н, д'Эпернон! - сказал король.
   - Что поделаешь, сир, желание угодить вашему величеству подхлестывает мое
воображение.
   - Ну, выкладывай свою мысль.
   - Так вот, если бы это зависело от меня, каждый из этих дворян  нашел  бы
завтра утром на табурете, где лежат его  лохмотья,  кошель  с  тысячью  экю:
жалованье за первую половину года.
   - Тысяча экю за первое полугодие, шесть тысяч ливров в год! Помилуйте, да
вы спятили, герцог. Целый полк обошелся бы дешевле.
   - Вы забываете, сир, что им предстоит стать тенями вашего  величества.  А
вы сами изволили сказать, что тени ваши должны быть пристойно одеты.  Каждый
из них обязан был бы часть этих денег употребить  на  одежду  и  вооружение,
которые сделали бы честь вашему  величеству.  А  уж  что  касается  вопросов
чести, гасконцев можно не держать на туго натянутом поводке. Так  вот,  если
на экипировку положить полторы тысячи ливров, то  жалованье  за  первый  год
будет составлять четыре с половиной тысячи, а за второй и все последующие по
три.
   - Это более приемлемо.
   - Ваше величество согласны?
   - Есть лишь одно затруднение, герцог.
   - Какое же?
   - Отсутствие денег.
   - Отсутствие денег?
   - Бог ты мой, ты лучше кого-либо другого знаешь, что я говорю тебе  дело:
недаром ты до сих пор не смог получить денег по своему откупу.
   - Сир, я нашел средство.
   - Достать мне деньги?
   - Да, сир, для вашей охраны.
   "Какой-нибудь новый ловкий способ выуживания грошей у народа", -  подумал
король, искоса глядя на д'Эпернона. Вслух же он сказал:
   - Что же это за средство?
   - Ровно полгода тому назад был опубликован указ о налоге на дичь и рыбу.
   - Возможно, что такой указ был.
   - За первое  полугодие  поступило  шестьдесят  пять  тысяч  экю,  которые
королевский казначей уже намеревался перевести на счет своего  ведомства.  Я
предупредил его, чтобы он этого не делал, так что деньги от этого налога еще
никуда не переведены. Казначей ожидает распоряжений вашего величества.
   - Я предназначал их на военные расходы, герцог.
   - Ну что  ж,  совершенно  верно,  сир.  Для  ведения  войн  прежде  всего
необходимы люди. Для королевства самое главное - защита и безопасность особы
короля. Все эти  условия  выполняются,  когда  деньги  идут  на  королевскую
охрану.
   - Доводы твои убедительны.  Но  по  твоему  расчету  получается,  что  мы
расходуем только сорок пять тысяч экю. На мои полки остается  таким  образом
еще двадцать тысяч.
   - Простите, сир, я, если  на  то  будет  воля  вашего  величества,  найду
применение и для этих двадцати тысяч экю.
   - Ах, ты найдешь им применение?
   - Так точно, сир, я возьму их в счет поступлений по моему откупу.
   - Так я и думал, - сказал король. -  Ты  организуешь  мне  охрану,  чтобы
поскорее получить свои денежки.
   - О сир, как вы можете так говорить!
   - Но почему ты набрал именно сорок пять человек? - спросил король,  думая
о другом.
   - А вот почему, сир. Три - число  изначально-священное.  К  тому  же  оно
удобно. Например, когда всадник имеет три лошади, ему никогда не  приходится
спешиться: вторая заменяет первую, когда та притомится, да в запасе остается
еще и третья, на случай если вторая заболеет или получит ранение.  Вот  и  у
вас  будет  охрана  из  дворян  в  количестве  трижды  пятнадцати   человек:
пятнадцать дежурят, тридцать отдыхают. Каждое дежурство двенадцатичасовое. В
течение этих  двенадцати  часов  справа  и  слева  от  вас  будет  неизменно
находиться по пяти человек, двое  спереди  и  трое  сзади.  Пусть  попробует
кто-нибудь напасть на вас при такой охране!
   - Черт побери, герцог, придумано очень ловко, с чем тебя и поздравляю.
   - Взгляните на них, сир: право же, они выглядят хорошо.
   - Да, если их приодеть, вид у них будет неплохой.
   - Так что же, сир, имел я право говорить об угрожающих вам опасностях?
   - Да, пожалуй.
   - Значит, я был прав?
   - Хорошо: ты был прав.
   - Но господину де Жуаезу пришла бы в голову такая мысль?
   -  Д'Эпернон,  д'Эпернон!  Неблагородно  это  -   плохо   отзываться   об
отсутствующих!
   - Тысяча чертей! Вы же небось отзываетесь плохо о присутствующих, сир.
   - Ах, Жуаез всюду со  мной  бывает.  Жуаез-то  был  сегодня  со  мной  на
Гревской площади.
   - Ну а я был здесь, сир, и ваше величество  могли  убедиться,  что  я  не
терял даром времени.
   - Благодарю тебя, Ла Валетт.
   - Кстати, сир, - начал д'Эпернон после краткой паузы, - я хотел бы кое  о
чем попросить у вашего величества.
   - И правда, я был бы  весьма  удивлен,  если  бы  ты  ничего  у  меня  не
попросил.
   - Сегодня ваше величество полны горечи.
   - Да нет же, ты не понял меня, друг  мой,  -  сказал  король:  он  уязвил
д'Эпернона насмешкою, и это его вполне удовлетворило, - или,  вернее,  плохо
понял. Я хотел сказать, что, оказав  мне  услугу,  ты  имеешь  полное  право
просить у меня чего-нибудь. Проси же.
   - Тогда дело другое, сир. К тому же я хотел просить у вас должность.
   -  Должность?  Ты,  генерал-полковник  инфантерии,  хочешь  еще  какую-то
должность? Такое бремя тебя просто раздавит!
   -  На  службе  вашего  величества  я  могуч,  как  Самсон.  Служа  вашему
величеству, я взвалил бы себе на плечи небо и землю.
   - Ну, так проси, - со вздохом сказал король.
   - Я хотел бы, чтобы ваше величество назначили  бы  меня  командиром  этих
сорока пяти гасконских дворян.
   - Как! - изумился король. - Ты хочешь шагать впереди и  позади  меня?  Ты
готов на такое самопожертвование? Превратиться в начальника охраны?
   - Да нет же, нет, сир.
   - Слава богу, так чего же тебе надобно? Говори.
   - Я хочу, чтобы эти  ваши  телохранители,  мои  земляки,  слушались  моих
приказов больше, чем чьих бы то ни было других. Но я не стану  выступать  ни
впереди, ни позади них. У меня будет заместитель.
   "За этим опять что-то кроется,  -  подумал  Генрих,  покачав  головой,  -
чертяка этот дает мне тогда, когда может получить что-либо взамен".
   Вслух же он произнес:
   - Отлично. Получишь командование.
   - Так, что это остается в тайне?
   - Но кто же будет официальным командиром моих сорока пяти?
   - Маленький Луаньяк.
   - А, тем лучше.
   - Вашему величеству он подходит?
   - Отлично.
   - Так, значит, решено, сир?
   - Да, но...
   - Но?
   - Какую роль при тебе играет Луаньяк?
   - Он мой д'Эпернон, сир.
   - Ну, так он тебе недешево стоит, - буркнул король.
   - Ваше величество изволили сказать?
   - Я сказал, что согласен.
   - Сир, я иду к казначею за сорока пятью кошельками.
   - Сегодня вечером?
   - Надо же, чтобы мои ребята нашли их завтра на своих табуретах!
   - Верно. Иди. Я возвращаюсь к себе.
   - И вы довольны, сир?
   - Пожалуй, доволен.
   - Во всяком случае, вы под надежной охраной.
   - Да, меня охраняют люди, спящие так, что их не добудишься.
   - Зато завтра они будут бодрствовать, сир.
   Д'Эпернон проводил Генриха до дверей галереи и расстался  с  ним,  говоря
про себя:
   "Если я не король, то охрана у меня, как у короля, и не  стоит  она  мне,
тысяча чертей, ни гроша!"

Глава 14

ТЕНЬ ШИКО

   Только что мы говорили, что король никогда не испытывал  разочарования  в
своих друзьях. Он знал их недостатки и их достоинства и, царь земной,  читал
в глубине их сердец так же ясно, как это возможно было для царя небесного.
   Он сразу понял, куда гнет д'Эпернон. Но так как он уже приготовился дать,
не получая  ничего  взамен,  а  вышло,  что  он,  наоборот,  получил  взамен
шестидесяти тысяч экю сорок пять телохранителей,  идея  гасконца  показалась
ему просто находкой.
   К тому же это было нечто новенькое. К  бедному  королю  Франции  подобный
товар, редкий и для его подданных, поступает не слишком обильно, а  особенно
к такому королю, как Генрих III: ведь  после  того,  как  он  закончит  свои
выходы, причешет своих собачек, разложит в один ряд  черепа  своих  четок  и
испустит положенное количество вздохов, делать ему совершенно нечего.
   Поэтому охрана, организованная д'Эперноном, понравилась королю:  об  этом
станут говорить, и он сможет прочитать на лицах окружающих не только то, что
он привык на них видеть в течение десяти лет, с тех пор как он  вернулся  из
Польши.
   Приближаясь понемногу к комнате, где его ждал дежурный слуга,  в  немалой
степени заинтригованный этой необычной вечерней прогулкой, Генрих  перебирал
в уме все преимущества, связанные с учреждением нового отряда из сорока пяти
телохранителей.
   Как для всех людей, чей ум недостаточно остер или же притупился, те самые
мысли, которые в беседе с ним подчеркивал д'Эпернон,  теперь  озарились  для
него гораздо более ярким светом.
   "И правда, - думал король, - люди эти будут,  наверно,  очень  храбры  и,
возможно, очень преданны. У некоторых  из  них  внешность  располагающая,  у
других мрачноватая: слава богу, тут будет на все  вкусы.  И  потом,  это  же
великолепная штука - конвой  из  сорока  пяти  вояк,  в  любой  миг  готовых
выхватить шпаги из ножен!"
   Это последнее звено в цепи его мыслей вызвало в нем воспоминание о других
столь преданных ему шпагах, о которых он так горько сожалел во  всеуслышанье
и еще горше - про себя. И тут же Генрихом овладела глубочайшая  скорбь,  так
часто посещавшая его в то время, о котором у нас идет речь, что  она,  можно
сказать, превратилась в обычное для него состояние духа.  Время  было  такое
суровое, люди кругом так  злонамеренны,  венцы  так  непрочно  держались  на
головах у монархов, что он снова ощутил неодолимое желание или умереть,  или
предаться бурному веселью, чтобы хоть на миг излечиться от  болезни,  уже  в
эту эпоху названной англичанами, научившими нас меланхолии, сплином. Он стал
искать глазами Жуаеза и, нигде не видя его, справился о нем у слуги.
   - Господин герцог еще не возвращались, - ответил тот.
   - Хорошо. Позовите моих камердинеров и можете идти.
   - Сир, в спальне вашего  величества  все  уже  готово,  а  ее  величество
королева спрашивала, не будет ли каких приказаний.
   Генрих сделал вид, что не слышит.
   - Не передать ли ее величеству, чтобы постлано было  на  двоих?  -  робко
спросил слуга.
   - Нет, нет, - ответил Генрих. - Мне надо помолиться, у меня есть  работа.
К тому же я немного нездоров и спать буду один.
   Слуга поклонился.
   - Кстати, - сказал Генрих, - отнесите королеве эти восточные  конфеты  от
бессонницы.
   И он передал слуге бонбоньерку.
   Затем король вошел к себе в  спальню,  уже  действительно  приготовленную
камердинерами.
   Там  Генрих  окинул  беглым  взглядом  все  изысканные,   до   мельчайших
подробностей обдуманные принадлежности его необычайных туалетов,  о  которых
он так заботился прежде, желая  быть  самым  изящным  щеголем  христианского
мира, раз ему не удалось быть самым великим из его королей.
   Но теперь его совсем не занимала эта тяжкая работа,  которой  он  в  свое
время столь беззаветно отдавал свои силы. Все  женские  черты  его  двуполой
натуры исчезли. Генрих  уподобился  старой  кокетке,  сменившей  зеркало  на
молитвенник: предметы, прежде ему столь дорогие, теперь вызывали в нем почти
отвращение.
   Надушенные мягкие перчатки,  маски  из  тончайшего  полотна,  пропитанные
всевозможными мазями, химические составы для того,  чтобы  завивать  волосы,
подкрашивать бороду, румянить ушные мочки и придавать блеск глазам, -  давно
уже он пренебрегал всем этим, пренебрег и на этот раз.
   - В постель! - сказал он со вздохом.
   Двое слуг разоблачили его, натянули ему на ноги теплые ночные кальсоны из
тонкой фризской шерсти и, осторожно приподняв, уложили под одеяло.
   - Чтеца его величества! - крикнул один из них.
   Ибо Генрих, засыпавший обычно с большим трудом  и  совершенно  измученный
бессонницей, иногда пытался задремать под чтение вслух, но теперь этого чуда
можно было добиться, лишь когда ему читали по-польски, раньше же  достаточно
было и французской книги.
   - Нет, никого не надо, - сказал Генрих, - и чтеца тоже.  Пусть  он  лучше
почитает за меня молитвы у себя в комнате.  Но  если  вернется  господин  де
Жуаез, приведите его ко мне.
   - А если он поздно вернется, сир?
   - Увы! - сказал Генрих. - Он всегда  возвращается  поздно.  Но  приведите
его, когда бы он ни возвратился.
   Слуги потушили восковые свечи, зажгли у камина лампу,  в  которой  горели
ароматические масла, дававшие бледное голубоватое пламя, -  с  тех  пор  как
Генрихом   овладели   погребальные   настроения,   ему    нравилось    такое
фантастическое освещение, - а затем  вышли  на  цыпочках  из  погруженной  в
тишину опочивальни.
   Генриха,  отличавшегося  храбростью  перед  лицом  настоящей   опасности,
одолевали зато все суеверные  страхи,  свойственные  детям  и  женщинам.  Он
боялся привидений, страшился призраков, и тем не менее чувство  страха  было
для него своеобразным развлечением. Когда он боялся, ему было не так скучно;
он  уподоблялся  некоему  заключенному,  до   того   истомленному   тюремной
праздностью, что, когда ему сообщили о предстоящем допросе  под  пыткой,  он
ответил:
   - Отлично! Хоть какое-нибудь разнообразие.
   Итак, Генрих следил за отблесками,  которые  масляная  лампа  бросала  на
стены, он вперял свой взор в самые темные углы комнаты, он старался  уловить
малейший звук, по которому можно  было  бы  угадать  таинственное  появление
призрака, и вот глаза его, утомленные всем, что он видел днем на  площади  и
вечером во время прогулки с д'Эперноном, заволоклись,  и  вскоре  он  заснул
или, вернее, задремал, убаюканный одиночеством  и  миром,  царившими  вокруг
него.
   Но Генриху никогда не удавалось забыться надолго. И во сне, и  бодрствуя,
он  непременно  находился  в  возбужденном  состоянии,   подтачивавшем   его
жизненные силы. Так и теперь ему почудилось в комнате какое-то  движение,  и
он проснулся.
   - Это ты, Жуаез? - спросил он.
   Ответа не последовало.
   Голубоватый свет лампы потускнел. Она отбрасывала на потолок резного дуба
лишь белесоватый круг, от которого отливала зеленью позолота резных выступов
орнамента.
   - Один! Опять один! - прошептал  король.  -  Ах,  верно  говорит  пророк:
великие мира должны всегда скорбеть. Но  еще  вернее  было  бы:  они  всегда
скорбят.
   После краткой паузы он пробормотал, словно читая молитву:
   - Господи, дай мне силы переносить одиночество в жизни, как одинок я буду
после смерти.
   - Ну, ну, насчет одиночества после смерти - это как  сказать,  -  ответил
чей-то  пронзительно  резкий  голос,  металлическим  звоном  прозвучавший  в
нескольких шагах от кровати. - А черви-то, они у тебя не считаются?
   Ошеломленный король приподнялся на своем ложе, с тревогой  оглядывая  все
предметы, находившиеся в комнате.
   - О, я узнаю этот голос, - прошептал он.
   - Слава богу! - ответил голос.
   Холодный пот выступил на лбу короля.
   - Можно подумать - голос Шико.
   - Горячо, Генрих, горячо, - ответил голос.
   Генрих опустил с кровати одну ногу и заметил недалеко от  камина,  в  том
самом кресле, на которое час назад он указывал  д'Эпернону,  чью-то  голову;
тлевший в камине огонь отбрасывал на нее рыжеватый отблеск.  Такие  отблески
на картинах Рембрандта выделяют на их заднем плане лица, которые  с  первого
взгляда не сразу и увидишь.
   Отсвет озарял и ручку кресла, на которую опиралась рука сидевшего, и  его
костлявое острое колено, и ступню,  почти  без  подъема,  под  прямым  углом
соединявшуюся с худой, жилистой, невероятно длинной голенью.
   - Боже, спаси меня! - вскричал Генрих. - Да это тень Шико!
   - Ах, бедняжка Генрике, - произнес голос, - ты, оказывается, все  так  же
глуп?
   - Что это значит?
   - Тени не могут говорить, дурачина, раз у них нет тела и,  следовательно,
нет языка, - продолжало существо, сидевшее в кресле.
   - Так, значит, ты действительно Шико?  -  вскричал  король,  обезумев  от
радости.
   - На этот счет я пока ничего решать не буду. Потом мы  посмотрим,  что  я
такое, посмотрим.
   - Как, значит, ты не умер, бедняга мой Шико?
   - Ну вот! Теперь ты пронзительно кричишь. Да нет же, я, напротив, умер, я
сто раз мертв.
   - Шико, единственный мой друг.
   - У тебя передо мной то единственное преимущество, что ты всегда твердишь
одно и то же. Ты не изменился, черт побери!
   - А ты, - грустно сказал король, - изменился, Шико?
   - Надеюсь.
   - Шико, друг мой, - сказал король, спустив с кровати обе ноги,  -  скажи,
почему ты меня покинул?
   - Потому что умер.
   - Но ведь только сейчас ты сам сказал, что жив.
   - Я и повторяю то же самое.
   - Как же это понимать?
   - Понимать надо так, Генрих, что для одних я умер, а для других жив.
   - А для меня?
   - Для тебя я мертв.
   - Почему же для меня ты мертв?
   - По понятной причине. Послушай, что я скажу.
   - Слушаю.
   - Ты в своем доме не хозяин.
   - Как так?
   - Ты ничего не можешь сделать для тех, кто тебе служит.
   - Милостивый государь!
   - Не сердись, а то я тоже рассержусь!
   - Да, ты прав, - произнес король, трепеща при мысли, что тень Шико  может
исчезнуть. - Говори, друг мой, говори.
   - Ну так вот:  ты  помнишь,  мне  надо  было  свести  небольшие  счеты  с
господином де Майеном?
   - Отлично помню.
   - Я их и свел: отдубасил как следует этого несравненного  полководца.  Он
принялся разыскивать меня, чтобы повесить, а ты, на которого я  рассчитывал,
как на защиту от этого героя, ты бросил меня на произвол судьбы. Вместо того
чтобы прикончить его, ты с ним помирился.  Что  же  мне  оставалось  делать?
Через посредство моего  приятеля  Горанфло  я  объявил  о  своей  кончине  и
погребении. Так что  с  той  самой  поры  господин  де  Майен,  который  так
разыскивал меня, перестал это делать.
   - Какое ужасное мужество нужно было для этого, Шико! Скажи, разве  ты  не
представлял себе, как я буду страдать при известии о твоей смерти?
   - Да, я поступил мужественно, но ничего ужасного во всем  этом  не  было.
Самая спокойная жизнь наступила для меня с тех пор,  как  все  считают,  что
меня нет в живых.
   - Шико! Шико! Друг мой! - вскричал король. - Ты приводишь меня в ужас,  я
просто теряю голову.
   - Эко дело! Ты только сейчас это заметил?
   - Не знаю, чему и верить.
   - Бог ты мой, надо же все-таки на чем-нибудь  остановиться:  чему  же  ты
веришь?
   - Ну так знай: я думаю, что ты умер и явился с того света.
   - Значит, я тебе наврал? Ты не очень-то вежлив.
   - Во всяком случае, часть правды ты от меня скрываешь. Но я уверен,  что,
подобно призракам, о которых повествуют  древние,  ты  сейчас  откроешь  мне
ужасные вещи.
   - Да, вот этого я отрицать не стану. Приготовься же, бедняга король.
   - Да, да, - продолжал Генрих, - признайся, что ты тень, посланная ко  мне
господом богом.
   - Я готов признать все, что ты пожелаешь.
   - Если нет, то как же ты прошел  по  всем  этим  коридорам,  где  столько
охраны? Как очутился ты в моей комнате, подле меня?  Значит,  в  Лувр  может
проникнуть кто попало? Значит, так охраняют короля?
   И Генрих, весь  во  власти  охватившего  его  страха  перед  воображаемой
опасностью, снова бросился на кровать, уже готовый зарыться под одеяло.
   - Ну, ну, ну! - сказал Шико тоном, в котором  чувствовалась  и  некоторая
жалость, и  большая  привязанность.  -  Не  горячись:  стоит  тебе  до  меня
дотронуться, и ты сразу во всем убедишься.
   - Значит, ты не вестник гнева божьего?
   - Черт бы тебя побрал! Разве у меня рога, словно у Сатаны,  или  огненный
меч в руках, как у архангела Михаила?
   - Так как же ты все-таки вошел?
   - Ты опять об этом?
   - Конечно.
   - Пойми же наконец, что я сохранил ключ, тот ключ, который ты мне сам дал
и который я повесил себе на шею, чтобы позлить твоих камергеров,  -  они  же
имеют право носить ключи только на заду. Так вот, при помощи ключа открывают
двери и входят, я и вошел!
   - Через потайную дверь?
   - Ясное дело!
   - Но почему ты явился именно сегодня, а не вче