сам,  поневоле  испуганный
мрачным огнем, которым вспыхнули глаза Шико.
   - Вот это правильно, - сказал Шико, - и все же, друг мой,  я  с  радостью
убеждаюсь, что стою побольше, чем вы. А это неплохо!
   Борроме удалось нанести Шико удар, которым он слегка коснулся его груди.
   - Неплохо, но этот прием мне известен: вы показывали  его  малютке  Жаку.
Так, значит, я сказал, что стою побольше  вас,  приятель,  ибо  не  я  начал
схватку, как мне этого ни  хотелось.  Более  того,  я  дал  вам  возможность
осуществить ваш замысел, подставив  свою  спину,  и  даже  сейчас  я  только
отражаю удары: дело в том, что у меня есть для вас одно предложение.
   - Не нужно! - вскричал Борроме, выведенный из себя спокойствием  Шико.  -
Не нужно!
   И он нанес удар, которым  гасконец  был  бы  пронзен  насквозь,  если  бы
длинные ноги Шико не  сделали  шага,  благодаря  которому  он  очутился  вне
досягаемости для своего противника.
   - Все же я выскажу тебе мои условия, чтобы мне не пришлось потом  себя  в
чем-то упрекать.
   - Молчи! - сказал Борроме. - Все это бесполезно, молчи!
   - Послушай же, совесть моя этого требует. Я вовсе не жажду  твоей  крови,
понимаешь? Если уж придется убивать, так в самом крайнем случае.
   - Да убей же меня, убей, если сможешь! - крикнул разъяренный Борроме.
   - Нет, не хочу. Мне уже случилось раз  в  жизни  убить  другого  забияку,
вроде тебя, даже, вернее, получше тебя. Черт побери! Ты его знаешь, он  тоже
был сторонником дома Гизов, адвокат один!
   - А, Никола Давид! - пробормотал Борроме; услышав, что Шико одолел такого
противника, он испугался и перешел к обороне.
   - Он самый.
   - Ах, так это ты убил его?
   - Ну да, бог ты мой, да, славненьким ударом, который  я  и  тебе  покажу,
если ты не пойдешь на мои условия.
   - Что же это за условия? Выкладывай.
   - Ты перейдешь на службу королю, но в то же время останешься на службе  у
Гизов.
   - То есть стану шпионом, как ты?
   - Нет, между нами будет разница: мне не платят, а  тебе  станут  платить.
Для начала ты покажешь мне письмо  монсеньера  герцога  де  Гиза  к  госпоже
герцогине де Монпансье. Ты дашь мне снять с него копию, и я оставлю  тебя  в
покое до ближайшего случая. Ну как? Правда, ведь я мил и покладист?
   - Получай, - сказал Борроме, - вот мой ответ.
   Ответом этим был удар, которым Борроме стремительно оттолкнул  в  сторону
острие шпаги Шико, так что его собственная шпага оцарапала тому плечо.
   - Что же делать, - сказал Шико, - вижу, придется мне таки  показать  тебе
удар, сваливший Никола Давида; удар этот - простой и красивый.
   И Шико, дотоле только отражавший удары, сделал шаг  вперед  и  перешел  к
нападению.
   - Вот мой удар, - сказал Шико. - Я делаю ложный выпад на нижний кварт.
   И он  нанес  удар.  Борроме  отразил  его,  подавшись  назад.  Но  дальше
отступать было некуда - он оказался припертым к стене.
   - Хорошо! Я так и думал - ты отражаешь круговым взмахом. Напрасно - кисть
руки у меня сильнее твоей. Итак, я плотнее сжимаю шпагу, перехожу  снова  на
верхний терц, вырываюсь вперед, и ты задет или, вернее, ты мертв.
   И действительно, за словами Шико последовал удар. Сказать  точнее  -  они
сопровождались ударами.  Тонкая  рапира  вонзилась,  словно  игла,  в  грудь
Борроме между двумя ребрами и с каким-то  глухим  звуком  вошла  в  сосновую
перегородку.
   Борроме раскинул руки и выронил шпагу. Глаза его расширились  и  налились
кровью, рот раскрылся, на губах появилась розовая пена, голова склонилась на
плечо со вздохом, похожим на хрип. Затем  ноги  его  перестали  поддерживать
тело, оно упало вперед, и рана, сделанная шпагой Шико, увеличилась, но шпага
так и не отделилась от перегородки,  удерживаемая  дьявольской  рукой  Шико,
продолжавшей сжимать рукоятку. Злосчастный Борроме, словно огромная бабочка,
оставался пригвожденным к стене, о которую судорожно бились его ноги.
   Шико, невозмутимый, хладнокровный, как всегда в решительные  минуты  и  в
особенности тогда, когда в глубине души он ощущал  уверенность,  что  сделал
все, что требовала от него совесть, Шико  выпустил  из  рук  шпагу,  которая
продолжала горизонтально торчать в стене, отстегнул пояс капитана, пошарил у
него в кармане, извлек письмо и прочитал адрес:
   ГЕРЦОГИНЕ ДЕ МОНПАНСЬЕ.
   Между тем из раны тонкими, пузырящимися струйками вытекала кровь, а  лицо
раненого искажено было мукой агонии.
   - Я умираю, умираю, - прошептал он, - господи  боже  мой,  смилуйся  надо
мною!
   Эта последняя  мольба  о  божественном  милосердии,  вырвавшаяся  из  уст
человека, который, несомненно, подумал о нем лишь в эти последнее мгновения,
тронула Шико.
   - Будем же милосердны, - сказал он, - раз этот  человек  должен  умереть,
пусть он умрет, как можно меньше страдая.
   Подойдя к перегородке, он с усилием вырвал из стены шпагу и,  поддерживая
тело Борроме, не дал ему грузно упасть наземь.
   Но  эта  предосторожность  оказалась  ненужной;   стремительная   ледяная
судорога смерти уже  парализовала  все  конечности  побежденного:  ноги  его
подкосились, он выскользнул из рук Шико и тяжко свалился на пол.
   От этого удара из раны хлынула черная струя крови, унося  остаток  жизни,
еще теплившийся в теле Борроме.
   Тогда Шико открыл дверь и позвал Бономе.
   Ему не пришлось звать дважды.  Кабатчик  подслушивал  у  двери,  до  него
донеслись и шум отодвигаемого стола, опрокинутых скамей, и звон клинков,  и,
наконец, стук от падения грузного тела. Зная по опыту, а в особенности после
секретного разговора с Шико, каковы по характеру люди военные вообще, а Шико
в частности, достойный господин Бономе отлично угадал все, что произошло. Не
знал он только одного - кто из противников пал.
   К чести мэтра Бономе надо сказать,  что  лицо  его  осветилось  искренней
радостью, когда он услышал голос Шико и  увидел,  что  дверь  ему  открывает
гасконец.
   Шико, от которого ничего не  ускользало,  заметил  это  выражение,  и  им
овладело благодарное чувство к трактирщику.
   Бономе, дрожа от страха, зашел в отгороженное помещение.
   - Ах, господи  Иисусе!  -  вскричал  он,  видя  плавающее  в  крови  тело
капитана.
   - Да, что поделаешь, бедный мой Бономе, вот так  обстоит  дело;  дорогому
капитану, видимо, очень худо.
   - О, добрый господин Шико, добрый господин Шико! - вскричал Бономе,  едва
не лишаясь чувств.
   - Ну, что такое? - спросил Шико.
   - Как плохо с вашей стороны, что для этого дела вы избрали мое заведение!
Такой был представительный капитан!
   - Разве ты предпочел бы, чтобы Борроме стоял тут, а Шико лежал на земле?
   - Нет, конечно, нет! -  вскричал  хозяин  с  глубочайшей  искренностью  в
голосе.
   - Ну, так именно  это  должно  было  случиться,  если  бы  провидение  не
совершило чуда.
   - Что вы говорите?
   - Честное слово Шико! Посмотри-ка на мою  спину,  -  она  у  меня  что-то
сильно болит, любезный друг.
   И Шико склонился перед мэтром Бономе, чтобы плечи его оказались на уровне
глаз кабатчика.
   Куртка между лопатками была продырявлена, и в прорехе алело круглое пятно
крови размером с серебряный экю.
   - Кровь! - вскричал Бономе. - Кровь! Вы ранены!
   - Подожди, подожди.
   И Шико снял куртку, а затем рубаху.
   - Теперь погляди!
   - Ах, там у вас кольчуга, какое счастье, дорогой господин  Шико,  -  так,
значит, негодяй хотел вас убить?
   - Не сам же я,  господи  ты  боже  мой,  развлекался,  нанося  себе  удар
кинжалом между лопатками! Что ты там видишь?
   - Одно звено кольчуги пробито.
   - Он добросовестно поработал, наш дорогой капитан. Кровь есть?
   - Да, под кольчугой много крови.
   - Давай-ка снимем кольчугу.
   Шико снял кольчугу, и обнажилось его туловище, состоявшее, видимо, только
из костей, мышц, натянутых на кости, и кожи, натянутой на мышцы.
   - Ах, господин Шико, там пятно величиной с тарелку.
   - Да, ты прав, тут  кровоподтек,  подкожное  кровоизлияние,  как  говорят
врачи. Возьми-ка чистую белую тряпочку, смешай в стакане  равное  количество
чистого оливкового масла, винного  осадка  и  промой  это  место,  приятель,
промой.
   - Но труп, дорогой господин Шико, труп, что мне с ним делать?
   - Это тебя не касается.
   - Как так не касается?
   - А вот как. Дай мне чернил, перо и бумагу.
   - Сию минуту, дорогой господин Шико.
   И Бономе выбежал из-за перегородки.
   За это время Шико,  видимо,  не  желавший  терять  ни  одного  мгновения,
разогрел на лампе кончик тонкого  ножика  и  разрезал  посередине  сургучную
печать на конверте.
   После чего он вынул из конверта  письмо  и  прочитал  его,  проявляя  все
признаки живейшего удовлетворения.
   Когда он заканчивал чтение, вошел мэтр Бономе с маслом,  вином,  пером  и
бумагой.
   Шико расположил перо, бумагу и чернила на столе, подсел к нему,  а  спину
свою с флегматичной стойкостью подставил Бономе.
   Бономе понял, что это означает, и начал оттирать кровь.
   Что касается Шико, то он, словно ему не раздражали  болезненную  рану,  а
приятно щекотали  спину,  переписывал  письмо  герцога  де  Гиза  к  сестре,
сопровождая каждой слово своими замечаниями.
   Письмо это гласило:

   "Дорогая сестра. Антверпенская экспедиция удалась для  всех,  кроме  нас.
Вам станут говорить, что герцог Анжуйский умер. Не верьте этому, он жив.
   Жив, понимаете? В этом вся суть дела.
   Одно это слово  -  целая  династия,  оно  отделяет  Лотарингский  дом  от
французского престола вернее, чем самая глубокая пропасть.
   Однако  пусть  это  вас  не  слишком  тревожит.  Я  обнаружил,  что   два
человеческих существа, которых полагал усопшими, еще живы, а жизнь этих двух
существ может привести к смерти принца. Поэтому  думайте  только  о  Париже.
Через шесть недель для  Лиги  наступит  время  действовать.  Пусть  же  наши
лигисты знают, что час близок, и будут наготове.
   Войско собрано. Мы можем рассчитывать на двенадцать тысяч человек  верных
и отлично снаряженных. Эту армию я приведу во Францию под  предлогом  защиты
от немецких  гугенотов,  пришедших  на  помощь  Генриху  Наваррскому.  Побью
гугенотов и, вступив во Францию в  качестве  друга,  буду  действовать,  как
хозяин".

   - Эге! - произнес Шико.
   - Вам больно, сударь? - произнес Бономе, перестав растирать спину Шико.
   - Да, друг любезный.
   - Стану тереть полегче, будьте покойны.
   Шико продолжал чтение.

   "Р. S. Полностью одобряю ваш план  относительно  Сорока  пяти.  Позвольте
только сказать вам, милая сестрица, что вы окажете этим  головорезам  больше
чести, чем они заслуживают..."

   - Черт побери! - прошептал Шико. - Это уже темновато.
   И он перечитал:

   "Полностью одобряю ваш план относительно Сорока пяти..."

   "Какой такой план?" - подумал Шико.
   И он продолжал:

   "Р. S. Полностью одобряю ваш план  относительно  Сорока  пяти.  Позвольте
только сказать вам, милая сестрица, что вы окажете этим  головорезам  больше
чести, чем они заслуживают".

   "Какой именно чести?"
   И он повторил:

   "Чем они заслуживают".
   "Ваш любящий брат Генрих де Гиз".

   - Ладно, - сказал Шико, - все ясно, кроме постскриптума. Что  ж,  обратим
на него особое внимание.
   - Дорогой господин Шико, - решился наконец сказать Бономе, видя, что Шико
перестал писать, хотя, может быть, еще размышлял о  прочитанном,  -  дорогой
господин Шико, вы еще не сказали мне, как я должен поступить с этим трупом.
   - Дело очень простое.
   - Для вас, как человека, крайне изобретательного,  наверно,  простое,  но
для меня?
   - Ну, представь себе, например, что этот бедняга капитан затеял на  улице
ссору с швейцарцами или рейтарами и его принесли к тебе раненным. Ты ведь не
отказался бы его принять?
   - Нет, конечно. Разве что вы бы запретили мне это, дорогой господин Шико.
   - Предположим, что, лежа тут, в уголке, он, несмотря на весь твой уход за
ним, перешел все же в лучший мир, так сказать - у тебя на руках. Это было бы
несчастье, вот и все, правда?
   - Разумеется.
   - Вместо того чтобы заслужить упреки, ты  заслужил  бы  похвалы  за  свою
человечность. Предположим еще, что, умирая, бедняга капитан  произнес  столь
хорошо  известное   тебе   имя   настоятеля   обители   святого   Иакова   у
Сент-Антуанских ворот?
   - Дома Модеста Горанфло? - с удивлением вскричал Бономе.
   - Да, дома Модеста Горанфло. Ну вот: ты предупреждаешь дома Модеста,  тот
поспешно является к тебе, и так как в одном из карманов убитого находят  его
кошелек, - понимаешь? - важно, чтобы нашли его кошелек, предупреждаю тебя об
этом, и так как в одном из карманов убитого находят его кошелек, а в  другом
вот это письмо, никому не приходит на ум никаких подозрений.
   - Понимаю, дорогой господин Шико.
   - Более того, вместо наказания ты получишь награду.
   - Вы великий человек, дорогой господин Шико. Бегу сейчас в монастырь.
   - Да подожди ты, черт возьми. Я же сказал - кошелек и письмо.
   - Ах да, письмо, оно у вас?
   - Вот именно.
   - Не надо говорить, что оно было кем-то прочитано и переписано.
   - Ясное дело: награду ты получишь как раз за то,  что  письмо  нетронутым
дойдет по назначению.
   - Значит, в нем содержится какая-то тайна?
   - В такое время, как наше, тайны содержатся во всем  решительно,  дорогой
мой Бономе.
   И, произнеся это изречение, Шико завязал шелковые  шнурки  под  сургучной
печатью тем же способом, каким он их развязал, затем соединил обе  половинки
печати так искусно, что даже самый опытный глаз не заметил бы  ни  малейшего
повреждения. После этого он снова  сунул  письмо  в  карман  убитого,  велел
приложить к своей ране в  качестве  примочки  чистую  тряпочку,  пропитанную
маслом, смешанным с винным осадком, натянул прямо на тело защитную кольчугу,
на кольчугу  свою  рубашку,  поднял  шпагу,  вытер  ее,  вложил  в  ножны  и
направился к выходу.
   Потом он возвратился и сказал:
   - Ну а если басня, которую я придумал, не кажется тебе  убедительной,  ты
можешь обвинить капитана в том, что он сам пронзил себя шпагой.
   - В самоубийстве?
   - Конечно. Это же ни на кого не бросит тени.
   - Но тогда несчастного не похоронят в освященной земле.
   - Вот еще! - сказал Шико. - Для него это так важно?
   - Думаю, что важно.
   - Тогда делай так, как если бы ты был  на  его  месте,  любезный  Бономе.
Прощай.
   Подойдя уже к дверям, он еще раз возвратился.
   - Кстати, раз он умер, я расплачусь.
   И Шико бросил на стол три золотых экю.
   Затем он приложил указательный палец к губам в знак молчания и вышел.

Глава 19

МУЖ И ЛЮБОВНИК

   С  глубоким  волнением  увидел  снова  Шико  тихую  и   пустынную   улицу
Августинцев, угол, который образовали у подхода  к  его  дому  другие  дома,
наконец, и сам этот милый его  сердцу  дом,  со  своей  треугольной  крышей,
источенным деревом балкона и  водосточными  трубами  в  виде  фантастических
звериных морд.
   Он так боялся найти на месте своего дома пустырь,  так  опасался  увидеть
улицу закопченной дымом пожара, что и  улица  и  дом  показались  ему  чудом
чистоты, изящества и великолепия.
   В   углублении   камня,   служившего   основанием   одной   из   колонок,
поддерживающих балкон, Шико спрятал ключи от своего дома. В те времена любой
ключ от сундука или шкафа по весу и величине мог поспорить с самыми толстыми
ключами от ворот наших современных домов; соответственно и ключи  от  домов,
согласно естественной пропорции, подобны были ключам от современных городов.
   Поэтому Шико учел, как трудно будет хранить в  кармане  этот  благодатный
ключ, и принял решение спрятать его так, как мы уже говорили.
   Надо признать, что, просовывая пальцы в  углубление  камня,  Шико  ощущал
некоторый трепет. Зато, почувствовав холод железа, он проникся блаженной, ни
с чем не сравнимой радостью.
   Так же обстояло дело с обстановкой в первой комнате, с дощечкой, прибитой
к балке, и, наконец, с тысячью экю, дремавшими в дубовом тайничке.
   Шико отнюдь не был скупцом, - совсем напротив,  нередко  он  даже  швырял
полными горстями золото, жертвуя, таким  образом,  жизненными  благами  ради
торжества  идеи,  согласно  убеждениям,  свойственным  всем   сколько-нибудь
достойным людям. Но в тех случаях, когда идея  временно  теряла  власть  над
плотью, то есть когда  не  было  необходимости  отдавать  деньги,  приносить
жертвы - словом, когда в сердце Шико могли на  некоторое  время  возобладать
чувственные побуждения и душа разрешала плоти жить и наслаждаться, - золото,
этот изначальный,  неизменный,  вечный  источник  плотских  радостей,  вновь
обретало ценность в глазах нашего философа, и никто лучше его  не  сознавал,
на какое количество частиц, способных дать человеку наслаждение, разделяется
то почтенное целое, которое именуется одним экю.
   - Черти полосатые! - бормотал Шико, сидя на корточках посреди  комнаты  и
созерцая свое сокровище, - черти полосатые, у меня тут замечательный  сосед,
достойнейший молодой человек, он сумел сохранить мои деньги от воров  и  сам
их не тронул. Поистине, такому поведению в наши дни просто  цены  нет.  Черт
побери, я  должен  принести  этому  благородному  человеку  благодарность  и
сегодня же вечером это сделаю.
   С этими словами Шико снова закрыл дощечкой углубление в балке, положил на
место плиту, подошел к окну и посмотрел на дом, стоявший напротив.
   Дом казался по-прежнему  серым  и  мрачным,  ибо  такой  вид  естественно
принимает в нашем воображении любое здание, если  мы  знаем,  какие  мрак  и
печаль оно в себе скрывает.
   "Сейчас еще не время для сна, - подумал Шико, - к тому  же  люди  эти,  я
уверен, не очень-то привержены ко сну. Посмотрим".
   Он вышел из своего дома  и,  состроив  самую  любезную  и  веселую  мину,
постучался в дверь дома напротив.
   Ему послышался скрип деревянных ступеней лестницы, чей-то быстрый шаг, но
дверь не открывалась, и он счел возможным постучать еще раз.
   При этом повторном стуке дверь открылась, и в  темном  пролете  показался
какой-то человек.
   - Спасибо и добрый вечер, - сказал Шико, протягивая руку. - Я только  что
возвратился и пришел поблагодарить вас, дорогой сосед.
   - Что такое? - спросил голос, в котором слышалось разочарование и который
чем-то поразил Шико.
   В то же самое время человек, отворивший дверь, сделал шаг назад.
   - Э, да я ошибся, - сказал Шико, - когда я уезжал, моим соседом  не  были
вы, а однако же, прости господи, я вас знаю.
   - И я тоже, - сказал молодой человек.
   - Вы господин виконт Эрнотон де Карменж?
   - А вы, вы - Тень?
   - Совершенно верно, сейчас точно с неба сошел.
   - А что вам  угодно,  сударь?  -  спросил  молодой  человек  с  некоторым
раздражением.
   - Простите, я вам не помешал, милостивый государь?
   - Нет, но разрешите все же спросить вас, чем я могу вам служить?
   - Ничем, я хотел поговорить с хозяином дома.
   - Пожалуйста, говорите.
   - Как так?
   - Ну да. Хозяин ведь я.
   - Вы? С каких это пор, скажите пожалуйста!
   - Да уже три дня.
   - Значит, дом продавался?
   - Видимо, раз я его купил.
   - А прежний владелец?
   - Выехал, как вы сами видите.
   - Где он?
   - Не знаю.
   - Послушайте, давайте договоримся, - сказал Шико.
   - Охотно, - ответил Эрнотон с явной досадой, - только поскорее.
   - Бывший владелец был человеком лет двадцати пяти - тридцати, хотя на вид
ему можно было дать все сорок?
   - Нет. Это был человек лет шестидесяти пяти или шестидесяти шести, и  ему
вполне можно было дать этот возраст.
   - Лысый?
   - Нет, наоборот, с целой копной седых волос.
   - На левой половине лица у него огромный шрам, на правда ли?
   - Шрама я не видел, а морщин было очень много.
   - Ничего не понимаю, - сказал Шико.
   - Хорошо, - продолжал Эрнотон после краткой паузы, - что вам  нужно  было
от этого человека, любезный господин Тень?
   Шико уже собирался рассказать о своем деле, но тут  загадочное  изумление
Эрнотона напомнило ему одну  пословицу,  любезную  сердцу  людей