враг  слабеет;  но
раздались  эти  клики,  и  они  увидели  перед  собой  новый  мощный  отряд,
появившийся вдруг, словно по волшебству.
   Жуаез направил своего коня прямо на черного  всадника  -  и  они,  полные
мрачного гнева, вступили в поединок.
   Искры посыпались во все стороны, как только их шпаги скрестились.
   Полагаясь на отменную закалку своих лат и на свое  искусство  опытнейшего
фехтовальщика, Жуаез стал наносить неизвестному мощные  удары,  которые  тот
ловко отражал. В то же время один из ударов противника пришелся ему прямо  в
грудь; но шпага отскочила от брони и только в кровь оцарапала ему плечо.
   - А! - воскликнул юный адмирал,  ощутив  прикосновение  острия.  -  Он  -
француз, и, мало того, - у него был тот же учитель фехтования, что у меня!
   Услышав эти слова, неизвестный отвернулся и хотел было ускакать.
   - Если ты француз, -  крикнул  ему  адмирал,  -  ты  предатель,  ведь  ты
сражаешься против своего короля, своей родины, своего знамени!
   В ответ неизвестный воротился и  с  еще  большим  ожесточением  напал  на
Жуаеза.
   Но на этот раз Жуаез был предупрежден и знал,  с  какой  искусной  шпагой
имеет дело. Он подряд отразил три или четыре удара, нацеленные с  величайшей
ловкостью, но и с неописуемыми яростью, силою и злобой.
   Тогда неизвестный, в свою очередь, подался назад.
   - Гляди, - крикнул ему юный адмирал, - вот как поступают, когда сражаются
за родину; чистого сердца и честной руки достаточно, чтобы  защитить  голову
без шлема, чело без забрала.
   И, отстегнув ремни своего шлема, он далеко отбросил его от себя,  обнажив
благородную,  красивую  голову;  глаза  его  сверкали  силой,  гордостью   и
юношеским задором.
   Вместо того чтобы ответить  словами  или  последовать  столь  доблестному
примеру,  всадник  в  черных  доспехах  глухо  зарычал  и  занес  шпагу  над
обнаженной головой противника.
   - А! -  воскликнул  Жуаез,  отражая  удар.  -  Верно  я  сказал,  что  ты
предатель, так умри же смертью предателя!
   И, тесня неизвестного, он нанес ему острием шпаги два или три удара, один
из которых попал в отверстие спущенного забрала.
   - Я убью тебя, - приговаривал молодой человек, - я  сорву  с  тебя  шлем,
который так хорошо тебя  укрывает  и  защищает,  и  повешу  тебя  на  первом
попавшемся дереве.
   Неизвестный хотел  было,  в  свою  очередь,  сделать  выпад,  но  к  нему
подскакал верховой и шепнул ему на ухо:
   - Монсеньер, прекратите эту стычку, ваше присутствие будет весьма полезно
вон там.
   Неизвестный взглянул туда, куда ему рукой указывал гонец, и  увидел,  что
ряды фламандцев заколебались под натиском кальвинистской конницы.
   - Верно, - сказал он зловещим голосом, - вот те, кого я искал.
   В эту минуту на отряд Жуаеза обрушилась волна всадников, и моряки,  устав
непрестанно разить своим тяжеловесным, годным лишь  для  великанов  оружием,
сделали первый шаг назад.  Черный  всадник  воспользовался  этим  движением,
чтобы исчезнуть в сумятице и во мраке.
   Спустя четверть часа  французы  подались  по  всей  линии  и  уже  только
старались отступить, не обращаясь в бегство.
   Господин де Сент-Эньян принимал все меры к тому, чтобы его люди  отходили
по возможности в порядке.
   Но из города  выступил  последний,  совершенно  свежий  отряд  -  пятьсот
человек конницы, две тысячи пехоты - и атаковал истощенную, уже  отступавшую
армию. Этот отряд  состоял  из  старых  ратников  принца  Оранского,  подряд
боровшихся с герцогом Альбой, с доном Хуаном, с Рекесенсом и  с  Александром
Фарнезе.
   Французам немедленно пришлось принять важное решение: оставив поле битвы,
отступать сушей, поскольку флот, на который рассчитывали в случае поражения,
был уничтожен.
   Несмотря  на  хладнокровие  вождей,  на  храбрость   большинства,   среди
французов началось неописуемое расстройство.
   Вот тогда неизвестный, во  главе  этого  конного  отряда,  почти  еще  не
потратившего сил в бою, налетел на бегущих и  снова  встретил  в  арьергарде
Жуаеза с его моряками, из которых две трети уже полегло на поле брани.
   Юному адмиралу совсем недавно подвели третью лошадь - две уже были  убиты
под ним. Его шпага сломалась, из рук раненого матроса  он  выхватил  тяжелый
абордажный топор, который вращал в  воздухе  так  же  легко  и  быстро,  как
пращник свою пращу.
   Время от времени он оборачивался лицом к неприятелю, словно дикий  кабан,
который никак не может решиться бежать от  охотника  и  напоследок  отчаянно
кидается на него. Со своей стороны, фламандцы, скинувшие латы  по  настоянию
того, кого они называли монсеньер, стали весьма подвижны и гнались за армией
анжуйца по пятам, не давая ей и мгновенной передышки.
   При виде этого чудовищного разгрома в  сердце  неизвестного  шевельнулось
подобие раскаяния или, уж во всяком случае, сомнения.
   - Довольно, господа, довольно, - сказал он по-французски своим  людям,  -
сегодня вечером их отогнали  от  Антверпена,  а  через  неделю  прогонят  из
Фландрии; не будем просить большего у бога войны!
   - А! Он француз! Француз! - воскликнул  адмирал.  -  Я  угадал,  кто  ты,
предатель! А! Будь проклят, и да сразит тебя смерть, уготованная предателям!
   Это гневное обращение, по-видимому, смутило того, кто  не  дрогнул  перед
тысячами шпаг, поднятых против него; он повернул коня - и  победитель  бежал
едва ли не с той же быстротой, как побежденные.
   Но это бегство одного-единственного врага ничего не изменило в  положении
дел; страх заразителен, он успел охватить всю армию, и под воздействием этой
безрассудной паники солдаты бежали уже со всех ног.
   Несмотря  на  усталость,  лошади  трусили  рысью  -  казалось,  они  тоже
поддались страху; люди разбегались во все стороны, чтобы найти  убежище;  за
несколько часов армии, как таковой, не стало.
   Это происходило в то  время,  когда  по  приказу  монсеньера  открывались
плотины, спускались шлюзы от Льера до Термонда,  от  Гасдонка  до  Мехельна,
каждая речонка, вобрав в  себя  свои  притоки,  каждый  канал,  выступив  из
берегов, затопляли окрестные равнины потоками бушующей воды.
   Поэтому в час, когда бежавшие  французы,  утомив  своих  преследователей,
начали  останавливаться  там  и  сям;  когда  наконец   они   увидели,   что
антверпенцы, а вслед за ними - воины принца  Оранского  повернули  назад,  в
сторону города; когда те, что вышли из ночной резни целы и невредимы,  сочли
себя  спасенными  и  вздохнули  -  одни  творя  молитву,  другие  -  бормоча
проклятие, - в этот час на них со всей быстротой ветра, со всем неистовством
моря ринулся новый враг, слепой и беспощадный; и, однако, хотя  неотвратимая
опасность уже надвигалась со всех сторон, беглецы ничего еще не подозревали.
   Жуаез велел своим морякам сделать привал; их осталось всего восемьсот,  и
только у них в этом ужасающем разгроме сохранилось подобие дисциплины.
   Граф де Сент-Эньян, задыхавшийся, потерявший голос, вынужденный  выражать
свою волю одними угрожающими жестами, пытался сплотить  своих  разбежавшихся
пехотинцев.
   Бегущее войско возглавлял герцог  Анжуйский;  верхом  на  отличном  коне,
сопровождаемый слугой, державшим в поводу  другого  коня,  он  лихо  скакал,
видимо, ничем не озабоченный.
   - Он негодяй и трус, - говорили одни.
   - Он храбрец и поражает своим хладнокровием, - говорили другие.
   Отдых, длившийся  с  двух  до  шести  часов  утра,  дал  пехотинцам  силу
продолжать отступление.
   Но съестного и в помине не было.
   Лошади, казалось, были изнурены еще больше, чем люди, их  не  кормили  со
вчерашнего дня, и они едва передвигали ноги.
   Поэтому они шли в хвосте армии.
   Все надеялись найти пристанище  в  Брюсселе;  этот  город  в  свое  время
подчинился герцогу, там у него было много приверженцев; правда, некоторые не
без тревоги спрашивали  себя,  доброжелательно  ли  их  встретят;  был  ведь
момент, когда думали, что на Антверпен можно полагаться так же  твердо,  как
сейчас жаждали положиться на Брюссель.
   Там, в Брюсселе, то есть в каких-нибудь восьми лье  от  того  места,  где
находилось французское войско, можно  будет  снабдить  его  продовольствием,
найти выгодное местоположение для стоянки и возобновить прерванную  кампанию
в момент, который сочтут наиболее для этого благоприятным.
   Остатки воинских частей, направляемые в Брюссель, должны были стать ядром
новой армии. Ведь в то время никто еще не предвидел, что  наступит  страшная
минута, когда почва уйдет из-под ног несчастных солдат, когда горы пенящейся
воды обрушатся на их головы и захлестнут их, когда тела стольких  храбрецов,
влекомые мутным потоком, будут им донесены до моря или застрянут  в  пути  и
превратятся в тучное удобрение для брабантских полей.
   Герцог Анжуйский велел подать себе завтрак в  крестьянской  хижине  между
Гедокеном и Гекгутом.
   Хижина была пуста; судя по всему, жители поспешно  покинули  ее  накануне
вечером; огонь, зажженный ими, тлел в очаге.
   Решив по примеру своего  предводителя  подкрепиться,  солдаты  и  офицеры
начали рыскать по обоим названным нами поселкам, но вскоре они с удивлением,
не чуждым ужаса, увидели, что все дома пусты и жители, уходя, унесли с собой
почти все припасы.
   Господин де Сент-Эньян, как и все другие, старался промыслить  что-нибудь
съестное; беспечность, проявляемая герцогом  Анжуйским  в  то  время,  когда
столько отважных людей умирало за него, внушала Сент-Эньяну отвращение, и он
отдалился от него. Он был из тех, кто говорил:
   "Негодяй и трус!"
   Он самолично осмотрел три дома, не нашел там ни души и постучался в дверь
четвертого, когда ему  сообщили,  что  на  два  лье  в  окружности,  другими
словами,  во  всей  местности,  занятой  французскими  войсками,  все   дома
обезлюдели.
   Услыхав эту весть, г-н де Сент-Эньян  насупился  и  сделал  свою  обычную
гримасу.
   - В путь, господа, в путь! - сказал он затем своим офицерам.
   - Но ведь, - возразили те, - мы измучены, генерал, мы умираем с голоду.
   - Да, но вы живы, а если вы останетесь здесь еще час - вы будете  мертвы,
быть может, уже и сейчас слишком поздно.
   Господин де Сент-Эньян не мог сказать ничего определенного, но  он  чуял,
что за этим безлюдьем кроется какая-то грозная опасность.
   Двинулись дальше; снова герцог Анжуйский ехал впереди  головного  отряда;
г-н  де  Сент-Эньян  предводительствовал  срединной  колонной;  Жуаез  ведал
арьергардом.
   Но вскоре отстало еще две-три тысячи человек  -  одни  ослабели  от  ран,
других изнурила усталость: они ложились врастяжку  на  траву  или  под  сень
деревьев,  всеми  покинутые,  отчаявшиеся,  томимые  мрачным  предчувствием.
Позднее отстали те всадники, чьи лошади уже не  могли  тащиться  дальше  или
были ранены в пути.
   Вокруг герцога Анжуйского осталось  самое  большее  три  тысячи  человек,
крепких и способных сражаться.

Глава 3

ПУТНИКИ

   Меж тем как совершались эти страшные события, предвещавшие  бедствие  еще
более жестокое, два путника, верхом на  отличных  першеронах,  в  прохладный
ночной час выехали из городских ворот Брюсселя на дорогу в Мехельн.
   Они ехали рядом, не  держа  на  виду  никакого  оружия,  кроме,  впрочем,
широкого фламандского ножа, медная рукоятка которого поблескивала за  поясом
одного из них; свернутые плащи были приторочены к седлам.
   Путники ни на шаг не отставали друг от друга; каждый из  них  думал  свою
думу, быть может, одну и ту же у обоих, но ни один не произносил ни слова.
   Одеждой и повадкой они напоминали тех пикардийских коробейников,  которые
тогда ездили из Франции во Фландрию и обратно, бойко торгуя в обеих странах;
своего   рода   коммивояжеры,   немудрствующие   предшественники    нынешних
краснобаев, они в ту далекую эпоху, по сути дела, выполняли ту же работу, не
подозревая, что подготовляют  современную,  огромного  размаха  коммерческую
пропаганду.
   Видя, как они мирно трусят по освещенной луной  дороге,  любой  встречный
принял бы их за простых людей, озабоченных тем, как бы поскорее найти ночлег
после дня, проведенного в трудах.
   Но если б ветер донес до этого встречного хоть несколько фраз -  обрывков
тех разговоров, которые путники изредка вели между собой,  -  это  ошибочное
мнение, основанное на внешности, круто изменилось бы.
   Самыми странными из всех были первые замечания, которыми они  обменялись,
отъехав приблизительно на пол-лъе от Брюсселя.
   - Сударыня, - сказал более коренастый более стройному, - вы в самом  деле
были правы, когда решили выехать ночью; мы  на  этом  выгадали  семь  лье  и
прибудем в Мехельн именно тогда, когда, насколько  можно  предвидеть,  исход
нападения на Антверпен уже будет известен. Там упоение победой будет в самом
разгаре.  За  два  дня  небольших  переездов,  -  они  должны  быть   совсем
небольшими, иначе вы не отдохнете, - за два дня таких переездов мы достигнем
Антверпена, как  раз  к  тому  времени,  когда,  по  всем  вероятиям,  принц
опомнится от своего  восторга  и,  побывав  на  седьмом  небе,  соблаговолит
обратить взор долу, на землю.
   Спутник, которого именовали "сударыней" и который,  несмотря  на  мужскую
одежду, ни единым словом не  возражал  против  этого  наименования,  голосом
одновременно тихим, нежным и твердым ответил:
   - Друг мой, поверь мне, - господь бог вскоре истощит свое  долготерпение,
перестанет охранять этого презренного принца и жестоко покарает его; поэтому
мы должны как можно  скорее  претворить  наши  замыслы  в  дело,  ибо  я  не
принадлежу к числу тех, кто верит в  предопределение;  я  считаю,  что  люди
свободно распоряжаются своей волей и своими поступками.  Если  мы  не  будем
действовать сами, а предоставим действовать богу, - не стоило терпеть  такие
муки, чтобы дожить до нынешнего дня.
   В эту минуту порыв северо-западного ветра обдал их ледяным холодом.
   - Вы дрожите, сударыня, - сказал старший из путников, - накиньте на  себя
плащ.
   - Нет, Реми, благодарю тебя; ты знаешь, я уже не ощущаю ни телесной боли,
ни душевных терзаний.
   Реми возвел глаза к небу  и  погрузился  в  мрачное  молчание.  Время  от
времени он придерживал коня и оборачивался,  стоя  в  стременах;  тогда  его
спутница, безмолвная, словно конная статуя, несколько опережала его.
   После одной из таких минутных остановок она,  когда  спутник  нагнал  ее,
спросила:
   - Ты никого уже не видишь позади нас?
   - Нет, сударыня, - никого.
   - А всадник, который нагнал нас ночью в  Валансьене  и  расспрашивал  про
нас, после того, как он долго с изумлением нас разглядывал?
   - Я его не вижу больше.
   - Но мне кажется, что я его мельком видела, когда мы въезжали в Монс.
   - А я, сударыня, уверен, что видел его, когда мы въезжали в Брюссель.
   - В Брюссель - так ты сказал?
   - Да, но, должно быть, он там сделал привал.
   - Реми, - сказала дама,  подъехав  к  своему  спутнику  вплотную,  словно
опасалась, что кто-нибудь ее услышит на этой пустынной дороге, - Реми, а  не
сдается ли тебе, что он напоминает собой...
   - Кого, сударыня?
   - Во всяком случае -  ростом  и  сложением,  лица  его  я  не  видела,  -
напоминает того несчастного молодого человека...
   - О! Нет, нет, сударыня, - поспешно заверил ее Реми, -  я  не  уловил  ни
малейшего сходства; к тому же - как бы он мог узнать, что мы покинули  Париж
и едем этой дорогой?
   - Совершенно так же, Реми, как он узнавал, где  мы,  когда  мы  в  Париже
переезжали с места на место.
   - Нет, нет, сударыня, - продолжал Реми, - он  не  следовал  за  нами,  он
никому не поручал нас выслеживать, и, как я уже вам говорил перед  отъездом,
у меня есть веские основания полагать, что он принял отчаянное  решение,  но
что это решение касается только его самого.
   - Увы, Реми! Каждому из нас в этом мире уготована своя доля страданий; да
облегчит господь долю этого несчастного юноши!
   На вздох своей госпожи  Реми  ответил  таким  же  вздохом,  и  они  молча
продолжали путь; вокруг них тоже царило безмолвие, нарушаемое лишь  цоканьем
копыт по сухой, звонкой дороге.
   Так прошло два часа.
   Когда путники въезжали в Вильворд, Реми обернулся. На повороте дороги  он
услыхал топот коня, мчавшегося галопом.
   Он остановился, долго вглядывался в даль, но ничего не увидел. Его зоркие
глаза тщетно пытались  пронизать  ночной  мрак;  ни  один  звук  не  нарушал
торжественной тишины, - и он вместе со своей спутницей въехал в городок.
   - Сударыня, - сказал он ей, - уже светает, примите мой совет, остановимся
здесь; лошади устали, да и вам необходимо отдохнуть.
   - Реми, - ответила дама, - вы  напрасно  стараетесь  притворяться  передо
мной. Вы чем-то встревожены.
   - Да, состоянием вашего здоровья, сударыня: поверьте  мне,  не  по  силам
женщине такое утомительное путешествие. Я сам едва...
   - Поступайте так, как найдете нужным, - ответила Диана.
   - Так вот, давайте въедем в  этот  переулок,  в  конце  которого  мерцает
фонарь; это - знак, по которому узнают гостиницы; поторопитесь, прошу вас.
   - Стало быть, вы что-нибудь услыхали?
   - Да, как будто конский топот. Правда, мне  думается,  я  ошибся,  но  на
всякий случай я чуть задержусь,  чтобы  удостовериться,  обоснованы  ли  мои
подозрения или нет.
   Не  возражая,  не  пытаясь  отговорить  Реми  от  его  намерения,   Диана
пришпорила своего коня и направила его в длинный извилистый  переулок.  Реми
дал  ей  проехать,  спешился  и  отпустил  поводья  своего  коня,   который,
разумеется, тотчас и последовал за конем Дианы.
   Сам Реми притаился за огромной тумбой и стал выжидать.
   Диана  постучалась  в  дверь  гостиницы,  за  которой,  по   стародавнему
фламандскому обычаю, бодрствовала или, вернее, спала широкоплечая служанка с
мощными дланями.
   Служанка  уже  услыхала  цоканье  конских  копыт  о  мостовую   переулка,
проснулась, не выказывая ни малейшего недовольства, отперла входную дверь  и
радушно встретила путешественника или, вернее,  путешественницу.  Затем  она
открыла лошадям широкую сводчатую дверь, куда  они  тотчас  вбежали,  почуяв
конюшню.
   - Я жду своего спутника, - сказала Диана, - дайте мне посидеть у огня;  я
не лягу, пока он не придет.
   Служанка бросила соломы лошадям, закрыла дверь  в  конюшню,  вернулась  в
кухню, придвинула к огню табурет, сняла пальцами нагар с толстой свечи  -  и
снова заснула.
   Тем временем Реми в своей  засаде  подстерегал  всадника,  о  присутствии
которого его предупредил конский топот на дороге.
   Реми видел, как всадник шагом, прислушиваясь к каждому шороху,  въехал  в
поселок; как, доехав до переулка и завидев  фонарь,  он  еще  замедлил  шаг,
видимо, колеблясь, продолжать ли ему путь или направиться к гостинице.
   Он придержал лошадь так близко от Реми, что  тот  ощутил  ее  дыхание  на
своем плече.
   Реми схватился за нож.
   - Да, это он, - сказал себе верный слуга, - он здесь,  в  этом  краю,  он
снова следует за нами. Что ему нужно от нас?
   Путник скрестил руки на груди; лошадь тяжело дышала, вытягивая шею.
   Он безмолвствовал; но по тем огненным взглядам, которые он  устремлял  то
вперед, то назад, то  в  глубь  переулка,  нетрудно  было  угадать,  что  он
спрашивал себя, повернуть ли ему назад, скакать ли вперед или же постучаться
в гостиницу.
   - Они поехали дальше, - вполголоса сказал себе  путник.  -  Что  ж,  надо
ехать!
   И, натянув поводья, он продолжал путь.
   - Завтра, - мысленно решил Реми, - мы поедем другой дорогой.
   Он пошел к своей спутнице, с нетерпением ожидавшей его.
   - Ну, что, - шепотом спросила она, - нас кто-то выслеживает?
   - Никто - я ошибся. На дороге нет никого,  кроме  нас,  вы  можете  спать
совершенно спокойно.
   - О! Мне не спится, Реми, вы это знаете.
   - Так, по крайней мере, поужинайте, сударыня, вы и вчера ничего не ели.
   - Охотно, Реми.
   Снова разбудили  несчастную  служанку;  она  отнеслась  к  этому  так  же
добродушно, как в первый раз; узнав, что от нее  требуется,  она  вын