  знает  и  чего  не
знает король Наваррский, установить очень трудно.
   - Вот как! - заметил Шико, чрезвычайно довольный тем, что не  ему  одному
приходится разгадывать загадку.
   - Если судить по внешности, - продолжала Маргарита, - он знает  ее  очень
плохо, ибо никогда не  понимает  или,  во  всяком  случае,  не  обнаруживает
признаков  понимания,  когда  я  говорю  на  этом  языке  с  кем-нибудь   из
придворных.
   Шико закусил губы.
   - О черт! - пробормотал он.
   - Вы прочли ему это письмо?
   - Оно ему и предназначалось.
   - И что же, он понял, о чем там шла речь?
   - Только два слова.
   - Какие?
   - Turennius, Margota.
   - Turennius, Margota?
   - Да, в письме были эти два слова.
   - Что же он сделал?
   - Послал меня к вам, ваше величество.
   - Ко мне?
   - Да, он сказал при этом,  что  в  письме,  видимо,  говорится  о  вещах,
слишком важных, чтобы его переводило лицо постороннее, и  что  лучше  всего,
если перевод сделаете вы - прекраснейшая среди  ученых  женщин  и  ученейшая
среди прекрасных.
   - Раз король повелел, чтобы я выслушала  вас,  господин  Шико,  я  готова
слушать.
   - Благодарю вас, ваше величество. Где же угодно вам это сделать?
   - Здесь. Впрочем, нет, нет, лучше у меня. Пойдемте в мой  кабинет,  прошу
вас.
   Маргарита  внимательно  поглядела  на  Шико,  приоткрывшего  ей   истину,
возможно, из жалости к ней.
   Бедная женщина ощущала необходимость в какой-то  поддержке;  может  быть,
напоследок, перед угрожающим ей  испытанием,  она  захотела  найти  опору  в
любви.
   - Виконт, - обратилась она к г-ну де Тюренну, - возьмите меня под руку  и