г до сих пор не поступил
в казну, - произнес Генрих, пожимая плечами.
   - Клянусь богом, сир, - сказал д'Эпернон,  -  подхватывая  на  лету  мяч,
брошенный ему королем, - ваше величество не ошибается: налог не поступил,  и
я без гроша.
   - Ладно, - с раздражением молвил король.
   - Но, - продолжал д'Эпернон, - речь сейчас о  другом.  Тороплюсь  сказать
это вашему величеству, не то вы подумали бы, что я только денежными делами и
занимаюсь.
   - О чем же речь, герцог?
   - Вашему величеству известно, что произошло во время казни Сальседа?
   - Черт возьми! Я же там был!
   - Осужденного пытались похитить.
   - Этого я не заметил.
   - Однако таков слух, бродящий по городу.
   - Слух беспричинный,  да  и  ничего  подобного  не  случилось,  никто  не
пошевелился.
   - Мне кажется, что ваше величество ошибается.
   - А почему тебе так кажется?
   - Потому что Сальсед взял перед всем народом обратно  показания,  которые
он дал судьям.
   - Ах, вы это уже знаете?
   - Я стараюсь знать все, что важно для вашего величества.
   - Благодарю. Но к чему же ведет это ваше предисловие?
   - А вот к чему: человек, умирающий так, как умер Сальсед,  очень  хороший
слуга, сир.
   - Хорошо. А дальше?
   - Хозяин, у которого такой слуга, - счастливец, вот и все.
   - И ты хочешь сказать, что у меня-то таких слуг нет или же, вернее, что у
меня их больше нет? Если это ты мне намеревался сказать, так  ты  совершенно
прав.
   - Совсем не это. При случае ваше величество нашли бы - могу поручиться  в
этом лучше всякого другого - слуг  таких  же  верных,  каких  имел  господин
Сальседа.
   - Господин Сальседа, хозяин Сальседа! Да назовите же вы  все,  окружающие
меня, хоть один раз вещи своими именами.  Как  же  он  зовется,  этот  самый
господин?
   - Ваше величество изволите заниматься политикой и потому должны знать его
имя лучше, чем я.
   - Я знаю, что знаю. Скажите мне, что знаете вы?
   - Я-то ничего не знаю. Но подозревать - подозреваю многое.
   - Отлично! - омрачившись, произнес Генрих. - Вы  пришли,  чтобы  напугать
меня и наговорить мне неприятных вещей, не так ли? Благодарю, герцог, это на
вас похоже.
   - Ну вот, теперь ваше величество изволите меня бранить.
   - Не без основания, полагаю.
   - Никак нет, сир.  Предупреждение  преданного  человека  может  оказаться
некстати. Но, предупреждая, он тем не менее выполняет свой долг.
   - Все это касается только меня.
   - Ах, коль скоро ваше величество так смотрит на дело, вы, сир, совершенно
правы: не будем больше об этом говорить.
   Наступило молчание, которое первым нарушил король.
   - Ну, хорошо! - сказал он. - Не порти мне настроение,  герцог.  Я  и  без
того угрюм, как египетский фараон в своей пирамиде. Лучше развесели меня.
   - Ах, сир, по заказу не развеселишься.
   Король с гневом ударил кулаком по столу.
   - Вы упрямец, вы плохой друг, герцог! - вскричал он. -  Увы,  увы!  Я  не
думал, что столько потерял, когда лишился прежних моих слуг.
   - Осмелюсь ли заметить вашему величеству, что  вы  не  очень-то  изволите
поощрять новых.
   Тут король опять замолк и, вместо  всякого  ответа,  весьма  выразительно
поглядел на этого человека, которого так возвысил.
   Д'Эпернон понял.
   - Ваше величество попрекаете меня своими  благодеяниями,  -  произнес  он
тоном законченного гасконца. - Я же не стану попрекать вас, государь,  своей
преданностью.
   И герцог, все еще стоявший на месте, взял складной  табурет,  принесенный
для него по приказанию короля.
   - Ла Валетт, Ла Валетт, - грустно сказал  Генрих,  -  ты  надрываешь  мне
сердце, ты, который своим остроумием и веселостью  мог  бы  вселить  в  меня
веселье и радость! Бог свидетель, что никто не напоминал мне о моем  храбром
Келюсе, о моем добром Шомбере, о  Можироне,  столь  щекотливом,  когда  дело
касалось моей чести. Нет, в то время имелся еще Бюсси, он, если  угодно,  не
был моим другом, но я бы привлек его к себе,  если  бы  не  боялся  огорчить
других. Увы! Бюсси оказался невольной причиной  их  гибели.  До  чего  же  я
дошел, если жалею даже о своих врагах! Разумеется, все четверо были  храбрые
люди. Бог мой, не обижайся, что я все это тебе  говорю.  Что  поделаешь,  Ла
Валетт, не по нраву тебе в любое время дня каждому встречному наносить удары
рапирой. Но, друг любезный, если ты не забияка и  не  любитель  приключений,
то, во всяком случае, шутник, остряк и порою можешь подать добрый совет.  Ты
в курсе всех моих дел, как тот, более скромный друг, с которым я ни разу  не
испытал скуки.
   - О ком изволит говорить ваше величество? - спросил герцог.
   - Тебе бы следовало на него походить, д'Эпернон.
   - Но я хотя бы должен знать, о ком ваше величество так сожалеете.
   - О, бедный мой Шико, где ты?
   Д'Эпернон с обиженным видом встал.
   - Ну, в чем дело? - спросил король.
   - Похоже, что сегодня ваше величество углубились в  воспоминания.  Но  не
для всех это, по правде сказать, приятно.
   - А почему?
   - Да вот ваше величество, может  быть  и  не  подумав,  сравнили  меня  с
господином Шико, а я не очень польщен этим сравнением.
   - Напрасно, д'Эпернон. С Шико я могу сравнить только того, кого  люблю  и
кто меня любит. Это был верный и изобретательный друг.
   И Генрих глубоко вздохнул.
   - Не ради того, я полагаю, чтобы я походил на мэтра Шико, ваше величество
сделали меня герцогом и пэром, - сказал д'Эпернон.
   - Ладно, не будем попрекать друг друга, - произнес король с такой лукавой
улыбкой, что гасконец, при всем своем уме и бесстыдстве, от этого  несмелого
укора почувствовал себя более неловко, чем если бы  ему  пришлось  выслушать
прямые упреки.
   - Шико любил меня, - продолжал Генрих, - и мне его не хватает.  Вот  все,
что я могу сказать. О, подумать только, что на  том  месте,  где  ты  сейчас
сидишь, перебывали все эти молодые люди, красивые, храбрые, верные!  Что  на
том кресле, куда ты положил свою шляпу, раз сто,  если  не  больше,  засыпал
Шико.
   - Может быть, это было  и  очень  остроумно  с  его  стороны,  -  прервал
д'Эпернон, - но не очень-то почтительно.
   - Увы! - продолжал Генрих. - Остроумие дорогого друга исчезло, как  и  он
сам.
   - Что  же  с  ним  приключилось,  с  вашим  Шико?  -  беззаботно  спросил
д'Эпернон.
   - Он умер! - ответил Генрих. - Умер, как все, кто меня любил!
   - Ну, так я полагаю, сир, - сказал герцог, - что, по  правде  говоря,  он
хорошо сделал. Он старел, хотя и не так  быстро,  как  его  шуточки,  и  мне
говорили, что трезвость не была его главной добродетелью. А  от  чего  помер
бедняга, ваше величество?.. От расстройства желудка?..
   - Шико умер от горя, черствый ты человек, - едко сказал король.
   - Он так сказал, чтобы рассмешить вас напоследок.
   - Вот и ошибаешься: он даже постарался  не  огорчить  меня  сообщением  о
своей болезни. Он-то  знал,  как  я  сожалею  о  своих  друзьях,  ему  часто
приходилось видеть, как я их оплакиваю.
   - Так, значит, вам явилась его тень?
   - Дал бы мне бог увидеть хоть призрак Шико! Нет, это друг его,  достойный
Горанфло, письменно сообщил мне эту печальную новость.
   - Горанфло? Это еще что такое?
   - Один святой человек; я назначил его приором монастыря святого Иакова, -
такой красивый монастырь за  Сент-Антуанскими  воротами,  как  раз  напротив
Фобенского креста, вблизи от Бель-Эба.
   - Замечательно! Какой-нибудь жалкий проповедник, которому ваше величество
пожаловали приорство с доходом в тридцать тысяч ливров, его-то вы небось  не
будете этим попрекать!
   - Уж не становишься ли ты безбожником?
   - Если бы это могло развлечь ваше величество, я бы, пожалуй, попытался.
   - Да замолчи же, герцог, ты кощунствуешь.
   - Шико  ведь  тоже  был  безбожником,  а  ему  это,  насколько  помнится,
прощалось.
   - Шико  явился  ко  мне  в  те  дни,  когда  меня  еще  могло  что-нибудь
рассмешить.
   - Тогда вашему величеству незачем о нем сожалеть.
   - Почему?
   - Если вашего величества ничто не может рассмешить, Шико, как  бы  он  ни
был весел, не очень помог бы вам.
   - Этот человек на все годился. Я жалею о нем не только из-за его острот.
   - А из-за чего же? Не из-за его наружности,  полагаю;  рожа  у  господина
Шико была прегнусная.
   - Он давал мне хорошие советы.
   - Ну вот, теперь я вижу, что, если бы он был  еще  жив,  ваше  величество
сделали бы его хранителем печати, как  изволили  сделать  приором  какого-то
простого попа.
   - Ладно, герцог, пожалуйста, не потешайтесь над теми, кто  питал  ко  мне
дружеские чувства и к кому у меня тоже была привязанность.  С  тех  пор  как
Шико умер, память о нем для меня священна, как память о настоящем  Друге.  И
когда я не расположен смеяться, мне не нравится, чтобы и другие смеялись.
   - О, как  угодно,  сир.  Мне  хочется  смеяться  не  больше,  чем  вашему
величеству. Я намеревался лишь сказать, что только сейчас вы пожалели о Шико
из-за его веселого нрава и требовали, чтобы я вас развеселил, а теперь вдруг
желаете, чтобы  я  нагонял  на  вас  грусть...  Тысяча  чертей!..  О,  прошу
прощения, сир, вечно у меня вырывается это проклятое ругательство!
   - Хорошо, хорошо, теперь я поостыл. Теперь я как раз в  том  расположении
духа, в котором ты хотел меня видеть, когда начал  свой  зловещий  разговор.
Выкладывай же дурные вести, д'Эпернон: простых человеческих сил у короля  уж
наверно хватит.
   - Я в этом не сомневаюсь, сир.
   - И это большое счастье. Ибо меня так плохо охраняют, что если бы  я  сам
себя не оберегал, то мог погибнуть десять раз на день.
   - Что было бы весьма на руку некоторым известным мне людям.
   - Против них, герцог, у меня есть алебарды моих швейцарцев.
   - На расстоянии это оружие слабое.
   - Против тех, которых надо поразить на расстоянии, у  меня  есть  мушкеты
моих стрелков.
   - А они только  мешают  в  рукопашной  схватке.  Лучше,  чем  алебарды  и
мушкеты, защищают королевскую грудь груди верных людей.
   - Увы! - молвил Генрих. - В прежнее время они у меня имелись, и в  грудях
этих бились благородные сердца. Никогда никто не добрался бы до  меня  в  те
дни, когда защитой моей были живые бастионы,  именовавшиеся  Келюс,  Шомбер,
Сен-Мон, Можирон и Сен-Мегрен.
   - Вот о чем вы сожалеете, ваше величество? - спросил д'Эпернон: он решил,
что отыграется, поймав короля на откровенно эгоистическом признании.
   - Прежде всего я сожалею о сердцах, бившихся в этих  грудях,  -  произнес
Генрих.
   - Сир, - сказал д'Эпернон, - если бы у меня хватило смелости,  я  заметил
бы вашему величеству, что я гасконец, то есть  предусмотрителен  и  сметлив,
что умом я стараюсь возместить те качества, в  коих  отказала  мне  природа,
словом, что я делаю все, что должен делать, и тем самым имею право  сказать:
будь что будет.
   - А, вот как ты выходишь из положения: ты распространяешься  о  подлинных
или мнимых опасностях, которые мне якобы угрожают, а когда тебе удалось меня
напугать, ты  заканчиваешь  словами:  будь  что  будет!..  Премного  обязан,
герцог.
   - Так вашему величеству  все  же  угодно  хоть  немного  поверить  в  эти
опасности?
   - Пусть так: я поверю в них, если ты докажешь мне, что  способен  с  ними
бороться.
   - Думаю, что способен.
   - Вот как?
   - Да, сир.
   - Понимаю. У тебя есть свои  хитрости,  свои  мелкие  средства,  лиса  ты
этакая!
   - Не такие уж мелкие!
   - Что ж, посмотрим.
   - Ваше величество согласитесь подняться?
   - А для чего?
   - Чтобы пройтись со мной к старым помещениям Лувра.
   - По направлению к улице Астрюс?
   - Как раз к тому месту, где начали строить мебельный склад, но бросили, с
тех пор как ваше величество не желаете иметь никаких вещей, кроме  скамеечек
для молитвы и четок в виде черепов.
   - В такой час?
   - Луврские часы только что  пробили  десять.  Не  так  уж  это,  кажется,
поздно.
   - А что я там увижу?
   - Ну вот, если я вам скажу, так уж вы наверно не пойдете.
   - Очень это далеко, герцог.
   - Галереями туда можно пройти в каких-нибудь пять минут, сир.
   - Д'Эпернон, д'Эпернон... - Слушаю, сир?
   - Если то, что ты мне покажешь, будет не очень примечательно, берегись...
   - Ручаюсь вам, сир, что будет очень примечательно.
   - Что ж, пойдем, - решился король, сделав над собой усилие и поднимаясь с
кресла.
   Герцог  взял  плащ  короля  и  подал  ему  шпагу,   затем,   вооружившись
подсвечником с толстой восковой свечой, он прошел вперед и повел по  галерее
его христианнейшее величество, которое тащилось за ним, волоча ногу.

Глава 13

СПАЛЬНОЕ ПОМЕЩЕНИЕ

   Хотя было, как сказал д'Эпернон,  всего  десять  часов,  в  Лувре  царило
мертвое молчание. Снаружи неистовствовал ветер, и от этого даже шаги часовых
и скрип подъемных мостов были едва слышны.
   Действительно, меньше чем через пять минут король и его спутник дошли  до
помещений, выходивших на улицу Астрюс: она сохранила это название даже после
того, как воздвигнут был Сен-Жермен-л'Оксеруа.
   Из кошеля, висевшего у  его  пояса,  герцог  достал  ключ,  спустился  на
несколько ступенек вниз, перешел через какой-то дворик  и  отпер  дверь  под
аркой, скрытую за желтеющими уже кустами ежевики: на  самом  пороге  ее  еще
росла длинная густая трава.
   Шагов десять пришлось пройти по темной дорожке до  внутреннего  двора,  в
одном углу которого возвышалась каменная лестница.
   Лестница эта выводила  в  просторную  комнату  или,  вернее,  в  огромный
коридор.
   У д'Эпернона имелся ключ и от коридора.
   Он  тихонько  открыл  дверь  и  обратил  внимание  Генриха  на  необычную
обстановку, с самого начала поражавшую глаз.
   В коридоре стояло сорок пять кроватей - на каждой  из  них  лежал  спящий
человек.
   Король взглянул на кровати, на спящих и, обратившись к герцогу, спросил с
несколько тревожным любопытством:
   - Кто такие эти спящие люди?
   - Сегодня они все еще спят, но с завтрашнего дня спать уже не  будут,  то
есть будут по очереди.
   - А почему они не будут спать?
   - Чтобы вы, ваше величество, спокойно спали.
   - Объяснись: это все твои друзья?
   -  Они  выбраны  мною,  сир,  отсортированы,  как  зерна  на  гумне.  Это
бесстрашные телохранители, которые  будут  сопутствовать  вашему  величеству
неотступно, как ваша тень. Все это дворяне, имеющие право находиться  всюду,
где находится ваше величество, и они не подпустят к вам никого ближе, чем на
расстояние клинка шпаги.
   - Ты это придумал, д'Эпернон?
   - Ну да, бог мой, я один, сир.
   - Это вызовет всеобщий смех.
   - Не смех, это вызовет страх.
   - Твои дворяне, значит, такие грозные?
   - Сир, эту стаю псов вы напустите на любую дичь. Они будут  знать  только
вас, только с вашим величеством иметь дело и только  у  вас  просить  света,
тепла, жизни.
   - Но я же на этом разорюсь.
   - Разве король может разориться?
   - Я с трудом оплачиваю своих швейцарцев.
   - Посмотрите хорошенько на этих пришельцев, сир, и скажите мне,  придется
ли, по вашему мнению, много на них тратиться?
   Король окинул взглядом эту длинную спальню, достойную  внимания  даже  со
стороны монарха, привыкшего к самым примечательным архитектурным затеям.
   Продолговатый зал был во всю свою длину разделен  перегородкой,  по  одну
сторону которой  архитектор  устроил  сорок  пять  альковов,  расположенных,
словно келейки, один подле  другого  и  открывающихся  на  проход,  в  конце
которого стояли король и д'Эпернон.
   В каждом из этих альковов пробита была дверца, соединявшая его  с  чем-то
вроде комнаты.
   Благодаря такому остроумному устройству каждый дворянин мог от исполнения
служебных дел сразу же переходить к частной жизни.
   К своим общественным обязанностям он выходил через альков.
   Семейная и личная жизнь его протекала в примыкавшем к алькову помещении.
   В каждом таком помещении была дверь, открывавшаяся на балкон, который шел
вдоль всей наружной стены.
   Король не сразу понял все эти тонкости.
   - Почему ты показал мне их в кроватях, спящими? - спросил король.
   - Я полагал, сир, что так вашему  величеству  легче  было  бы  произвести
осмотр. На каждом из этих альковов имеется номер, что очень удобно: под  тем
же номером числится и обитатель данного алькова. Таким  образом,  каждый  из
этих обитателей, когда понадобится, может быть и просто  номер  такой-то,  и
человек.
   - Придумано довольно хорошо, - сказал король, - в особенности если у  нас
одних будет ключ ко всей этой арифметике.  Но  ведь  несчастные  задохнутся,
если все время будут жить в этой конуре?
   - Если вашему величеству угодно, мы сделаем обход  и  осмотрим  помещение
каждого из них.
   - Черт побери! Ну и мебельный склад ты мне устроил, д'Эпернон! -  заметил
король, бросив взгляд на стулья, куда спящие сложили свою убогую одежонку. -
Если я стану хранить в нем лохмотья этих парней, Париж здорово посмеется.
   - Что верно, то верно, сир, - ответил герцог, - мои сорок пять  гасконцев
не слишком роскошно одеты. Однако, ваше величество, будь все они герцогами и
пэрами...
   - Да, понимаю, - с улыбкой сказал король, - они обошлись бы  мне  гораздо
дороже.
   - Вот именно, сир.
   - Сколько же они будут мне стоить? Если не дорого,  это  меня,  возможно,
убедит. Ибо внешний вид у них, д'Эпернон, не очень-то привлекательный.
   - Сир, я знаю, что они несколько отощали да и загорели  на  солнце  наших
южных провинций. Но я  был  таким  же  худым  и  смуглым:  они  пополнеют  и
побелеют, подобно мне.
   - Гм! - промычал Генрих, искоса взглянув на д'Эпернона.
   Наступила пауза, вскоре прерванная королем.
   - А знаешь, эти твои дворяне храпят, словно церковные певчие.
   - Сир, по одному этому о  них  судить  не  следует:  видите  ли,  сегодня
вечером их очень хорошо накормили.
   -  Послушай-ка,  один  что-то  говорит  во  сне,  -  сказал   король,   с
любопытством прислушиваясь.
   - В самом деле?
   - Да, что это он говорит? Послушай.
   И правда, один из гасконцев, чьи руки и голова свисали с кровати,  а  рот
был полуоткрыт, что-то бормотал с печальной улыбкой.
   Король подошел к нему на цыпочках.
   - Если вы женщина, - говорил тот, - бегите! Бегите!
   - Ого! - сказал Генрих. - Он дамский угодник.
   - Что вы о нем скажете, сир?
   - У него довольно приятное лицо.
   Д'Эпернон поднес к алькову свою свечу.
   - К тому же руки у него белые, а борода хорошо расчесана.
   - Это господин Эрнотон де Карменж, красивый малый, он далеко пойдет.
   - Бедняга, у него там был какой-нибудь роман, и пришлось его прервать.
   - Теперь он будет любить только своего короля, сир. Мы вознаградим его за
принесенную жертву.
   - Ого, рядом с этим, как его?..
   - Эрнотон де Карменж.
   - Да, да, рядом с ним -  престранная  личность.  Какая  рубашка  у  этого
номера тридцать первого! Можно подумать - власяница кающегося грешника.
   - Это господин де Шалабр. Если он разорит ваше величество,  то,  ручаюсь,
не без выгоды для себя.
   - А вон тот, с таким мрачным лицом? Он, видно, не о любви грезит?
   - Какой у него номер, сир?
   - Номер двенадцать.
   -  Острый  клинок,  железное  сердце,  отличная   голова,   господин   де
Сент-Малин, сир.
   - Да, да, если хорошенько подумать, - знаешь, Ла Валетт,  мысль  твоя  не
плохая!
   - Еще бы! Сами посудите, сир,  какое  впечатление  произведут  эти  новые
сторожевые псы, которые, словно тень, будут следовать за вашим  величеством.
Этих молодцов никто никогда не видел, и при первом же представившемся случае
они покажут себя так, что не осрамят нас!
   - Да, да, ты прав, мысль хорошая. Но подожди.
   - Чего?
   - Полагаю, они будут следовать за мною, словно  тень,  не  в  этих  своих
лохмотьях? Я сам не так-то плох и хочу, чтобы моя тень или, вернее, мои тени
не позорили меня своим видом.
   - Вот, сир, мы и возвращаемся к вопросу о расходах.
   - А ты рассчитывал обойти его?
   - Нет, нисколько, напротив! Эго ведь во всяком деле - главное.  Но  и  на
этот счет у меня возникла одна мысль.
   - Д'Эперно