зительных, смелых и преданных.
   Антверпенцы вытаращили глаза.
   - Согласны ли вы, - спросил  неизвестный,  -  ценою  потери  ваших  шести
старых кораблей и тридцати ветхих лодок разгромить весь французский флот?
   - Гм, - протянули антверпенцы, переглядываясь между собой, -  не  так  уж
стары наши корабли, не так уж ветхи наши лодки.
   - Ну что ж, - воскликнул неизвестный, - оцените  их,  и  вам  оплатят  их
стоимость.
   - Вот, - шепотом  сказал  неизвестному  Молчаливый,  -  вот  те  люди,  с
которыми  мне  изо  дня  в  день  приходится  бороться.  О!  Если   бы   мне
противодействовали только события, я бы давно уже одолел их!
   - Так вот, господа, - продолжал неизвестный, положив руку на туго набитую
сумку, о которой уже была речь, - оцените их,  но  оцените  быстро!  Все  вы
получите от меня векселя, каждый - на  свое  имя;  надеюсь,  вы  сочтете  их
достаточно надежными.
   -  Монсеньер,  -  ответил  бургомистр,  минуту-другую   посовещавшись   с
десятниками и сотниками городского ополчения.  -  Мы  купцы,  а  не  знатные
господа, поэтому нужно прощать нам некоторую нерешительность; поймите - ведь
наши души обитают не в наших телах, а в наших конторах. Однако  в  известных
обстоятельствах  мы  ради   общего   блага   способны   на   жертвы.   Итак,
распоряжайтесь нашими заграждениями так, как вы это находите нужным.
   - Клянусь, монсеньер, - вставил Молчаливый, - вы за десять минут получили
от них то, чего я добивался бы полгода.
   - Итак, господа, я распоряжаюсь вашими заграждениями, и вот что я сделаю:
французы, с адмиральской галерой во главе, попытаются прорвать их.  Я  удвою
цепи заграждения - цепи, протянутые поперек реки, но между  ними  и  берегом
будет  оставлено  пространство,  достаточное,  чтобы   неприятельский   флот
проскользнул там и оказался посреди ваших лодок и ваших  кораблей.  Тогда  с
этих лодок и кораблей двадцать смельчаков, которых я  там  оставил,  зацепят
французские  суда  абордажными  крюками,  а  зацепив   их,   подожгут   ваши
заграждения,  предварительно  наполненные  горючими  веществами,  и   быстро
уплывут в лодке.
   - Вы слышите, - воскликнул Молчаливый, - французский  флот  сгорит  весь,
без остатка!
   - Да, весь, - подтвердил неизвестный, -  тогда  французы  уже  не  смогут
отступить ни морем, ни польдерами, потому что вы  откроете  шлюзы  Мехельна,
Берхема, Льера, Дюффаля и Антверпена.  Сначала  отброшенные  вами,  затем  -
преследуемые водами прорванных вами плотин, со всех сторон окруженные этими,
внезапно нахлынувшими, все  выше  вздымающимися  волнами,  этим  морем,  где
только прилив и нет отлива,  французы,  все  до  единого,  будут  потоплены,
истреблены, уничтожены.
   Командиры разразились восторженными кликами.
   - Но есть препятствие, - сказал принц Оранский.
   - Какое же, монсеньер? - спросил неизвестный.
   - То, что потребовался бы  целый  день,  чтобы  разослать  по  всем  этим
городам соответствующие приказания, а в нашем распоряжении - всего один час.
   - Часа достаточно, - заявил тот, кого называли монсеньером.
   - Но кто предупредит флотилию?
   - Она предупреждена.
   - Кем?
   - Мною. Если бы эти господа отказались предоставить ее мне, я бы ее купил
у них.
   - Но Мехельн, Льер, Дюффаль?
   - Я проездом побывал в Мехельне и Льере и  послал  надежного  человека  в
Дюффаль. В одиннадцать часов французы будут разбиты, в полночь - флот  будет
сожжен, в час ночи - отступление французов будет в самом разгаре, в два часа
- Мехельн прорвет свои плотины, Льер откроет свои шлюзы, в  Дюффале  сделают
так, что каналы  выступят  из  берегов.  Тогда  вся  равнина  превратится  в
бушующий океан, который, правда, поглотит дома, поля, леса, селенья, но в то
же время, повторяю, поглотит французов, да так основательно, что ни один  из
них не вернется во Францию.
   Эти слова были встречены молчанием,  выражавшим  восторг,  граничивший  с
ужасом; затем фламандцы принялись шумно рукоплескать.
   Принц Оранский подошел к неизвестному, протянул ему руку и сказал:
   - Итак, монсеньер, с нашей стороны все готово?
   - Все, - ответил неизвестный, - но я думаю, что и у французов все готово.
Смотрите!
   Он указал пальцем на военного, только что приподнявшего ковровую завесу.
   - Монсеньеры и господа, - доложил офицер, - нам дали знать, что  французы
выступили из лагеря и приближаются к городу.
   - К оружию! - воскликнул бургомистр.
   - К оружию! - повторили все присутствующие.
   Неизвестный остановил их.
   - Одну минуту, господа, - сказал он своим густым, повелительным  голосом,
- я должен дать вам еще одно указание - последнее и самое важное...
   - Говорите! Говорите! - в один голос воскликнули все.
   - Французы будут застигнуты врасплох, следовательно произойдет не  битва,
даже не отступление, а бегство. Чтобы успешно их  преследовать,  нужно  быть
налегке. Скиньте ваши латы! Черт возьми! Из-за этих лат,  которые  сковывают
ваши движения, вы проиграли все те  битвы,  которые  должны  были  выиграть.
Скиньте латы, господа, скиньте немедленно!
   И неизвестный указал на  свою  широкую  грудь,  покрытую  только  кожаной
курткой.
   - Мы вместе будем в бою, господа командиры, - продолжал неизвестный, -  а
пока - ступайте на площадь перед ратушей: там вы найдете всех ваших людей  в
боевом порядке. Мы придем туда вслед за вами.
   - Благодарю вас, монсеньер, - сказал принц Оранский  неизвестному,  -  вы
разом спасли и Бельгию и Голландию.
   - Я тронут вашими словами, принц, - ответил неизвестный.
   - Согласится ли  ваше  высочество  обнажить  шпагу  против  французов?  -
спросил принц.
   -  Я  устроюсь  так,  чтобы  сражаться  против   гугенотов,   -   ответил
неизвестный, кланяясь с улыбкой, которой мог  бы  позавидовать  его  мрачный
соратник и которую понял один бог.

Глава 2

ФРАНЦУЗЫ И ФЛАМАНДЦЫ

   В ту минуту, когда городской совет в полном составе выходил из ратуши,  а
командиры спешили к своим частям, чтобы  выполнить  приказания  неизвестного
полководца, словно  ниспосланного  фламандцам  самим  провидением,  со  всех
сторон  раздался  грозный  гул,  казалось,   заполонивший   весь   город   и
завершившийся неистовым ревом.
   В то же время загрохотала артиллерия.
   Орудийный огонь явился неожиданностью для французов,  предпринявших  свой
ночной поход в полной уверенности, что они застанут уснувший город врасплох.
Но, встреченные пушечными залпами, они не замедлили  шаг,  а  ускорили  его.
Если  теперь  уже  не  представлялось  возможным  взять  город   с   налета,
взобравшись по приставным лестницам на крепостные стены, то можно было,  как
это  сделал  король  Наваррский  под  Кагором,  заполнить  рвы  фашинами   и
посредством петард взорвать городские ворота.
   Пушки антверпенских укреплений палили непрерывно, но в  темноте  действие
их было ничтожно;  ответив  на  крики  своих  противников  криком  столь  же
оглушительным, французы продолжали свой путь молча, с  той  пылкой  отвагой,
которую они всегда проявляли в наступлении.
   Но вдруг распахнулись все ворота и калитки, и  со  всех  сторон  выбежали
вооруженные люди; в противоположность французам, ими движет не стремительная
горячность, а какая-то  мрачная  одержимость,  не  препятствующая  движениям
воина,  но  придающая  им  твердость,  благодаря  которой  он   уподобляется
движущейся стене.
   Это  фламандцы  двинулись  на   врага   сомкнутыми   батальонами,   тесно
сплоченными отрядами, поверх которых  продолжала  греметь  артиллерия  более
шумная, нежели грозная.
   Тотчас завязывается бой: дерутся с остервенением, сабля  лязгает  о  нож,
пика скрещивается  с  лезвием  кинжала;  огоньки,  вспыхивающие  при  каждом
выстреле из пистолета или аркебуза, освещают лица, обагренные кровью.
   И при всем том - ни крика, ни ропота, ни стона: в бою фламандец  исполнен
ярости, француз - досады. Фламандец взбешен тем, что он вынужден драться,  -
это не его ремесло и не доставляет ему удовольствия.  Француз  взбешен  тем,
что на него напали, когда он сам намерен был напасть.
   В ту минуту, когда обе стороны с неистовством, которое мы тщетно пытались
бы передать, вступают в рукопашную, со стороны Сент-Мари  слышатся  один  за
другим  оглушительные  взрывы,  и  над  городом,   словно   огненный   сноп,
поднимается огромное зарево. Там наступает Жуаез:  ему  поручено  произвести
диверсию - прорвать заграждение, обороняющее Шельду, а затем - проникнуть со
своим флотом в самое сердце города.
   Во всяком случае, французы сильно надеются на это.
   Но дело обстоит совсем иначе.
   Снявшись с якоря, при западном ветре, наиболее благоприятном  для  такого
предприятия,  Жуаез  на  своей  адмиральской   галере,   шедшей   во   главе
французского флота, плыл по ветру, гнавшему суда вперед, против течения. Все
было подготовлено к битве; моряки Жуаеза, вооруженные  абордажными  саблями,
стояли на корме, канониры с зажженными фитилями не отходили от своих орудий;
марсовые с  ручными  бомбами  гнездились  на  мачтах,  и  наконец,  отборные
матросы, снабженные  топорами,  были  начеку,  готовые  ринуться  на  палубы
вражеских судов, чтобы, обрубив там цепи и канаты, таким образом  расчистить
проход для флота.
   Двигались бесшумно. Семь кораблей Жуаеза, при отплытии построенные в виде
клина, острием которого являлась адмиральская  галера,  казались  скоплением
исполинских призраков, беззвучно скользивших по воде. Юный адмирал, которому
полагалось находиться на вахтенном мостике, не в силах был  спокойно  стоять
на своем посту. Облаченный в роскошную броню, он занял на своей галере место
старшего лейтенанта и, склонясь  над  бугшпритом,  пытался  пронизать  своим
острым взором окутывавший реку туман и ночную мглу.
   Вскоре в этом двойном мраке смутно  обрисовалось  заграждение,  черневшее
поперек Шельды, оно казалось покинутым, пустынным; но в этой стране,  полной
засад, такое безлюдье, такая пустынность вызывали безотчетный страх.
   Однако  -  плыли  все  дальше;  заграждение  было   уже   неподалеку,   в
каких-нибудь десяти кабельтовых, расстояние уменьшалось с каждой секундой, и
еще ни разу до слуха французов не донесся оклик: "Кто идет?"
   Матросы усматривали в этом молчании лишь небрежность, радовавшую их; юный
адмирал, более дальновидный, чуял в нем какую-то пугавшую его хитрость.
   Наконец  нос  адмиральской  галеры  врезался   в   снасти   двух   судов,
составлявших центр заграждения, и, нажимая на них, заставил податься всю эту
гибкую, подвижную плотину, отдельные части которой, скрепленные между  собой
цепями, уступили нажиму, но не разъединились. И вдруг  в  ту  минуту,  когда
морякам с топорами был дан приказ ринуться на вражеские суда, чтобы  разнять
заграждение,  множество  абордажных  крюков,  закинутых  невидимыми  руками,
вцепились в снасти французских кораблей.
   Фламандцы предвосхитили маневр, задуманный французами.
   Жуаез вообразил, что враги вызывают его на  решительный  бой.  Он  принял
вызов. Абордажные крюки, брошенные с его стороны, железными узами  соединили
вражеские суда с французскими. Затем,  выхватив  из  рук  какого-то  матроса
топор, он, крича: "На абордаж! На абордаж!"  -  первым  вскочил  на  тот  из
неприятельских  кораблей,  который  теснее  других   был   сцеплен   с   его
собственным.
   Вся команда, офицеры и матросы, ринулась за ним, издавая тот же клич;  но
ничей голос  не  прозвучал  в  ответ,  никакая  сила  не  воспротивилась  их
вторжению. Только все они увидели, как три  лодки,  полные  людей,  неслышно
скользили по реке, словно три запоздалые ночные птицы.
   Лодки быстро удалялись, сильными  взмахами  весел  рассекая  воду;  птицы
улетают, сильными взмахами крыльев рассекая воздух.
   Французы в некотором недоумении стояли на кораблях, захваченных  ими  без
боя. Так было по всей линии.
   Вдруг Жуаез услыхал у себя под ногами смутный гул, и  в  воздухе  запахло
серой.
   Страшная мысль молнией прорезала его  сознание;  он  подбежал  к  люку  и
поднял крышку: внутренняя часть судна пылала.
   В ту же минуту по всей линии пронесся  крик:  "Назад  -  на  корабли!  На
корабли!"
   Все вернулись на свои суда проворнее, чем сошли с них; Жуаез,  вскочивший
на вражеский корабль первым, вернулся оттуда последним.
   Едва он успел ступить на борт своей галеры, как огонь забушевал на палубе
корабля, оставленного им минуту назад.
   Словно извергаемое множеством вулканов, вырывалось отовсюду пламя; каждая
лодка, каждая шлюпка, каждое  судно  были  кратерами;  французские  корабли,
более крупные, высились будто над огненной пучиной.
   Тотчас был дан приказ обрубить канаты, разбить цепи, оторвать  абордажные
крюки; матросы взбирались по снастям со всей  быстротой  людей,  убежденных,
что в быстроте - спасение их жизни.
   Но работа была огромная и превышала их силы; возможно, они еще успели  бы
освободиться от абордажных крюков, заброшенных антверпенцами на  французские
корабли, но ведь  были  еще  и  крюки,  прицепленные  французским  флотом  к
неприятельским судам.
   Вдруг разом загремели двадцать взрывов;  французские  суда  задрожали  до
самого основания, недра их затрещали.
   То гремели пушки, защищавшие подвижную плотину; заряженные неприятелем до
отказа и затем покинутые, они разрывались сами собой, по мере  того  как  их
охватывал огонь, и разрушали все,  чего  досягали,  -  разрушали  слепо,  но
верно.
   Подобно  исполинским  змеям,  языки  пламени   вздымались   вдоль   мачт,
обвивались  вокруг  рей,  своими  багровыми  остриями  лизали  медные  борта
французских кораблей.
   Жуаез, невозмутимо стоявший в роскошной своей броне с золотыми  насечками
посреди моря огня и властным голосом отдававший приказания,  напоминал  одну
из тех сказочных саламандр, с чешуи которых при каждом их движении  сыплются
мириады сверкающих искр.
   Но вскоре взрывы стали еще более мощными, еще более разрушительными;  уже
не пушки гремели, разлетаясь на тысячи кусков; то  загорелись  крюйт-камеры,
то взрывались сами суда.
   Пока  Жуаез  надеялся  разорвать  смертоносные  узы,  соединявшие  его  с
неприятелем, он боролся изо всех сил; но  теперь  всякая  надежда  на  успех
исчезла;  огонь  перекинулся  на  французские  суда,  и  всякий  раз,  когда
взрывался неприятельский корабль, на палубу его  галеры  изливался  огненный
дождь, подобный последнему ослепительному снопу гигантского фейерверка.
   Но то был греческий огонь, беспощадный  огонь,  питаемый  всем  тем,  что
гасит другие огни, и пожирающий свою жертву даже в водной пучине.
   Взрываясь, антверпенские суда прорвали заграждение, но  французские  суда
уже не могли продолжать свой путь; сами охваченные пламенем, они носились по
воле волн, влача за собой жалкие обломки губительного брандера, обхватившего
их своими огненными щупальцами.
   Жуаез понял, что дольше бороться немыслимо; он дал  приказ  спустить  все
лодки и плыть к левому берегу.
   Приказ был передан на все остальные корабли при помощи рупоров;  те,  кто
его не услыхал, инстинктивно прониклись той же мыслью.
   Пока весь экипаж до последнего матроса не  разместился  в  лодках,  Жуаез
оставался на палубе своей галеры.
   Его хладнокровие, по-видимому, вернуло всем присутствие духа;  каждый  из
его моряков крепко держал в руках либо топор, либо абордажную саблю.
   Жуаез еще не успел достичь берега, как  адмиральская  галера  взорвалась,
осветив с одной стороны очертания города, с другой - водный простор, могучую
реку, которая, все расширяясь, сливалась наконец с морем.
   Тем временем крепостная артиллерия умолкла - не потому, что  битва  стала
менее жаркой, а потому, что фламандцы и  французы  теперь  дрались  грудь  с
грудью и уже невозможно было, метя в одних, не попадать в других.
   Кальвинистская конница атаковала в свой черед - и делала чудеса;  шпагами
своих всадников она разверзает ряды фламандцев,  топчет  их  копытами  своих
лошадей; но раненые враги своими тесаками вспарывают лошадям брюхо.
   Несмотря на эту блистательную кавалерийскую атаку, во французских войсках
происходит некоторое замешательство; они только держатся,  а  не  продолжают
наступать, меж тем как из  всех  ворот  города  непрестанно  выходят  свежие
батальоны, немедленно атакующие армию герцога Анжуйского.
   Вдруг почти у самых стен города начинается сильное  движение.  На  фланге
антверпенской пехоты раздаются крики: "Анжу! Анжу! Франция!  Франция!"  -  и
ужасающий натиск заставляет дрогнуть эту массу  людей,  так  тесно  прижатых
друг к другу напором задних рядов, что передние выказывают храбрость, потому
что действовать иначе они не могут.
   Этот перелом  произведен  адмиралом  Жуаезом;  это  кричат  его  матросы:
полторы   тысячи   человек,   вооруженных   топорами   и    тесаками,    под
предводительством Жуаеза, которому подали коня,  оставшегося  без  всадника,
внезапно обрушились на фламандцев; они должны отомстить за  свой  пожираемый
пламенем флот и за две сотни своих товарищей, сгоревших или утонувших.
   Они не выбирали места нападения; они бросились на  первый  же  отряд,  по
языку и одежде признанный ими за врага.
   Жуаез, как никто, владел своей длинной боевой шпагой; он  с  молниеносной
быстротой действовал кистью, сжимавшей эту шпагу, и  каждым  рубящим  ударом
раскраивал  кому-нибудь  голову,  каждым  колющим,  -  пронизывал   человека
насквозь.
   Отряд фламандцев, на  который  обрушился  Жуаез,  был  истреблен,  словно
горсть хлебных зернышек стаей муравьев.
   Опьяненные первым успехом, моряки продолжали действовать.
   В то время как они продвигались вперед, кальвинистская конница,  теснимая
этими потоками  людей,  понемногу  подавалась  назад;  но  пехота  графа  де
Сент-Эньяна продолжала драться с фламандцами.
   Герцогу Анжуйскому пожар флота предстал в  виде  дальнего  зарева.  Слыша
пушечные выстрелы и грохот взрывавшихся кораблей,  он  полагал,  что  в  той
стороне, откуда они доносились, идет  жестокий  бой,  который,  естественно,
кончится победой  Жуаеза;  разве  можно  было  предположить,  что  несколько
фламандских кораблей вступят в бой с французским флотом!
   Поэтому он с минуты на минуту  ждал  донесения  о  произведенной  Жуаезом
диверсии, как вдруг ему сообщили, что французский флот уничтожен, а Жуаез со
своими моряками врезался в самую гущу фламандского войска.
   Тогда  герцог  сильно  встревожился.  Флот  обеспечивал  отступление,   а
следовательно, и безопасность армии.
   Герцог послал кальвинистской  коннице  приказ  снова  предпринять  атаку;
измученные всадники и кони снова сплотились,  чтобы  еще  раз  помчаться  на
антверпенцев.
   В сумятице схватки слышен был голос Жуаеза, кричавшего:
   - Держитесь, господин де Сент-Эньян! Франция! Франция!
   Словно косарь, готовящийся снять жатву с колосистой нивы, он вращал  свою
шпагу в воздухе и с размаху опускал ее, кося перед  собой  людей;  тщедушный
королевский любимчик, изнеженный сибарит, облекшись в броню,  видимо,  обрел
мифическую силу Геркулеса Немейского.
   Слыша этот голос, покрывавший гул битвы, видя эту  шпагу,  сверкавшую  во
мраке, пехота опять исполнялась мужества, по примеру конницы  напрягала  все
силы - и возобновляла бой.
   Тогда из города, верхом на породистом  вороном  коне,  выехал  тот,  кого
называли монсеньер.
   Он был в  черных  доспехах,  иначе  говоря,  шлем,  латы,  нарукавники  и
набедренники - все было из стали, покрытой  чернью;  за  ним  на  прекрасных
конях следовали пятьсот  всадников,  которых  принц  Оранский  отдал  в  его
распоряжение.
   В  то  же  время  из  противоположных  ворот  выступил  и  сам  Вильгельм
Молчаливый во главе отборной пехоты, еще не бывшей в деле.
   Всадник в черных доспехах поспешил туда, где подмога была всего нужнее, -
в то место, где сражался Жуаез и его моряки.
   Фламандцы узнали всадника и расступались перед ним, радостно крича:
   - Монсеньер! Монсеньер!
   До той поры  Жуаез  и  его  моряки  чувствовали,  что