ние,
произнесенное несчастным.
   - Прощай, жестокий дом; прощай до завтра! - воскликнул он и, склонясь над
каменным порогом, запечатлел на нем поцелуй, в который вложил всю свою  душу
и который, казалось, пронизал трепетом неимоверно  твердый  гранит  -  менее
твердый, однако, нежели сердца обитателей таинственного дома.
   Затем он удалился, так же, как накануне, так же, как думал  удалиться  на
следующий день.
   Но едва отошел он на несколько шагов, как, к величайшему  его  изумлению,
загремел  засов;  дверь  отворилась,  и  стоявший  на  пороге  слуга   низко
поклонился.
   Это был тот самый человек, наружность которого мы изобразили в момент его
свидания с Робером Брике.
   - Добрый вечер, сударь, - сказал  он  резким  голосом,  который,  однако,
показался дю Бушажу слаще тех ангельских голосов, что иной раз слышатся  нам
в детстве, когда во сне перед нами отверзаются небеса.
   Растерявшись, дрожа всем телом, молитвенно  сложив  руки,  Анри  поспешно
пошел назад; у самого дома он зашатался так сильно, что неминуемо упал бы на
пороге, если бы его не подхватил слуга, лицо которого при этом явно выражало
почтительное сочувствие.
   - Ну вот, сударь, я здесь перед вами, - заявил он. - Скажите  мне,  прошу
вас, чего вы желаете!
   - Я так страстно любил, - ответил молодой человек, -  что  уже  не  знаю,
люблю ли я еще. Мое сердце так сильно билось, что я не могу сказать,  бьется
ли оно еще.
   - Не соблаговолите ли вы, сударь,  сесть  вот  сюда,  рядом  со  мной,  и
побеседовать?
   - О да!
   Слуга сделал ему знак рукой.
   Анри повиновался этому знаку  с  такой  готовностью,  словно  его  сделал
французский король или римский император.
   - Говорите же, сударь, - сказал слуга, когда они сели рядом, - и поверьте
мне ваше желание.
   - Друг мой, - ответил дю Бушаж, - мы с  вами  встречаемся  и  говорим  не
впервые. Вы знаете, я зачастую  подстерегал  вас  в  пустынных  закоулках  и
неожиданно заговаривал с вами; я предлагал золото в количестве, казалось бы,
достаточном, чтобы соблазнить вас, будь  вы  даже  самым  алчным  из  людей;
иногда я пытался вас запугать; вы никогда  не  соглашались  выслушать  меня,
всегда видели, как я страдаю, и, по-видимому, никогда не испытывали  жалости
к моим страданиям. Сегодня вы предлагаете мне беседовать с  вами,  советуете
мне поверить вам свои желания; что же случилось, великий боже!  Какое  новое
несчастье таится за снисхождением, которое вы мне оказываете?
   Слуга  вздохнул.  По-видимому,  под   этой   суровой   оболочкой   билось
сострадательное сердце.
   Ободренный этим вздохом, Анри продолжал.
   - Вы знаете, - сказал он, - что я люблю, горячо люблю; вы видели,  как  я
разыскивал одну особу и сумел ее найти, несмотря на все те  усилия,  которые
она прилагала,  чтобы  скрыться  и  избежать  встречи  со  мной;  при  самых
мучительных терзаниях у меня никогда не вырывалось ни единого слова  горечи;
никогда  я  не  поддавался  мыслям  о  насильственных  действиях  -  мыслям,
зарождающимся  под  влиянием  отчаяния  и  дурных   советов,   которые   нам
нашептывает безрассудная юность с ее огненной кровью.
   - Это правда, сударь, - сказал слуга, - и в этом отношении моя госпожа  и
я - мы отдаем вам должное.
   - Так вот, признайте же, - продолжал Анри, сжимая руки бдительного  слуги
в своих руках, - разве я не мог однажды вечером, когда вы упорно не впускали
меня в этот дом, - разве я не мог высадить дверь, как это делают что ни день
пьяные или влюбленные школяры? Тогда я  бы  хоть  на  один  миг  увидел  эту
неумолимую женщину, поговорил бы с ней!
   - И это правда.
   - Наконец, - продолжал молодой граф с неизъяснимой кротостью и грустью, -
я кое-что значу в этом мире;  у  меня  знатное  имя,  крупное  состояние,  я
пользуюсь большим влиянием, мне покровительствует сам король. Не  далее  как
сегодня король настаивал на том, чтобы я поверил ему свои горести, советовал
мне обратиться к нему, предлагал мне свое содействие.
   - Ах! - воскликнул слуга, явно встревоженный.
   - Но я не согласился, - поспешно прибавил молодой человек, - нет, нет,  я
все отверг, от всего отказался,  чтобы  снова  прийти  сюда,  и,  молитвенно
сложив руки, упрашивать вас открыть мне эту дверь, которая - я  это  знаю  -
никогда не открывается.
   - Граф, у вас поистине благородное сердце, и вы достойны любви.
   - И что же! - с глубокой тоской воскликнул  Анри.  -  На  какие  муки  вы
обрекли этого человека, у которого благородное сердце и который даже на  ваш
взгляд достоин любви? Каждое утро мой  паж  приносит  сюда  письмо,  которое
никогда не принимают; каждый вечер я сам стучусь в эту дверь, и мне  никогда
не отпирают; словом - мне предоставляют страдать,  отчаиваться,  умирать  на
этой улице, не выказывая  даже  того  сострадания,  какое  вызывает  жалобно
воющая собака. Ах, друг мой, я вам говорю - у этой женщины неженское сердце;
можно не любить несчастного - пусть так, ведь сердцу - о, господи! - так  же
нельзя приказать любить, как нельзя заставить его разлюбить того,  кому  оно
отдано; но ведь жалеют того, кто так страдает, и говорят ему хоть  несколько
слов утешения; жалеют несчастного, который падает, и протягивают руку, чтобы
помочь ему подняться; но нет-нет! Этой женщине приятны мои мучения;  у  этой
женщины нет сердца! Будь у нее сердце, она сама убила бы  меня  отказом,  ею
произнесенным, или велела бы  убить  меня  либо  ударом  ножа,  либо  ударом
кинжала; мертвый я бы, по крайней мере, не страдал более!
   - Граф,  -  ответил  слуга,  чрезвычайно  внимательно  выслушав  молодого
человека, - верьте мне, дама, которую вы яростно обвиняете,  отнюдь  не  так
бесчувственна и не так жестока, как вы полагаете; она страдает  больше,  чем
вы сами, ибо она кое-когда видела вас, она поняла, как сильно вы  страдаете,
и исполнена живейшего сочувствия к вам.
   -  О!  Сочувствия!  Сочувствия!  -  воскликнул  молодой  человек,  утирая
холодный пот, струившийся по его вискам. - О, пусть придет  день,  когда  ее
сердце, которое вы так восхваляете, познает любовь - такую,  какою  исполнен
я; и если в ответ на эту  любовь  ей  тогда  предложат  сочувствие,  я  буду
отмщен!
   - Граф, граф, - иной раз женщина  отвергает  любовь  не  потому,  что  не
способна любить; быть может, та, о которой идет речь,  знала  страсть  более
сильную, чем когда-либо дано будет изведать вам; быть может, она любила так,
как вы никогда не полюбите!
   Анри воздел руки к небу.
   - Кто так любил - тот любит вечно! - вскричал он.
   - А разве я вам сказал, граф, что она перестала любить? - спросил слуга.
   Анри тяжко застонал и, словно его смертельно ранили, рухнул наземь.
   - Она любит! - вскричал он. - Любит! О боже! О боже!
   - Да, граф, она любит; но не ревнуйте ее к тому, кого она любит: его  уже
нет в живых. Моя  госпожа  вдовствует,  -  прибавил  сострадательный  слуга,
надеясь этими словами утешить печаль молодого человека.
   Действительно, эти слова как бы неким волшебством вернули ему жизнь, силы
и надежду.
   - Ради всего святого, - сказал он,  -  не  оставляйте  меня  на  произвол
судьбы; она вдовствует, сказали вы; стало быть, она овдовела недавно,  стало
быть, источник ее слез иссякнет; она вдова - ах, друг мой! Стало  быть,  она
никого не любит, раз она любит чей-то труп, чью-то тень, чье-то имя!  Смерть
значит меньше, нежели отсутствие; сказать мне, что она  любит  покойника,  -
значит, дать мне надежду, что она полюбит меня! Ах, боже  мой!  Все  великие
горести исцелялись временем... Когда вдова Мавсола, на могиле своего супруга
поклявшаяся  вечно  скорбеть  по  нем,  выплакала  все  свои  слезы  -   она
исцелилась. Печаль по усопшим - то же, что болезнь; тот, кого она не  уносит
в самый тяжкий ее момент, выходит  из  нее  более  сильным  и  живучим,  чем
прежде.
   Слуга покачал головой.
   - Граф, - ответил он, - эта дама, подобно вдове короля Мавсола, поклялась
вечно хранить верность умершему; но я хорошо ее знаю  -  она  свято  сдержит
свое слово, не в пример забывчивой женщине, о которой вы говорите.
   - Я буду ждать, я прожду десять лет, если нужно!  -  воскликнул  Анри.  -
Господь не допустит, чтобы она умерла с горя или насильственно оборвала нить
своей жизни; вы сами понимаете: раз она не умерла, значит, она  хочет  жить;
раз она продолжает жить, значит, я могу надеяться.
   - Ах, молодой человек,  молодой  человек,  -  зловещим  голосом  возразил
слуга, - не судите так легкомысленно о мрачных мыслях живых,  о  требованиях
мертвых; она продолжает жить, говорите вы? Да, она уже прожила одна не день,
не месяц, не год, а целых семь лет!
   Дю Бушаж вздрогнул.
   - Но знаете ли вы, для какой цели,  для  выполнения  какого  решения  она
живет? Она утешится, надеетесь вы. Никогда, граф, никогда! Это я вам говорю,
я клянусь вам в этом - я, кто был всего лишь смиренным слугой  умершего,  я,
чья душа, при его жизни благочестивая,  пылкая,  полная  сладостных  надежд,
после его смерти ожесточилась. Так вот, я, кто был только его  слугой,  тоже
никогда не утешусь, говорю я вам.
   - Этот человек, которого вы оплакиваете,  -  прервал  его  Анри,  -  этот
счастливый усопший, этот супруг...
   - То был не супруг, а возлюбленный, а  женщина  такого  склада,  как  та,
которую вы имели несчастье полюбить, за всю свою  жизнь  имеет  лишь  одного
возлюбленного.
   - Друг мой, друг мой, - воскликнул дю Бушаж, устрашенный мрачным величием
слуги, под скромной своей одеждой таившего столь возвышенный ум, - друг мой,
заклинаю вас, будьте моих ходатаем!
   - Я! - воскликнул слуга. -  Я!  Слушайте,  граф,  если  б  я  считал  вас
способным применить к моей госпоже насилие, я бы своей рукой умертвил вас!
   И он выпростал из-под плаща сильную, мускулистую руку; казалось, то  была
рука молодого человека лет двадцати пяти,  тогда  как  по  седым  волосам  и
согбенному стану ему можно было дать все шестьдесят.
   - Но если бы, наоборот, - продолжал он, - у меня возникло  предположение,
что моя госпожа полюбила вас, то умереть пришлось бы  ей!  Теперь,  граф,  я
сказал вам все, что мне надлежало вам сказать; не  пытайтесь  склонить  меня
поведать вам что-нибудь сверх этого, так как, клянусь  честью,  -  и  верьте
мне, хоть я и не дворянин, а моя честь кое-чего стоит, - клянусь  честью,  я
сказал все, что вправе был сказать.
   Анри встал совершенно подавленный.
   - Благодарю вас, - сказал он,  -  за  то,  что  вы  сжалились  над  моими
страданиями. Сейчас я принял решение.
   - Значит, граф, теперь вы несколько успокоитесь; значит, вы отдалитесь от
нас, вы предоставите нас нашей участи, более тяжкой, чем ваша, верьте мне!
   - Да, я действительно отдалюсь от вас, - молвил молодой человек, - будьте
покойны, отдалюсь навсегда!
   - Вы хотите умереть - я вас понимаю.
   - Зачем мне таиться от вас? Я не могу  жить  без  нее  и,  следовательно,
должен умереть, раз она не может быть моею.
   - Граф, мы зачастую говорили с моей  госпожой  о  смерти.  Верьте  мне  -
смерть, принятая от собственной руки, - дурная смерть.
   - Поэтому я и не изберу ее: человек моих лет, обладающий знатным именем и
высоким званием, может умереть смертью,  прославляемой  во  все  времена,  -
умереть на поле брани, за своего короля и свою страну.
   -  Если  ваши  страдания  свыше  ваших  сил,  если  у  вас  нет   никаких
обязательств по отношению к тем, кто будет служить под вашим  началом,  если
смерть на поле брани вам доступна - умрите, граф, умрите! Что до  меня  -  я
давно бы умер, не будь я обречен жить.
   - Прощайте, благодарю вас! - ответил граф, протягивая неизвестному  слуге
руку.  Затем  он  быстро  удалился,  бросив  к  ногам  своего   собеседника,
растроганного этим глубоким горем, туго набитый кошелек.
   На часах церкви Сен-Жермен-де-Пре пробило полночь.

Глава 27

О ТОМ, КАК ЗНАТНАЯ ДАМА ЛЮБИЛА В 1586 ГОДУ

   Свист, трижды, в равных промежутках времени, раздавшийся в  ночной  тиши,
действительно был тем сигналом, которого дожидался счастливец Эрнотон.
   Поэтому молодой человек, подойдя к гостинице "Гордый рыцарь",  застал  на
пороге г-жу Фурнишон; улыбка,  с  которой  она  поджидала  там  посетителей,
придавала   ей   сходство    с    мифологической    богиней,    изображенной
художником-фламандцем.
   Госпожа Фурнишон вертела в пухлых белых руках золотой, который только что
украдкой  опустила  туда  рука  гораздо  более  нежная  и  белая,   чем   ее
собственная.
   Она взглянула на Эрнотона и, упершись руками  в  бока,  стала  в  дверях,
преграждая доступ в гостиницу.
   Эрнотон, в свою очередь, остановился с видом человека, намеренного войти.
   - Что вы желаете, сударь? - спросила она. - Что вам угодно?
   - Не свистали ли трижды, совсем недавно,  из  окна  этой  башенки,  милая
женщина?
   - Совершенно верно!
   - Так вот, этим свистом призывали меня.
   - Вас?
   - Да, меня.
   - Ну, тогда - другое дело, если только вы дадите мне честное  слово,  что
это правда.
   - Честное слово дворянина, любезная госпожа Фурнишон.
   - В таком случае я вам верю; входите, прекрасный рыцарь, входите!
   И хозяйка гостиницы, обрадованная тем, что наконец заполучила  одного  из
тех посетителей, о которых некогда  так  мечтала  для  незадачливого  "Куста
любви", вытесненного "Гордым рыцарем", указала Эрнотону  винтовую  лестницу,
которая вела к самому нарядному и самому укромному из башенных помещений.
   На самом верху,  за  кое-как  выкрашенной  дверью,  находилась  небольшая
прихожая; оттуда посетитель попадал в самую башенку,  где  все  убранство  -
мебель, обои, ковры - было несколько более изящно, чем можно было ожидать  в
этом глухом уголке Парижа; надо сказать, что г-жа Фурнишон весьма  заботливо
обставляла свою любимую башенку, а то, что  делаешь  любовно,  почти  всегда
удается.
   Поэтому г-же Фурнишон это начинание удалось хотя бы в той мере,  в  какой
это возможно для человека по природе своей отнюдь не утонченного.
   Войдя в прихожую, молодой человек ощутил сильный запах росного  ладана  и
алоэ. По всей вероятности, чрезвычайно изысканная особа, ожидавшая Эрнотона,
воскуряла  их,  чтобы  этими   благовониями   заглушить   кухонные   запахи,
подымавшиеся от вертелов и кастрюль.
   Госпожа Фурнишон шла вслед за Эрнотоном; с лестницы она втолкнула  его  в
прихожую, а оттуда, анакреонтически сощурив глаза, - в башенку,  после  чего
удалилась.
   Правой рукой приподняв ковровую завесу, левой - взявшись за скобу  двери,
Эрнотон согнулся надвое в почтительнейшем поклоне. Он уже успел различить  в
полумраке  башенки,  освещенной  одной   лишь   розовой   восковой   свечой,
пленительные очертания женщины, несомненно принадлежавшей к числу  тех,  что
всегда вызывают если не любовь, то, во  всяком  случае,  внимание  или  даже
вожделение.
   Откинувшись на подушки, свесив крохотную ножку с края своего ложа,  дама,
закутанная в шелка и бархат, дожигала на огне свечи веточку алоэ;  время  от
времени она приближала ее к своему лицу и вдыхала  душистый  дымок,  поднося
веточку то к складкам капюшона, то к волосам, словно хотела вся  пропитаться
этим опьяняющим ароматом.
   По тому, как она бросила остаток веточки в огонь, как оправила  платье  и
спустила капюшон на  лицо,  покрытое  маской,  Эрнотон  догадался,  что  она
слышала, как он вошел, и знала, что он возле нее.
   Однако она не обернулась.
   Эрнотон выждал несколько минут; она не изменила позы.
   - Сударыня, - сказал он, говоря нежнейшим голосом,  чтобы  выразить  этим
свою глубокую признательность, - сударыня, вам угодно  было  позвать  вашего
смиренного слугу.., он здесь.
   - Прекрасно, - сказала дама. - Садитесь, прошу вас, господин Эрнотон.
   - Простите, сударыня, но я  должен  прежде  всего  поблагодарить  вас  за
честь, которую вы мне оказали.
   - А! Это весьма учтиво, и  вы  совершенно  правы,  господин  де  Карменж;
однако я полагаю, вам еще неизвестно, кого именно вы благодарите?
   - Сударыня, - ответил молодой человек,  постепенно  приближаясь,  -  лицо
ваше скрыто под маской, руки - под перчатками;  только  что,  в  ту  минуту,
когда я входил, вы спрятали от моих глаз ножку, которая, если б я ее увидел,
свела бы меня с ума; я не вижу ничего, что дало бы  мне  возможность  узнать
вас; поэтому я могу только строить догадки.
   - И вы догадываетесь, кто я?
   - Вы - та, которая владеет  моим  сердцем,  которая  в  моем  воображении
молода,  прекрасна,  могущественна  и  богата,   слишком   даже   богата   и
могущественна, чтобы я мог поверить, что то, что происходит со мной  сейчас,
- действительность, а не сон.
   - Вам очень трудно было проникнуть сюда?  -  спросила  дама,  не  отвечая
прямо на вызванные полнотой сердца словоизвержения Эрнотона.
   - Нет, сударыня, получить доступ мне даже было легче, чем я полагал.
   - Верно - для мужчины все легко; но для женщины - это совсем не так.
   -  Мне  очень  жаль,  сударыни,  что  вам  пришлось  преодолеть   столько
трудностей; единственное, что  я  могу  сделать,  -  это  принести  вам  мою
глубокую, смиренную благодарность.
   Но, по-видимому, дама уже думала о другом.
   - Что вы сказали, сударь? - небрежным тоном спросила она, снимая перчатку
и обнажая прелестную руку, нежную и тонкую.
   - Я сказал, сударыня, что, не видав вашего лица, я все же знаю,  кто  вы,
и, не боясь ошибиться, могу вам сказать, что я вас люблю.
   - Стало быть, вы находите возможным утверждать, что я именно та, кого  вы
думали здесь найти?
   - Вместо глаз мне это говорит мое сердце.
   - Итак, вы меня знаете?
   - Да, я вас знаю.
   - Значит, вы, провинциал, совсем недавно явившийся в Париж, уже наперечет
знаете парижских женщин?
   - Из всех парижских женщин, сударыня, я пока что знаю лишь одну.
   - И эта женщина - я?
   - Так я полагаю.
   - И по каким признакам вы меня узнали?
   - По вашему голосу, вашему изяществу, вашей красоте.
   - По голосу - это мне понятно, я не могу его изменить; по моему изяществу
- это я могу счесть за комплимент; но что касается красоты - я могу  принять
этот ответ лишь как предположение.
   - Почему, сударыня?
   - Это совершенно ясно: вы уверяете, что узнали меня по  моей  красоте,  а
ведь она скрыта от ваших глаз!
   - Она была не столь скрыта, сударыня, в тот день, когда,  чтобы  провезти
вас в Париж, я так крепко прижимал вас к себе, что ваша грудь касалась  моих
плеч, ваше дыхание обжигало мне шею.
   - Значит, получив записку, вы догадались, что она исходит от меня?
   - О! Нет, нет, не думайте этого, сударыня! Эта мысль не приходила  мне  в
голову; я вообразил, что со  мной  сыграли  какую-то  шутку,  что  я  жертва
какого-то недоразумения; я решил, что мне  грозит  одна  из  тех  катастроф,
которые называют любовными интрижками, и только лишь несколько минут  назад,
увидев вас, осмелившись прикоснуться... - Эрнотон хотел было завладеть рукой
дамы, но она отняла ее, сказав при этом:
   - Довольно! Бесспорно, я совершила невероятнейшую неосторожность!
   - В чем же она заключается, сударыня?
   - В чем?  Вы  говорите,  что  знаете  меня,  и  спрашиваете,  в  чем  моя
неосторожность?
   - О! Вы правы,  сударыня,  и  я  так  жалок,  так  ничтожен  перед  вашей
светлостью...
   - Бога ради, извольте наконец замолчать, сударь! Уж  не  обидела  ли  вас
природа умом?
   - Чем я провинился? Скажите, сударыня, умоляю вас,  -  в  испуге  спросил
Эрнотон.
   - Чем вы провинились? Вы видите меня в маске, и...
   - Что же из этого?
   - Если я надела маску, значит, я,  по  всей  вероятности,  не  хочу  быть
узнанной, а вы называете меня светлостью? Почему бы вам не открыть окно и не
выкрикнуть на всю улицу мое имя?
   - О, простите, простите! - воскликнул Эрнотон. - Но я был уверен, что эти
стены умеют хранить тайны!
   - Видно, вы очень доверчивы!
   - Увы, сударыня, я влюблен!
   - И вы убеждены, что я тотчас отвечу на эту любовь взаимностью?
   Задетый за живое ее словами, Эрнотон встал и сказ