овать за  нашим  другом  Шико  вплоть  до
завершения его миссии надолго отвлекла нас от Лувра, в чем мы  чистосердечно
извиняемся перед читателем.
   Было бы, однако, несправедливо еще дольше оставлять без внимания события,
последовавшие за Венсенским заговором, и действия лица, против  которого  он
был направлен.
   Король, проявивший такое мужество  в  опасную  минуту,  ощутил  затем  то
запоздалое волнение, которое нередко обуревает самые  стойкие  сердца  после
того, как опасность миновала. По этой причине он,  возвращаясь  в  Лувр,  не
проронил ни слова; молился он в ту ночь несколько дольше  обычного  и,  весь
отдавшись беседе  с  богом,  в  своем  великом  рвении  забыл  поблагодарить
бдительных командиров и преданную стражу, помогших ему избегнуть гибели.
   Затем он лег в постель, удивив своих камердинеров быстротой, с которой он
на этот раз совершил свой сложный туалет; казалось, он спешил заснуть, чтобы
наутро голова у него была более свежа и ясна.
   Поэтому д'Эпернон, дольше всех остававшийся в королевской спальне, упорно
надеясь на изъявление благодарности, которого так и  не  дождался,  удалился
оттуда в прескверном расположении духа.
   Увидев, что д'Эпернон  прошел  мимо  него  в  полном  молчании,  Луаньяк,
стоявший у бархатной портьеры, круто повернулся к Сорока пяти и сказал им:
   - Господа, вы больше не нужны королю, идите спать.
   В два часа пополуночи все спали в Лувре. Тайна была строжайше  соблюдена,
ничто никому не стало известно. Почтенные парижские горожане мирно почивали,
не подозревая, что в ту ночь королевский престол  чуть  было  не  перешел  к
новой династии.
   Господин д'Эпернон тотчас велел снять с себя сапоги и, вместо того  чтобы
по давнему  своему  обыкновению  разъезжать  по  городу  с  тремя  десятками
всадников, последовал примеру своего августейшего повелителя  и  лег  спать,
никому не сказав ни слова.
   Один только Луаньяк,  которого,  так  же  как  justum  et  tenacem  1  <1
Праведного в стойкого (лат.)>  Горация,  даже  крушение  мира  не  могло  бы
отвратить от исполнения своих обязанностей, - один только Луаньяк обошел все
караулы швейцарцев и французской стражи, несших свою  службу  добросовестно,
но без особого рвения.
   В ту ночь три маловажных нарушения  дисциплины  были  наказаны  так,  как
обычно карались тяжкие преступления.
   На  другое  утро  Генрих,  пробуждения  которого  нетерпеливо  дожидалось
столько людей, жаждавших поскорее узнать, на что они могут надеяться,  -  на
другое утро Генрих выпил в постели четыре чашки крепчайшего  бульона  вместо
двух и велел передать статс-секретарям де Виллекье и д'О, чтобы они  явились
к нему, в  его  опочивальню,  для  составления  нового  эдикта,  касающегося
государственных финансов.
   Королеву  предупредили,  что  она  будет  обедать  одна,  а  в  ответ  на
выраженное ею через одного из ее  придворных  беспокойство  о  здоровье  его
величества  король  соизволил  передать,  что  вечером  он  будет  принимать
вельможных дам и ужинать у себя в кабинете.
   Тот же ответ был дан придворному королевы-матери, которая,  хотя  и  жила
последние два года весьма  уединенно  в  своем  Суассонском  дворце,  однако
каждый день через посланцев осведомлялась о здоровье сына.
   Оба государственных секретаря тревожно переглядывались. В это утро король
был настолько рассеян, что даже чудовищные поборы, которые они  намеревались
установить, не вызвали у его величества и тени улыбки.
   А ведь  рассеянность  короля  всегда  особенно  тревожит  государственных
секретарей!
   Зато Генрих все время играл  с  "Мастером  Ловом"  и  всякий  раз,  когда
собачка сжимала его изнеженные пальцы своими острыми зубами, приговаривал:
   - Ах ты бунтовщик, ты тоже хочешь меня укусить? Ах ты  подлая  собачонка,
ты тоже покушаешься на твоего государя? Да что это - сегодня все  решительно
в заговоре!
   Затем Генрих, притворяясь, что для этого нужны  такие  же  усилия,  какие
потребовались  Геркулесу,  сыну  Алкмены,  для  укрощения  Немейского  льва,
укрощал мнимое  чудовище,  которое  и  все-то  было  величиной  с  кулак,  с
неописуемым удовольствием повторяя ему:
   - А! Ты побежден,  Мастер  Лов,  побежден,  гнусный  лигист  Мастер  Лов,
побежден! Побежден! Побежден!
   Это было все, что смогли уловить господа де Виллекье и д'О,  два  великих
дипломата, уверенных, что ни одна тайна человеческая не может  быть  сокрыта
от них. За исключением этих речей, обращенных к  Мастеру  Лову,  Генрих  все
время хранил молчание.
   Ему нужно было подписывать бумаги - он их подписывал; нужно было  слушать
- он слушал, закрыв глаза так естественно, что невозможно  было  определить,
спит ли он или слушает.
   Наконец пробило три часа пополудни.
   Король потребовал к себе г-на д'Эпернона.
   Ему ответили, что герцог производит смотр легкой коннице.
   Он велел позвать Луаньяка.
   Ему ответили, что Луаньяк занят отбором лимузинских лошадей.
   Полагали, что король будет раздосадован тем,  что  двое  подвластных  ему
людей не подчинились его воле, - отнюдь нет; вопреки  ожиданию  он  с  самым
беспечным видом  принялся  насвистывать  охотничью  песенку  -  развлечение,
которому он предавался только тогда, когда был вполне доволен собой.
   Было ясно, что упорное желание  молчать,  которое  король  обнаруживал  с
самого  утра,  сменилось  все  возраставшей   потребностью   говорить.   Эта
потребность стала неодолимой; но так как возле короля никого  не  оказалось,
то ему пришлось беседовать с самим собой.
   Он спросил себе полдник и приказал, чтобы во время еды ему  читали  вслух
назидательную книгу; вдруг он прервал чтение вопросом:
   - "Жизнь Суллы" написал Плутарх, не так ли?
   Чтец читал книгу религиозного содержания;  когда  его  прервали  вопросом
чисто мирского свойства, он с удивлением воззрился на короля.
   Тот повторил свой вопрос.
   - Да, сир, - ответил чтец.
   - Помните ли вы то место,  где  историк  рассказывает,  как  Сулла  избег
смерти?
   Чтец смутился.
   - Не очень хорошо помню, сир, - ответил он,  -  я  давно  не  перечитывал
Плутарха.
   В эту минуту доложили о его преосвященстве кардинале де Жуаез.
   - А! Вот кстати, - воскликнул король, - явился ученый человек, наш  друг;
уж он-то скажет нам это без запинки!
   - Сир, - сказал кардинал, - неужели мне  посчастливилось  прийти  кстати?
Это такая редкость в нашем мире!
   - Право слово, очень кстати; вы слышали мой вопрос?
   - Если не ошибаюсь, ваше величество изволили спросить,  каким  образом  и
при каких обстоятельствах диктатор Сулла спасся от смерти?
   - Совершенно верно. Вы можете ответить на этот вопрос, кардинал?
   - Нет ничего легче, ваше величество.
   - Тем лучше!
   - Ваше величество, Сулле, погубившему такое  множество  людей,  опасность
лишиться жизни  угрожала  только  в  сражениях.  Ваше  величество,  по  всей
вероятности, имели в виду какое-нибудь из них?
   - Да, и я теперь припоминаю - в одном из этих сражений он был на  волосок
от смерти. Прошу вас, кардинал, раскройте  Плутарха  -  он,  наверно,  лежит
здесь, в переводе славного Амьо, и прочтите мне то место, где повествуется о
том, как благодаря быстроте своего белого коня римлянин спасся от  вражеских
дротиков.
   - Сир, совершенно излишне раскрывать Плутарха; это событие  произошло  во
время битвы, которую он дал Самниту Телезерию и Луканцу Лампонию.
   - Вы должны это знать лучше, чем кто-либо, любезный кардинал,  при  вашей
учености!
   - Ваше величество, право, слишком добры ко  мне,  -  с  поклоном  ответил
кардинал.
   - Теперь, - спросил король после недолгого молчания, -  теперь  объясните
мне, почему враги никогда не покушались на римского льва, столь жестокого?
   - Ваше величество, - молвил кардинал, - я  отвечу  вам  словами  того  же
Плутарха.
   - Отвечайте, Жуаез, отвечайте!
   -  Карбон,  заклятый  враг  Суллы,  зачастую  говорил:  "Мне   приходится
одновременно бороться со львом и с лисицей,  живущими  в  сердце  Суллы;  но
лисица доставляет мне больше хлопот".
   - Вот оно что! - задумчиво протянул Генрих. - Лисица!
   - Так говорит Плутарх, сир.
   - И он прав, кардинал, - заявил король, - он прав. Кстати, уж  если  речь
зашла о битвах, имеете ли вы какие-нибудь вести о вашем брате?
   - О котором из них? Вашему  величеству  ведь  известно,  что  у  меня  их
четверо!
   - Разумеется, о герцоге д'Арк, моем друге.
   - Нет еще, сир.
   - Только бы герцог Анжуйский, до сих пор так  хорошо  умевший  изображать
лисицу, сумел бы теперь хоть немного быть львом!
   Кардинал ничего не ответил, ибо на сей  раз  Плутарх  ничем  не  мог  ему
помочь: многоопытный царедворец опасался, как бы его ответ, если  он  скажет
что-нибудь приятное о герцоге Анжуйском, не был неприятен королю.
   Убедившись, что кардинал намерен молчать, Генрих снова  занялся  Мастером
Ловом; затем, сделав кардиналу знак остаться, он встал, облекся в  роскошную
одежду и прошел в свой кабинет, где его ждал двор.
   При дворе, где люди обладают таким же тонким чутьем, как горцы,  особенно
остро ощущается приближение и окончание бурь; никто еще ничего не разгласил,
никто еще не видел короля - и, однако,  у  всех  настроение  соответствовало
обстоятельствам.
   Обе королевы были, по-видимому, сильно встревожены.
   Екатерина,  бледная  и  взволнованная,  раскланивалась  на  все  стороны,
говорила отрывисто и немногословно.
   Луиза де Водемон ни на кого не смотрела и никого не слушала.
   Временами можно было думать,  что  несчастная  молодая  женщина  лишается
рассудка.
   Вошел король.
   Взгляд у него был живой, на щеках играл  нежный  румянец;  выражение  его
черт, казалось, говорило о хорошем расположении  духа,  и  на  хмурые  лица,
дожидавшиеся королевского выхода, это обстоятельство подействовало так,  как
луч осеннего солнца - на купу деревьев, листва которых уже пожелтела.
   В одно мгновение все стало золотистым, багряным, все засияло.
   Генрих поцеловал руку сначала матери, затем жены так галантно, будто  все
еще был герцогом Анжуйским. Он наговорил множество комплиментов  дамам,  уже
отвыкшим от таких проблесков любезности с его стороны, и даже простер ее  до
того, что попотчевал их конфетами.
   - О вашем здоровье тревожились, сын мой,  -  сказала  Екатерина,  пытливо
глядя на короля, словно желая увериться, что этот румянец -  не  поддельный,
что эта веселость - не маска.
   - И совершенно напрасно, государыня, - ответил король, - я никогда еще не
чувствовал себя так хорошо.
   Эти слова сопровождались улыбкой, которая тотчас передалась всем устам.
   - И какому благодетельному влиянию, сын  мой,  -  спросила  Екатерина,  с
трудом скрывая свое беспокойство, - вы  приписываете  это  улучшение  вашего
здоровья?
   - Тому, что я много смеялся, государыня, - ответил король.
   Все переглянулись с  таким  глубоким  изумлением,  словно  король  сказал
какую-то нелепость.
   - Много смеялись!  Вы  способны  много  смеяться,  сын  мой?  -  спросила
Екатерина с обычным своим суровым видом. - Значит, вы - счастливый человек!
   - Так оно и есть, государыня.
   - И какой же у вас нашелся повод для столь бурной веселости?
   - Нужно вам сказать, матушка, что вчера вечером я ездил в Венсенский лес.
   - Я это знала.
   - А! Вы это знали?
   - Да, сын мой; все, что относится к вам, важно для меня; для вас это ведь
не новость!
   - Разумеется, нет; итак, я поехал в  Венсенский  лес;  на  обратном  пути
дозорные обратили мое внимание на неприятельское  войско,  мушкеты  которого
блестели на дороге.
   - Неприятельское войско на дороге в Венсен?
   - Да, матушка.
   - И где же?
   - Против рыбного пруда якобинцев, возле дома милой нашей кузины.
   - Возле дома госпожи де Монпансье! - воскликнула Луиза де Водемон.
   - Совершенно верно,  государыня,  возле  Бель-Эба;  я  храбро  подошел  к
неприятелю вплотную, чтобы дать сражение, и увидел...
   - О, боже! Продолжайте, сир, - с непритворным испугом воскликнула молодая
королева.
   - О! Успокойтесь, государыня!
   Екатерина выжидала в мучительном напряжении,  но  ни  единым  словом,  ни
единым жестом не выдавала своих чувств.
   -  Я  увидел,  -  продолжал  король,   -   целый   монастырь,   множество
благочестивых монахов, которые с воинственными возгласами отдавали мне честь
своими мушкетами!
   Кардинал де Жуаез рассмеялся; весь  двор  тотчас  с  превеликим  усердием
последовал его примеру.
   - О! - воскликнул король. - Смейтесь, смейтесь; вы правы,  ведь  об  этом
долго будут говорить: у меня во Франции десять тысяч монахов, из которых  я,
в  случае  надобности,  сделаю  десять  тысяч  мушкетеров;  тогда  я  создам
должность  великого  магистра  мушкетеров-постриженцев  его  христианнейшего
величества и пожалую этим званием вас, кардинал.
   - Я согласен, ваше величество; для меня всякая служба хороша, если только
она угодна вашему величеству.
   Во время беседы короля с кардиналом дамы, соблюдая этикет  того  времени,
встали и одна за другой, поклонившись  королю,  вышли.  Королева  со  своими
фрейлинами последовала за ними.
   В кабинете осталась одна только королева-мать;  за  необычной  веселостью
короля чувствовалась какая-то тайна, которую она решила разведать.
   - Кстати, кардинал, - неожиданно сказал Генрих  прелату,  который,  видя,
что королева-мать не уходит, и догадываясь, что она  намерена  беседовать  с
сыном наедине, хотел было откланяться, - кстати,  кардинал,  что  поделывает
ваш братец дю Бушаж?
   - Право, не знаю, ваше величество.
   - Как же так - не знаете?
   - Не знаю, ваше величество; я его очень редко вижу или, вернее, совсем не
вижу, - ответил кардинал.
   Из глубины кабинета донесся тихий печальный голос, молвивший:
   - Я здесь, ваше величество.
   - А! Это он! - воскликнул Генрих. - Подите сюда, граф, подите сюда!
   Молодой человек тотчас повиновался.
   - Боже правый! - воскликнул король, в изумлении глядя на него. -  Честное
слово дворянина, это движется не человек, а призрак!
   -  Ваше  величество,  он  много  работает,  -  пролепетал  кардинал,  сам
поражаясь той переменой, которая за одну неделю произошла в  лице  и  осанке
его брата.
   Действительно, дю Бушаж был бледен, как восковая фигура, а его тело, едва
обозначавшееся под шелком и вышивками,  и  впрямь  казалось  невещественным,
призрачным.
   - Подойдите поближе, молодой человек,  -  приказал  король,  -  подойдите
поближе! Благодарю вас, кардинал, за цитату, приведенную вами  из  Плутарха;
обещаю вам, что в подобных случаях всегда буду прибегать к вашей помощи.
   Кардинал понял, что  король  хочет  остаться  наедине  с  его  братом,  и
бесшумно удалился.
   Король украдкой проводил его глазами, а затем остановил взгляд на матери,
по-прежнему сидевшей неподвижно.
   Теперь в кабинете не  было  никого,  кроме  королевы-матери,  д'Эпернона,
рассыпавшегося перед ней в любезностях, и дю Бушажа.
   У двери стоял Луаньяк, полусолдат, полупридворный, всецело занятый  своей
службой.
   Король сел, знаком велел дю Бушажу приблизиться вплотную и спросил его:
   - Граф, почему вы прячетесь за дамами? Неужели  вы  не  знаете,  что  мне
приятно видеть вас?
   - Эти милостивые слова - великая честь для меня, сир,  -  сказал  молодой
человек, отвешивая поклон.
   - Если так, почему же, граф, я теперь никогда не вижу вас в Лувре?
   - Меня, сир?
   - Да, вас, это сущая правда, и я на это жаловался вашему брату кардиналу,
еще более ученому, чем я полагал.
   - Если ваше величество, - сказал Анри дю Бушаж, - не видите меня, то лишь
потому, что вы никогда не изволите хотя бы мельком бросить взгляд  в  уголок
этого покоя, где я всегда нахожусь в  положенный  час  при  вечернем  выходе
вашего величества. Я также неизменно присутствую при утреннем вашем  выходе,
сир, и почтительно  кланяюсь  вам,  когда  вы  проходите  в  свои  покои  по
окончании совета. Я никогда не уклонялся от выполнения моего долга и никогда
не уклонюсь, пока буду держаться на ногах, ибо для меня это священный долг!
   - И в этом причина твоей печали? - дружелюбно спросил Генрих.
   - Ах! Неужели ваше величество могли подумать...
   - Нет, твой брат и ты - вы меня любите.
   - Сир!
   - И я вас тоже люблю. К слову сказать, ты знаешь, что бедняга Анн прислал
мне письмо из Дьеппа?
   - Мне это не было известно, сир.
   - Так, но тебе было известно, что он очень огорчался, когда ему  пришлось
уехать.
   - Он признался мне, что покидает Париж с превеликим сожалением.
   - Да, но знаешь, что он сказал мне? Что есть человек, который еще гораздо
сильнее сожалел бы о Париже, и что, будь такой приказ дан тебе, ты бы умер.
   - Возможно, сир.
   - Он мне сказал еще больше - ведь  он  много  чего  говорит,  твой  брат,
конечно, когда он не дуется; он мне сказал, что, если бы этот вопрос  возник
перед тобой, ты бы ослушался меня. Так ли это?
   - Ваше величество были правы, сочтя мою смерть  более  вероятной,  нежели
мое ослушание.
   - Ну а если бы, получив приказ уехать, ты все же не умер с горя?
   - Сир, ослушаться вас было бы для меня тягостнее смерти;  но  все  же,  -
прибавил молодой человек и, как  бы  желая  скрыть  свое  смущение,  опустил
голову, - но все же я ослушался бы.
   Скрестив руки, король внимательно взглянул на дю Бушажа и сказал:
   - Вот оно что! Да ты, бедный мой граф, видно, слегка повредился в уме?
   Молодой человек печально улыбнулся.
   - Ах, сир! Тяжко  повредился;  напрасно  вы  так  осторожно  выражаетесь,
говоря об этом.
   - Значит, дело серьезное, друг мой?
   Дю Бушаж подавил тяжкий вздох.
   - Расскажи мне, что случилось, - хорошо?
   Героическим усилием воли молодой человек заставил себя улыбнуться.
   - Такому великому государю, как вы, сир, не пристало выслушивать подобные
признания.
   - Что ты, что ты, Анри, - возразил король, - говори, рассказывай, этим ты
развлечешь меня.
   - Сир, - с достоинством ответил молодой человек, - вы ошибаетесь;  должен
сказать, в моей печали нет ничего, что могло бы развлечь благородное сердце.
   - Полно, полно, не сердись, дю Бушаж, - сказал король, взяв его за  руку,
- ты ведь знаешь, что твой  государь  также  испытал  терзания  несчастливой
любви.
   - Я это знаю, ваше величество. В прошлом...
   - Поэтому я сочувствую твоим страданиям.
   - Это чрезмерная доброта со стороны государя.
   - Отнюдь нет! Послушай: когда я страдал так, как ты сейчас, я ниоткуда не
мог получить помощи, потому что надо мной  не  было  никого,  кроме  господа
бога; а тебе, дитя мое, я могу оказать помощь.
   - Ваше величество!
   - Стало быть, дитя мое, - продолжал Генрих с нежной печалью в  голосе,  -
стало быть, надейся увидеть конец твоих мучений!
   Молодой человек покачал головой в знак сомнения.
   - Дю Бушаж, - продолжал Генрих, - ты будешь  счастлив,  или  я  перестану
именоваться королем Франции.
   - Счастлив? Я-то? Увы, сир, это невозможно, - ответил молодой  человек  с
улыбкой, исполненной неизъяснимой горечи.
   - Почему же?
   - Потому что мое счастье - не от мира сего.
   - Анри, - настойчиво продолжал король, - уезжая, ваш брат препоручил  вас
мне как другу. Уж если вы не спрашиваете совета ни у мудрости  вашего  отца,
ни у эрудиции вашего брата кардинала, - я хочу быть для вас старшим  братом.
Не упрямьтесь, доверьтесь мне, поведайте мне все. Уверяю вас, дю Бушаж,  мое
могущество и мое расположение к вам  найдут  средство  против  всего,  кроме
смерти.
   - Ваше величество, - воскликнул молодой человек, бросаясь к ногам короля,
- ваше величество, не подавляйте меня изъявлением доброты, на которую  я  не
могу  должным  образом  ответить.  Моему  горю  нельзя  помочь,  ибо  в  нем
единственная моя отрада.
   - Дю Бушаж, вы - безумец, и, помяните мое слово, вы погубите себя  своими
несбыточными мечтаниями.
   - Я это прекрасно знаю, сир, - спокойно ответил молодой человек.
   - Так скажите же наконец, - воскликнул король с некоторым раздражением, -
ч