мира и  давно  уже  не
живу в этой юдоли. Если бы вы не выказали  мне  такого  благородства,  такой
доброты, такого великодушия, если бы в глубине  моего  сердца  не  теплилось
нежное чувство к вам - чувство сестры к  брату,  я  сказала  бы:  "Встаньте,
граф, не утомляйте больше мой слух, ибо слова любви внушают мне ужас". Но  я
не скажу вам этого, потому что мне больно видеть ваши страдания. Более того:
теперь, когда я вас знаю, я взяла бы вашу руку, прижала бы к своему сердцу и
охотно сказала бы вам: "Видите, сердце мое не  бьется.  Живите  подле  меня,
если хотите, и  будьте  со  дня  на  день,  если  вам  это  будет  радостно,
свидетелем того, как в муках погибает тело, умирающее от терзаний души".  Но
эту жертву с  вашей  стороны,  которую  вы,  я  уверена,  принесли  бы,  как
счастье...
   - О да! - вскричал Анри.
   - Так вот, эту жертву я принять не могу. С сегодняшнего дня в моей  жизни
наступил перелом, я уже не  вправе  опираться  даже  на  руку  великодушного
друга, благороднейшего из людей, который  дремлет  тут  неподалеку  от  нас,
вкушая блаженство недолгого забвения. Увы, бедный  мой  Реми,  -  продолжала
она, и впервые в голосе ее Анри уловил нотки теплого чувства, -  пробуждение
и тебе сулит печаль. Ты не знаешь, куда устремлены мои помыслы, ты не  читал
в моих глазах, ты не подозреваешь,  что,  проснувшись,  останешься  один  на
земле, ибо в одиночестве должна я предстать перед богом.
   - Что вы сказали? - вскричал Анри. - Неужто и вы хотите умереть?
   Разбуженный горестным возгласом молодого человека, Реми поднял  голову  и
прислушался.
   - Вы видели, что я молилась? Не так ли? - молвила молодая женщина.
   Анри кивнул головой.
   - Эта молитва была прощанием с земной жизнью. Та великая радость, которую
вы, несомненно, прочли на моем лице, так же озарила бы его,  если  бы  ангел
смерти явился ко мне и сказал: "Встань, Диана, и следуй за мной  к  подножию
престола господня".
   - Диана, Диана!.. - прошептал Анри. - Теперь я  знаю,  как  вас  зовут...
Диана, дорогое, обожаемое имя.
   И несчастный лег у ног молодой  женщины,  повторяя  ее  имя  в  опьянении
какого-то невыразимого блаженства.
   - Молчите! - произнесла размеренным голосом молодая женщина,  -  забудьте
это вырвавшееся у меня имя. Никому из живущих  не  дано  право  вонзать  мне
клинок в сердце, произнося его.
   - О, сударыня, - вскричал Анри, - теперь,  когда  я  знаю  ваше  имя,  не
говорите мне, что решили умереть.
   - Я и не говорю этого, сударь, -  все  так  же  твердо  ответила  молодая
женщина. - Я сказала, что  готовлюсь  покинуть  этот  мир  слез,  ненависти,
земных страданий, низменной алчности и непроизносимых  желаний.  Я  сказала,
что мне больше нечего делать среди  подобных  мне  тварей  божиих.  Слезы  в
глазах моих иссякли, кровь уже не бьется в моем сердце,  в  голове  моей  не
шевелится больше ни одна мысль, с тех пор  как  та  мысль,  которая  владела
мной, умерла. Я сейчас всего-навсего жертва, не  имеющая  никакой  ценности,
ибо сама я уже ничем не жертвую, отказываясь от света, -  ни  желаниями,  ни
надеждами. Но все же я отдаю себя господу такой, какая я есть, и уповаю, что
он смилосердствует надо мной, ибо дал мне так много страданий и не  пожелал,
чтобы я от них погибла.
   Услышав эти слова, Реми встал и подошел к своей госпоже.
   - Вы покидаете меня? - мрачно спросил он.
   - Да, чтобы посвятить себя богу, - ответила Диана, воздев  к  небу  руку,
исхудалую и бледную, как у кающейся Марии Магдалины.
   - Вы правы, - молвил Реми, снова понуря голову. - Вы правы.
   В момент, когда Диана опускала руку, он охватил ее обеими своими руками и
прижал к груди, как если бы это были мощи какой-нибудь святой мученицы.
   - Как я ничтожен по сравнению с  этими  двумя  сердцами!  -  произнес  со
вздохом Анри, трепеща от благоговейного ужаса.
   - Вы единственный человек, - ответила  Диана,  -  на  котором  глаза  мои
дважды останавливались с того дня, как я дала обет навеки  отвратить  их  от
всего земного.
   Анри преклонил колени.
   - Благодарю вас, сударыня, - прошептал он, - ваша душа раскрылась  передо
мной, благодарю вас: отныне ни одно слово, ни один  порыв  моего  сердца  не
выдадут того, что я исполнен любви к вам. Вы принадлежите всевышнему, да  не
осмелюсь я ревновать к богу.
   Едва он произнес эти слова  и  встал,  весь  проникнутый  тем  благостным
чувством  духовного  обновления,  которое  возникает   всякий   раз,   когда
принимаешь великое и непреклонное решение,  как  с  равнины,  еще  окутанной
туманом явственно донеслись звуки труб.
   Онисские кавалеристы  схватились  за  оружие  и,  не  дожидаясь  команды,
вскочили на коней.
   Анри прислушался.
   - Господа, господа! - вскричал он. - Это  трубы  адмирала,  я  узнаю  их,
узнаю. Боже великий, да возвестят они, что мой брат жив!
   - Вот видите, - сказала Диана, - у вас есть еще желания, есть  еще  люди,
которых вы любите. К чему же, дитя, предаваться отчаянию,  уподобляясь  тем,
кто ничего уже не желает, никого не любит?
   - Коня, - вскричал Анри, - дайте мне ненадолго коня!
   - Но как же вы поедете? - спросил офицер. - Ведь мы окружены водой!
   - Однако вы сами видите, что по равнине ехать можно: они  же  ведь  едут,
раз мы слышим трубы!
   - Поднимитесь на насыпь, граф, - предложил офицер, - погода  проясняется,
может быть, вы что-нибудь увидите.
   - Иду, - отозвался Анри.
   Анри направился к возвышенности, на  которую  ему  указал  офицер.  Трубы
время от времени продолжали звучать, не приближаясь и не удаляясь.
   Реми опустился на прежнее место рядом с Дианой.

Глава 8

ДВА БРАТА

   Через четверть часа Анри вернулся. Он увидел,  -  впрочем,  и  все  могли
видеть то же самое, - что на отдаленном холме, которого в ночной мгле  видно
не было, расположился лагерем и укрепился большой отряд французских войск.
   Если не считать рва, наполненного водой и  окружавшего  занятый  онисцами
городок, вся равнина, как пруд, который выкачивают, освобождалась  от  воды,
стекавшей к морю по ее естественному наклону, и некоторые более  возвышенные
точки этой местности уже выступали над водной  гладью,  как  после  Великого
потопа.
   Катясь в море, мутные потоки оставляли после  себя  след  в  виде  густой
тины. По мере того как ветер  сдувал  туманную  пелену,  расстилавшуюся  над
равниной, глазам открывалось печальное зрелище: около пятидесяти  всадников,
вязнувших в грязи, тщетно старались  добраться  либо  до  городка,  либо  до
холма.
   С холма слышны были их отчаянные крики, и потому-то беспрестанно  звучали
трубы.
   Как  только  ветер  полностью  развеял  туман,  Анри  увидел   на   холме
французское знамя, величаво реявшее в воздухе.
   Онисские кавалеристы не остались в долгу: они подняли  свой  штандарт,  и
обе стороны в знак радости принялись палить из мушкетов.
   К одиннадцати часам утра  солнце  осветило  унылое  запустение,  царившее
вокруг; равнина местами подсохла, и  можно  было  различить  узкую  дорожку,
проложенную по гребню возвышенности.
   Анри тотчас же направил туда своего коня и по  цоканью  копыт  определил,
что под зыбким слоем тины лежит мощеная  дорога,  ведущая  кружным  путем  к
холму, где расположились французы. Он  также  определил,  что  жидкая  грязь
покроет копыта коней, дойдет им до  половины  ноги,  даже,  может  быть,  до
груди, но все же лошади смогут двигаться вперед,  поскольку  ноги  их  будут
упираться в твердую почву.
   Он вызвался поехать во французский лагерь. Предприятие было  рискованное,
поэтому других охотников не нашлось, и он один отправился по опасной дороге,
оставив Реми и Диану на попечение офицера.
   Едва он покинул поселок, как  с  противоположного  холма  тоже  спустился
всадник. Но если Анри  хотел  найти  путь  от  поселка  к  лагерю,  то  этот
неизвестный, видимо, задумал проехать из лагеря в поселок.
   На склоне этого холма прямо против городка столпились  солдаты,  зрители,
поднимавшие руки  к  небу  и,  казалось,  умолявшие  неосторожного  всадника
вернуться.
   Оба представителя двух частей французского войска храбро продолжали  путь
и вскоре убедились, что их задача менее трудна,  чем  они  опасались  и  чем
прежде всего за них опасались другие.
   Из-под тины ключом била  вода,  вырывавшаяся  из  разбитого  обрушившейся
балкой водопровода  и,  словно  по  заданию,  смывавшая  грязь  с  дорожного
настила, который виднелся уже сквозь эту более  прозрачную  воду  и  который
инстинктивно  нащупывали  лошадиные  копыта.  Теперь   всадников   разделяли
каких-нибудь двести шагов.
   - Франция, - возгласил всадник, спустившийся с холма, и приподнял  берет,
на котором развевалось белое перо.
   - Как, это вы, монсеньер?! - радостно отозвался дю Бушаж.
   - Ты, Анри, это ты, брат мой? - воскликнул другой всадник.
   Рискуя увязнуть в тине, темневшей по обе стороны дороги, всадники пустили
лошадей галопом друг к другу. И вскоре под  восторженные  клики  зрителей  с
насыпи и с холма они нежно обнялись и долго не размыкали объятия.
   Поселок и  холм  мгновенно  опустели.  Онисские  всадники  и  королевские
гвардейцы, дворяне-гугеноты и дворяне-католики, - все хлынули к  дороге,  на
которую первыми ступили два брата.
   Вскоре оба лагеря соединились, воины обнимались друг с другом, и  на  той
самой дороге, где они думали найти смерть,  три  тысячи  французов  вознесли
благодарность небу и закричали: "Да здравствует Франция!"
   - Господа! - воскликнул один из офицеров-гугенотов. - Мы должны  кричать:
"Да здравствует адмирал!" - ибо не кто иной, как герцог Жуаез спас нам жизнь
в эту ночь, а сегодня утром даровал нам великое счастье  обняться  с  нашими
соотечественниками.
   Мощный гул одобрения был ответом на эти слова. На глазах у обоих  братьев
выступили слезы. Они обменялись несколькими словами.
   - Что с герцогом? - спросил Жуаез.
   - Судя по всему он погиб, - ответил Анри.
   - А точно ли это?
   - Онисские кавалеристы видели  труп  его  лошади  и  по  одному  признаку
опознали его самого. Лошадь тащила за собой  тело  всадника,  нога  которого
застряла в стремени, а голова была под водой.
   - Это горестный для Франции день... - молвил адмирал. Затем,  обернувшись
к своим людям, он громко объявил:
   - Не будем терять понапрасну времени, господа! По всей  вероятности,  как
только вода спадет, на нас будет произведено нападение. Нам  надо  окопаться
здесь, пока мы не получим продовольствия и достоверных известий.
   - Но, монсеньер, - возразил кто-то, - кавалерия  не  сможет  действовать.
Лошадей кормили последний раз вчера около четырех  часов,  они,  несчастные,
подыхают с голоду.
   - На нашей стоянке имеется зерно, - сказал онисский офицер, - но как быть
с людьми?
   - Если есть зерно, - ответил адмирал, - мне большего не надо. Люди  будут
есть то же, что и лошади.
   - Брат, - прервал его Анри, - прошу тебя, дай мне возможность хоть минуту
поговорить с тобой наедине.
   - Я займу этот поселок, - ответил Жуаез, - найди какое-нибудь  жилье  для
меня и жди меня там.
   Анри вернулся к своим спутникам.
   - Теперь вы  среди  войска,  -  заявил  он  Реми.  -  Послушайтесь  меня,
спрячьтесь в помещении, которое я подыщу. Не следует, чтобы кто-нибудь видел
вашу госпожу. Сегодня вечером, когда все заснут, я соображу, как  обеспечить
вам большую свободу.
   Реми и  Диана  заняли  помещение,  которое  уступил  им  офицер  онисских
кавалеристов,  с  прибытием  Жуаеза   ставший   всего-навсего   исполнителем
распоряжений адмирала.
   Около двух часов пополудни герцог  де  Жуаез  под  звуки  труб  и  литавр
вступил со своими частями в поселок, разместил людей и дал строгие  приказы,
которые должны были воспрепятствовать какому-либо беспорядку.
   Затем он велел раздать людям ячмень, лошадям овес и воду  тем  и  другим;
несколько бочек пива и вина, найденных в погребах, были по его  распоряжению
отданы раненым, а сам он, объезжая  посты,  подкрепился  на  глазах  у  всех
куском черного хлеба и запил его стаканом воды.  Повсюду  солдаты  встречали
адмирала как избавителя возгласами любви и благодарности.
   - Ладно, ладно, - сказал он, оставшись с глазу на глаз с братом, -  пусть
только фламандцы сунутся сюда, я их разобью наголову, и даже - богом клянусь
- я их съем, так как голоден как волк, а это,  -  шепнул  он  Анри,  швырнув
подальше кусок хлеба, который он только что притворно ел с таким  восторгом,
- пища совершенно несъедобная.
   Затем, обхватив руками шею брата, он сказал:
   - А теперь, дорогой мой, побеседуем, и ты мне расскажешь,  каким  образом
очутился во Фландрии. Я был уверен, что ты в Париже.
   - Брат, жизнь в Париже стала для меня невыносимой, вот я и  отправился  к
тебе во Фландрию.
   - И все это по-прежнему от любви? - спросил Жуаез.
   - Нет, с отчаяния. Теперь, клянусь тебе, Анн, я больше не  влюблен;  моей
страстью стала отныне неизбывная печаль.
   - Брат, - воскликнул Жуаез, - позволь сказать тебе, что ты полюбил  очень
дурную женщину.
   - Почему?
   - Да, Анри, случается, что на определенном уровне порока или  добродетели
твари земные преступают волю божью и становятся человекоубийцами и палачами,
что в равной степени осуждается церковью. И  когда  от  избытка  добродетели
человек не считается со страданиями ближнего, это -  варварское  изуверство,
это отсутствие христианского милосердия.
   - Брат мой, брат! - воскликнул Анри. - Не клевещи на добродетель.
   - О, я и не думаю клеветать на добродетель, Анри. Я только осуждаю порок.
И повторяю, что это - дурная женщина, и даже обладание ею, как бы ты его  ни
желал, не стоит тех страданий, которые ты испытал из-за нее. И - бог ты мой!
- это как раз тот случай, когда можно воспользоваться своей силой и властью,
воспользоваться для самозащиты, а отнюдь не нападая. Клянусь самим дьяволом,
Анри, скажу тебе, что на твоем месте я бы приступом взял дом этой женщины, я
бы взял ее себе, как ее дом, а затем, когда,  по  примеру  всех  побежденных
людей, становящихся перед победителем такими же смиренными, какими они  были
яростными до борьбы, она бы сама обвила руками твою шею со словами: "Анри, я
тебя обожаю!", - тогда бы я оттолкнул ее и ответил ей: "Прекрасная сударыня,
теперь ваша очередь, я достаточно страдал, теперь пострадайте и вы".
   Анри схватил брата за руку.
   - Ты сам не веришь ни одному слову из того, что говоришь, Жуаез, - сказал
он.
   - Верю, клянусь душой.
   - Ты, такой добрый, великодушный!
   - Быть великодушным с бессердечными людьми значит дурачить самого себя.
   - О Жуаез, Жуаез, ты не знаешь этой женщины.
   - Тысяча демонов! Да я и не хочу ее знать.
   - Почему?
   - Потому что она вынудила бы меня совершить то,  что  другие  назвали  бы
преступлением, но что я считаю актом справедливого возмездия.
   - Брат, - с кротчайшей улыбкой сказал Анри, - какое счастье для тебя, что
ты не влюблен. Но прошу вас, господин адмирал, перестанем  говорить  о  моем
любовном безумии и обсудим военные дела!
   - Согласен, ведь разговорами о своем безумии ты,  чего  доброго,  и  меня
сведешь с ума.
   - Ты видишь, у нас нет продовольствия.
   - Вижу, но я уже думал о способе раздобыть его.
   - И надумал что-нибудь?
   - Кажется, да.
   - Что же?
   - Я не могу двинуться отсюда, пока не получу  известий  о  других  частях
армии. Ведь здесь выгодная позиция, и я готов защищать ее против сил в  пять
раз превосходящих мои собственные. Но я вышлю отряд смельчаков на  разведку.
Прежде всего они раздобудут новости - а это главная пища для людей  в  нашем
положении; а  затем  продовольствие,  -  ведь  эта  Фландрия  в  самом  деле
прекрасная страна.
   - Не слишком прекрасная, брат, не слишком!
   - О, я говорю о стране, какой ее создал господь, а не о людях,  -  они-то
всегда портят его творения. Пойми, Анри, какое безрассудство совершил герцог
Анжуйский, какую партию он проиграл, как  быстро  гордыня  и  опрометчивость
погубили несчастного Франсуа. Мир праху его, не будем больше говорить о нем,
но ведь он действительно мог приобрести  и  неувядаемую  славу,  и  одно  из
прекраснейших королевств Европы, а вместо этого он сыграл на  руку..,  кому?
Вильгельму  Лукавому.  А  впрочем,  Анри,  знаешь,  антверпенцы-то   здорово
сражались!
   - И, говорят, ты тоже, брат.
   - Да, в тот день я был в ударе, и к тому же  произошло  событие,  которое
сильно меня подзадорило.
   - Какое?
   - Я сразился на поле брани со шпагой, хорошо мне знакомой.
   - С французом?
   - Да, с французом.
   - И он находился в рядах фламандцев?
   - Во главе их. Анри, надо раскрыть эту тайну, чтобы с ним повторилось то,
что произошло с Сальседом на Гревской площади.
   - Дорогой мой повелитель, ты, к несказанной моей радости, вернулся цел  и
невредим, а вот мне, который еще ничего  не  сделал,  надо  тоже  что-нибудь
совершить.
   - А что же ты хотел бы сделать?
   - Прошу тебя, назначь меня командиром разведчиков.
   - Нет, это дело слишком опасное, Анри. Я бы не сказал  тебе  этого  перед
посторонними, но я не хочу допустить, чтобы  ты  умер  незаметной  и  потому
бесславной  смертью.  Разведчики  могут   повстречаться   с   отрядом   этих
фламандских мужиков, которые вооружены цепами и косами:  вы  убьете  из  них
тысячу, но вдруг да останется один, который разрубит тебя  на  две  половины
или обезобразит. Нет, Анри, если уж ты непременно хочешь  умереть,  я  найду
для тебя более доблестную смерть.
   - Брат, умоляю тебя, согласись на то, о чем я прошу.  Я  приму  все  меры
предосторожности и обещаю тебе вернуться.
   - Ладно, я все понимаю.
   - Что ты понимаешь?
   - Ты решил испытать, не смягчит ли ее жестокое сердце  тот  шум,  который
поднимется вокруг геройского подвига. Признайся, что именно этим объясняется
твое упорство.
   - Признаюсь, если тебе так угодно, брат.
   - Что ж, ты прав. Женщины, которые  остаются  непреклонными  перед  лицом
большой любви, часто прельщаются небольшой славой.
   - Стало быть, ты поручишь мне это командование, брат?
   - Придется, раз ты так уж этого хочешь.
   - Я могу выступить сегодня же?
   - Непременно, Анри. Ты сам понимаешь, - мы не можем дольше ждать.
   - Сколько человек ты выделишь в мое распоряжение?
   - Не более ста человек. Я не могу ослабить свою позицию,  сам  понимаешь,
Анри.
   - Можешь дать и меньше, брат.
   - Ни в коем случае. Ведь я бы хотел иметь  возможность  дать  тебе  вдвое
больше. Но дай мне честное слово, что ты вступишь в бой только в том случае,
если у противника будет не более трехсот человек. Если их будет  больше,  ты
отступишь, а не пойдешь на верную гибель.
   - Брат, - с улыбкой сказал Анри, - ты продаешь мне за дорогую цену славу,
которой не желаешь дать даром.
   - Тогда, дорогой Анри, ты ее и не  купишь,  и  даже  даром  не  получишь.
Разведчиками будет командовать другой.
   - Брат, приказывай, я выполню все.
   - Ты вступишь в бой только с противником, равным по количеству людей либо
только вдвое или втрое превосходящим твои силы.
   - Клянусь.
   - Отлично. Из какой части ты возьмешь людей?
   - Позволь мне взять сотню онисских кавалеристов. У меня среди  них  много
друзей. Я выберу тех, кто будет делать все, что я захочу.
   - Хорошо, бери онисцев.
   - Когда мне выступить?
   - Немедленно. Вели выдать людям питание  на  один  день,  коням  на  два.
Помни, я хочу получить сведения как можно скорей и из надежных источников.
   - Еду, брат. У тебя нет никаких секретных поручений?
   - Не разглашай гибели герцога: пусть думают, что  он  у  меня  в  лагере.
Преувеличивай численность моего войска. Если, паче чаяния, вы  найдете  тело
герцога, воздай ему все должные почести. Хоть он  и  был  дурной  человек  и
ничтожный полководец, все  же  он  принадлежал  к  царствующему  дому.  Вели
положить тело в дубовый гроб, и мы отправим его бренные останки  в  Сен-Дени
для погребения в усыпальнице французских королей.
   - Хорошо, брат. Это все?