жели вы действительно пребываете здесь в одиночестве? А!  Вы  сидите  без
света - браво!
   - Вот что, господа, - надменно заявил  Эрнотон,  -  я  допускаю,  что  вы
пьяны, и извиняю вас. Но есть предел даже тому  терпению,  которое  надлежит
проявлять к людям, утратившим здравый  смысл;  запас  шуток  исчерпан  -  не
правда ли? Итак, будьте любезны удалиться.
   К несчастью, Сент-Малин как раз находился в том состоянии, когда  злобная
зависть подавляла в нем все другие чувства.
   - Ого-го! -  вскричал  он.  -  Удалиться?  Уж  очень  решительно  вы  это
заявляете, господин Эрнотон!
   - Я вам говорю это так, чтобы вы совершенно ясно поняли, чего  я  от  вас
хочу, господин де Сент-Малин, - а если нужно, повторю  еще  раз:  удалитесь,
господа, я вас прошу.
   - Ого-го! Не раньше, чем вы удостоите  нас  чести  приветствовать  особу,
ради которой вы отказались от нашего общества.
   Видя, что Сент-Малин решил поставить на своем, его товарищи, уже  готовые
было отступить, снова окружили его.
   - Господин де Монкрабо, - властно сказал Сент-Малин,  -  сходите  вниз  и
принесите свечу.
   - Господин де Монкрабо, -  крикнул  Эрнотон,  -  если  вы  это  сделаете,
помните, что вы нанесете оскорбление лично мне.
   Угрожающий тон, которым это было сказано, заставил Монкрабо поколебаться.
   - Ладно! - ответил за него Сент-Малин. - Все мы связаны нашей присягой, и
господин де Карменж так  свято  соблюдает  дисциплину,  что  не  захочет  ее
нарушить: мы не вправе обнажать шпаги друг  против  друга;  итак,  посветите
нам, Монкрабо!
   Монкрабо сошел вниз и минут через пять вернулся со свечой, которую  хотел
было передать Сент-Малину.
   - Нет-нет, - воскликнул тот, - подержите ее: мне,  возможно,  понадобятся
обе руки.
   И Сент-Малин сделал шаг вперед, намереваясь войти в башенку.
   - Всех вас, сколько вас тут есть,  -  сказал  Эрнотон,  -  я  призываю  в
свидетели того, что меня недостойнейшим образом оскорбляют и без какого-либо
основания применяют ко мне насилие, а посему (тут Эрнотон  в  мгновение  ока
обнажил шпагу) - а посему я всажу этот клинок в грудь первому,  кто  сделает
шаг вперед.
   Взбешенный Сент-Малин  тоже  решил  взяться  за  шпагу,  но  не  успел  и
наполовину вытащить ее из ножен, как у  самой  его  груди  сверкнуло  острие
шпаги Эрнотона.
   Сент-Малин как раз шагнул  вперед;  поэтому  Эрнотону  даже  не  пришлось
сделать  выпад  или  вытянуть  руку  -  его  противник  и  без  того  ощутил
прикосновение холодной стали и, словно раненый бык, отпрянул, не помня  себя
от ярости.
   Тотчас Эрнотон шагнул  вперед  так  же  стремительно,  как  отпрянул  его
противник, и его грозная шпага снова уперлась в грудь Сент-Малина.
   Сент-Малин побледнел: стоило только Эрнотону слегка нажать клинок - и  он
был бы пригвожден к стене.
   - Вы, сударь, заслуживаете тысячу смертей  за  вашу  дерзость,  -  сказал
Эрнотон. - Но меня связывает та присяга, о которой вы только что  упомянули,
- и я  вас  не  раню.  Дайте  мне  дорогу.  -  Он  отступил  на  шаг,  чтобы
удостовериться, выполнят ли его приказ, и  сказал,  сопровождая  свои  слова
величественным жестом, который сделал бы честь любому королю:
   - Расступитесь, господа! Идемте, сударыня! Я отвечаю за все!
   Тогда на пороге башенки показалась женщина, голова которой  была  окутана
капюшоном, а лицо покрыто густой вуалью; вся дрожа, она взяла  Эрнотона  под
руку.
   Молодой человек вложил шпагу в ножны и, видимо, уверенный,  что  ему  уже
нечего опасаться, гордо прошел по  прихожей,  где  теснились  его  товарищи,
встревоженные и в то же время любопытствующие.
   Сент-Малин, которому острие шпаги слегка поцарапало  грудь,  отступил  до
самой  площадки  лестницы;  он  задыхался,  так  его  распалило  заслуженное
оскорбление, только что нанесенное ему в присутствии товарищей и  незнакомой
дамы.
   Он понял, что все - и пересмешники, и серьезные люди - объединятся против
него, если спор между ним в Эрнотоном останется неразрешенным; уверенность в
этом толкнула его на отчаянный шаг.
   В ту минуту, когда Эрнотон проходил мимо него, он выхватил кинжал.
   Хотел ли он убить Эрнотона? Или же хотел содеять именно то,  что  содеял?
Это невозможно выяснить,  не  пронизав  мрачных  мыслей  этого  человека,  в
которых сам он, быть может, не мог разобраться в минуту ярости.
   Как бы там ни было, он направил свой кинжал на поравнявшуюся с ним  чету;
но вместо того чтобы вонзиться в грудь Эрнотона,  лезвие  рассекло  шелковый
капюшон герцогини и перерезало один из шнурков, придерживавших ее маску.
   Маска упала наземь.
   Сент-Малин действовал так быстро, что в полумраке никто  не  мог  уловить
его движения, никто не мог ему помешать.
   Герцогиня вскрикнула. Она осталась без маски и к тому  же  почувствовала,
как вдоль ее шеи скользнуло лезвие кинжала, которое, однако, не ранило ее.
   Встревоженный криком  герцогини,  Эрнотон  оглянулся,  а  Сент-Малин  тем
временем успел поднять маску, вернуть  ее  незнакомке  и  при  свете  свечи,
которую держал Монкрабо, увидеть ее уже не защищенное ничем лицо.
   - Так,  -  протянул  он  насмешливо  и  дерзко,  -  оказывается,  это  та
красавица, которая сидела в носилках; поздравляю вас, Эрнотон, вы - малый не
промах!
   Эрнотон остановился и уже выхватил было шпагу, сожалея о том, что слишком
рано вложил ее назад в ножны; но герцогиня увлекла его за собой к  лестнице,
шепча ему на ухо:
   - Идемте, идемте, господин де Карменж, умоляю вас!
   - Я еще увижусь  с  вами,  господин  де  Сент-Малин,  -  сказал  Эрнотон,
удаляясь, - и будьте спокойны, вы поплатитесь за эту подлость, как и за  все
прочие.
   - Ладно! Ладно! - ответил Сент-Малин. - Ведите ваш  счет,  я  веду  свой.
Когда-нибудь мы подведем итог.
   Карменж слышал эти слова, но даже не  обернулся;  он  был  всецело  занят
герцогиней.
   Внизу никто уже не помешал ему пройти: те из его  товарищей,  которые  не
поднялись в башенку, несомненно, втихомолку осуждали насильственные действия
своих товарищей.
   Эрнотон подвел герцогиню к ее носилкам, возле которых  стояли  на  страже
двое слуг.
   Дойдя до носилок и почувствовав себя  в  безопасности,  герцогиня  пожала
Эрнотону руку и сказала:
   - Сударь,  после  того,  что  произошло  сейчас,  после  оскорбления,  от
которого, несмотря на всю вашу храбрость,  вы  не  смогли  меня  оградить  и
которое здесь неминуемо повторилось бы, мы не  можем  больше  встречаться  в
этом месте; прошу вас, поищите где-нибудь поблизости дом, который можно было
бы купить или нанять весь, целиком; в скором времени, будьте покойны, я  дам
вам знать о себе.
   - Прикажете проститься с вами, сударыня? - спросил  Эрнотон,  почтительно
кланяясь в знак повиновения данным ему приказаниям, слишком лестным для  его
самолюбия, чтобы он стал возражать против них.
   - Нет еще, господин де Карменж, нет еще; проводите мои носилки до  Нового
моста, а то я боюсь, как бы этот негодяй, узнавший во мне даму,  сидевшую  в
носилках, и не подозревающий, кто я, не пошел за нами следом и не  узнал  бы
таким образом, где я живу.
   Эрнотон повиновался; но никто их не выслеживал.
   У Нового моста, тогда вполне заслуживавшего это название, так как  еще  и
семи лет не прошло с того времени, как зодчий Дюсерсо перебросил  его  через
Сену, - у Нового моста герцогиня поднесла  свою  руку  к  губам  Эрнотона  и
сказала:
   - Теперь, сударь, ступайте.
   - Осмелюсь ли спросить, сударыня, когда я снова увижу вас?
   - Это зависит от быстроты, с которой вы выполните мое поручение, и  самая
эта быстрота будет для меня мерилом вашего желания снова увидеть меня.
   - О! Сударыня, в таком случае надейтесь на меня!
   - Отлично! Ступай, мой рыцарь!
   И герцогиня вторично протянула Эрнотону свою руку для поцелуя; затем  она
продолжала путь.
   "Как странно в самом деле, - подумал молодой человек, поворачивая  назад,
- я, несомненно, нравлюсь этой женщине, и, однако, она нимало не  тревожится
о том, убьет или не убьет меня этот головорез Сент-Малин".
   Легкое досадливое движение плеч показало, что он должным  образом  оценил
эту беспечность. Но он тотчас  постарался  переубедить  себя,  так  как  эта
первоначальная оценка отнюдь не льстила его самолюбию.
   "Ах, - сказал себе Эрнотон, - бедная женщина была так взволнована! К тому
же боязнь погубить свою репутацию у женщин -  в  особенности  у  принцесс  -
сильнее  всех  других  чувств.  А  ведь  она  принцесса",  -  прибавил   он,
самодовольно улыбаясь.
   Поразмыслив, Эрнотон принял второе толкование, как наиболее  лестное  для
него. Но это приятное чувство не могло изгладить  памяти  о  нанесенном  ему
оскорблении. Поэтому он тотчас пошел назад в гостиницу, дабы никто  не  имел
оснований предположить,  будто  он  испугался  возможных  последствий  этого
спора.
   Разумеется, Эрнотон твердо решил нарушить все приказы и все клятвы, какие
бы они ни были, и при первом  слове,  которое  Сент-Малин  скажет,  или  при
первом движении, которое он сделает, - уложить его на месте.
   Любовь и самолюбие, оскорбленные  одновременно,  пробудили  в  нем  такую
безудержную отвагу, так воодушевили его, что он, несомненно, мог бы бороться
с десятью противниками сразу.
   Эта решимость сверкала в его глазах, когда он ступил  на  порог  "Гордого
рыцаря".
   Госпожа Фурнишон, со страхом ожидавшая его возвращения, вся дрожа, стояла
у двери.
   Увидев Эрнотона, она утерла глаза, словно  долго  плакала  перед  тем,  и
принялась, обеими руками обняв молодого человека  за  шею,  просить  у  него
прощения, несмотря на уговоры своего супруга, утверждавшего, что,  поскольку
его жена ни в чем не повинна, ей незачем вымаливать прощение.
   Славная трактирщица была не столь  непривлекательна,  чтобы  Эрнотон  мог
долго на нее сердиться, даже если бы у него были основания для недовольства.
Поэтому он заверил г-жу Фурнишон, что не питает к ней никакой  злобы  и  что
только ее вино всему причиной.
   Ее муж, по-видимому, понял, что именно Эрнотон хотел  сказать,  и  кивнул
ему в знак благодарности.
   Пока это объяснение происходило на пороге гостиницы, все сидели за ужином
в зале и горячо обсуждали событие, в тот вечер бесспорно сосредоточившее  на
себе  всеобщий  интерес.  Многие  порицали  Сент-Малина  с  прямотой,  столь
характерной для гасконцев, когда они среди своих.
   Некоторые  воздерживались  от  суждения,  видя,  что  их  товарищ   сидит
насупясь, плотно сжав губы, погруженный в глубокое раздумье.
   Впрочем, оживленная беседа не мешала собравшимся  с  восторгом  уписывать
изготовленные мэтром Фурнишоном яства; ужин приправляли философствованиями -
вот и все.
   - Что до меня, - во всеуслышание заявил Эктор де Биран,  -  я  знаю,  что
господин де Сент-Малин кругом неправ, и будь я хоть минуту на месте Эрнотона
де Карменжа - Сент-Малин сейчас лежал бы под этим столом, а не сидел  бы  за
ним.
   Сент-Малин поднял голову и посмотрел на Эктора де Бирана.
   - Я знаю, что говорю, - сказал тот, - и поглядите-ка, вон там, на пороге,
стоит некто, видимо, разделяющий мое мнение.
   Все взоры обратились туда, куда указывал молодой дворянин, и все  увидели
бледного как смерть Эрнотона, неподвижно стоявшего в  дверях.  Казалось,  им
явился призрак, и всех присутствующих пробрала дрожь.
   Эрнотон сошел с порога, словно статуя Командора со своего  пьедестала,  и
прямо направился к Сент-Малину; в его повадке не было ничего вызывающего, но
чувствовалась непреклонная решимость, заставившая не  одно  сердце  забиться
сильнее.
   Видя, что он приближается, все наперебой стали кричать:
   - Подите сюда, Эрнотон! Садитесь  сюда,  Карменж,  возле  меня  свободное
место.
   - Благодарю, - ответил молодой человек, - я хочу сесть рядом с господином
де Сент-Малином.
   Сент-Малин поднялся со своего места; все впились в него глазами.
   Но пока он вставал, выражение его лица совершенно изменилось.
   - Я подвинусь, сударь, - сказал он без всякого раздражения, -  вы  сядете
там, где вам  угодно  сесть,  и  вместе  с  тем  я  искренне,  чистосердечно
извиняюсь перед вами за свое нелепое нападение; я  был  пьян,  вы  сами  это
сказали; простите меня.
   Это  заявление,  сделанное  среди  всеобщего   молчания,   нисколько   не
удовлетворило Эрнотона, хотя было ясно, что сорок три гасконца,  в  живейшей
тревоге ожидавших, чем кончится эта сцена, ни  одного  слога  не  пропустили
мимо ушей.
   Но, услышав радостные крики, раздавшиеся со  всех  сторон  при  последних
словах  Сент-Малина,   Эрнотон   понял,   что   ему   следует   притвориться
удовлетворенным - будто он полностью отомщен.
   Итак, здравый смысл заставил его молчать.
   В то же время взгляд, брошенный им на Сент-Малина,  убедил  его,  что  он
должен более чем когда-либо быть настороже.
   "Как-никак этот негодяй храбр, - сказал себе Эрнотон, - и если он  сейчас
идет на уступки, значит, он вынашивает какой-то злодейский замысел,  который
ему более по нраву".
   Стакан Сент-Малина был полон до краев. Он налил вина Эрнотону.
   - Давайте! Давайте! Мир! Мир! - воскликнули все,  как  один.  -  Пьем  за
примирение Карменжа и Сент-Малина!
   Карменж  воспользовался  тем,  что  звон  стаканов  и  шум  общей  беседы
заглушали его голос,  и,  наклоняясь  к  Сент-Малину,  сказал  ему,  любезно
улыбаясь, дабы никто не мог догадаться о значении его слов:
   - Господин де Сент-Малин, вот уже второй раз вы  меня  оскорбляете  и  не
даете мне удовлетворения; берегитесь, при третьем оскорблении  я  вас  убью,
как собаку.
   -  Сделайте  милость,  сударь,  -  ответил  Сент-Малин,  -  ибо  -  слово
дворянина! - на вашем месте я поступил бы совершенно так же.
   И два смертельных врага чокнулись, словно лучшие друзья.

Глава 29

О ТОМ, ЧТО ПРОИСХОДИЛО В ТАИНСТВЕННОМ ДОМЕ

   В то время как  из  гостиницы  "Гордый  рыцарь",  где,  казалось,  царило
совершеннейшее согласие, где двери были наглухо закрыты, а  погреба  открыты
настежь, сквозь щели ставен струился свет и  вырывалось  шумное  веселье,  в
таинственном доме, который до сих пор наши читатели  знали  только  с  виду,
происходило необычное движение.
   Слуга с лысой головой сновал взад и вперед, перенося тщательно завернутые
вещи, которые он укладывал в чемодан.
   Окончив эти первые приготовления, он зарядил пистолет и  проверил,  легко
ли вынимается из бархатных ножен кинжал с широким лезвием, который он  затем
на кольце привесил к цепи,  заменявшей  ему  пояс;  к  этой  цепи  он  также
прикрепил свой пистолет, связку ключей и молитвенник, переплетенный в черную
шагреневую кожу.
   Пока он всем этим занимался,  чьи-то  шаги,  легкие,  как  поступь  тени,
послышались в комнатах верхнего этажа и скользнули по лестнице вниз.
   На пороге появилась бледная, похожая на призрак женщина, окутанная  белым
покрывалом. Голосом нежным, как пение птички в лесной чаще, она спросила:
   - Реми, вы готовы?
   - Да, сударыня, и  сейчас  я  дожидаюсь  только  вашего  чемодана,  чтобы
увязать его вместе с моим.
   - Стало быть, вы думаете, что нашим лошадям не тяжело  будет  тащить  эту
кладь?
   - Я за это ручаюсь, сударыня; впрочем, если это вас  хоть  сколько-нибудь
тревожит, мы можем оставить мой чемодан здесь; разве я  там,  на  месте,  не
найду все, что мне нужно?
   - Нет, Реми, нет, я ни под каким видом не допущу, чтобы в пути  вам  хоть
чего-нибудь недоставало. К тому  же,  когда  мы  приедем,  все  слуги  будут
хлопотать вокруг несчастного старика, раз он болен. О Реми, мне не  терпится
быть с отцом. Мне кажется, я целый век не видала его.
   - Да ведь, сударыня, - возразил Реми, - вы покинули его всего три  месяца
назад, и разлука не более продолжительна, чем обычно?
   - Реми, вы, такой искусный  врач,  разве  не  признались  мне,  когда  мы
уезжали от него прошлый раз, что моему отцу недолго осталось жить?
   - Да, разумеется; но,  говоря  так,  я  только  выражал  опасение,  а  не
предсказывал будущее; иногда господь  бог  забывает  о  стариках,  и  они  -
странно сказать! - продолжают жить по привычке к жизни,  мало  того,  иногда
старик - как ребенок: сегодня болен, завтра здоров.
   - Увы, Реми, и так же, как ребенок, старик  сегодня  здоровый,  завтра  -
мертв.
   Реми  не  ответил,  так  как   по   совести   не   мог   сказать   ничего
успокоительного,  и  вслед  за  разговором,  нами  пересказанным,  наступило
мрачное молчание.
   Оба собеседника предались унылому раздумью.
   - На какой час вы заказали лошадей, Реми? - спросила наконец таинственная
дама.
   - К двум часам пополуночи.
   - Только что пробило час.
   - Да, сударыня.
   - Никто нас не подстерегает на улице, Реми?
   - Никто.
   - Даже этот несчастный молодой человек?
   - Даже он отсутствует.
   Реми вздохнул.
   - Вы это говорите как-то странно, Реми.
   - Дело в том, что и он принял решение.
   - Какое? - встрепенувшись, спросила дама.
   - Больше не  видеться  с  вами  или,  по  крайней  мере,  уже  не  искать
встречи...
   - Куда же он намерен идти?
   - Туда же, куда идем мы все, - к покою.
   - Даруй ему, господи, вечный покой, - ответила дама  голосом  холодным  и
мрачным, как погребальный звон. - И однако... - Она умолкла.
   - И однако?.. - вопросительно повторил Реми.
   - Неужели ему нечего делать в этом мире?
   - Он любил бы, если бы его любили.
   - Человек его возраста, с его именем и положением должен был бы надеяться
на будущее!
   - А надеетесь ли на будущее вы, сударыня,  чей  возраст,  имя,  положение
столь же завидны?
   В глазах дамы вспыхнул зловещий огонек.
   - Да, Реми, - ответила она, - надеюсь, раз я живу; но, чу! погодите...  -
Она насторожилась. - Мне кажется, я слышу конский топот.
   - И мне тоже кажется.
   - Неужели это уже наш проводник?
   - Возможно; но если это так, значит, он приехал почти на час раньше,  чем
условлено.
   - Подъехали к двери, Реми.
   - Да, верно!
   Реми сбежал по лестнице вниз и подошел к входной двери в ту минуту, когда
кто-то три раза подряд громко стукнул дверным молотком.
   - Кто тут? - спросил Реми.
   - Я, - ответил дрожащий, надтреснутый голос,  -  я,  Граншан,  камердинер
барона.
   - О боже! Граншан, вы в Париже! Сейчас  я  вам  отопру,  только  говорите
совсем тихо.
   Он открыл дверь и шепотом спросил:
   - Откуда держите путь?
   - Из Меридора.
   - Из Меридора?
   - Да, любезный господин Реми, к несчастью, да!
   - Входите, входите скорее. О боже!
   Сверху донесся голос дамы.
   - Ну что, Реми, это привели лошадей?
   - Нет, сударыня, еще не привели, -  ответил  Реми  и,  снова  обратясь  к
старику, спросил:
   - Что случилось, Граншан?
   - Вы не догадываетесь? - спросил верный слуга.
   - Увы, догадываюсь; но, ради бога, не сообщайте ей это печальное известие
сразу. Ах! Каково ей будет, несчастной!
   -  Реми,  Реми,  -  сказал  тот  же  голос,  -  вы,  кажется,  с   кем-то
разговариваете?
   - Да, сударыня.
   - С кем-то, чей голос я узнаю.
   - Верно, сударыня. Как ее подготовить, Граншан? Вот она.
   Дама, сначала спустившаяся с третьего этажа во второй, теперь сошла  вниз
и появилась в конце коридора, который вел к входной двери.
   - Кто здесь? - спросила она. - Никак, это Граншан?
   - Да, сударыня, это я, - печально, смиренно ответил старик, обнажая седую
голову.
   - Граншан - ты! О боже! Предчувствие не обмануло меня - отец мой умер!
   - Да, сударыня, - ответил Граншан, забыв все предупреждения Реми.  -  Да,
Меридор остался без господина.
   Бледная, вся застывшая, дама сохранила, однако, спокойствие и  твердость:
тяжкий удар не сломил ее.
   Видя ее столь покорной судьбе и столь  мрачной,  Реми  подошел  к  ней  и
ласково взял ее за руку.
   - Как он умер? - спросила дама. - Скажите мне все, друг мой!
   - Сударыня, господин барон уже  некоторое  время  не  вставал  со  своего
кресла, а неделю назад с ним приключился третий удар. Он в последний  раз  с
большим трудом произнес ваше имя, затем лишил