ый теленок,  а  даже  руки  засунул  за  пояс,  чтобы  они  его  не
обременяли.
   Губы Милитора побледнели от ярости, а на носу, подбородке и лбу выступили
красные пятна.
   - У телят рук нет, - пробурчал он, злобно тараща глаза, - у  них  ноги  с
копытами, как у некоторых известных мне людей.
   - Тише! - произнес Эсташ. -  Ты  же  видишь,  Милитор,  что  господин  де
Луаньяк изволит с нами шутить.
   - Нет, черт побери, я не шучу, - возразил Луаньяк, - я,  напротив,  хочу,
чтобы этот дылда понял мои слова как следует. Будь он мне пасынком, я б  его
заставил тащить мать, брата, узел, и разрази меня гром, если я сам не уселся
бы на него в  придачу  верхом,  да  еще  вытянул  бы  ему  уши  подлиннее  в
доказательство того, что он настоящий осел.
   Милитор уже терял  самообладание.  Эсташ  забеспокоился.  Но  сквозь  его
тревогу проглядывало удовольствие от нанесенного пасынку унижения.
   Чтобы покончить с осложнениями и спасти своего первенца от насмешек  г-на
де Луаньяка, Лардиль извлекла из кожаной обертки  карточку  и  протянула  ее
офицеру.
   Господин де Луаньяк взял ее и прочел:
   "Эсташ де Мираду. 26 октября, ровно в полдень,  Сент-Антуанские  ворота".
Ну, проходите, да смотрите не забудьте кого-нибудь из своих ребят,  красавцы
они там или нет.
   Эсташ де Мираду снова взял на руки малолетнего  Сципиона,  Лардиль  опять
уцепилась за его пояс, двое ребят постарше ухватились за материнскую юбку, и
все семейство, за которым тащился молчаливый Милитор, присоединилось к  тем,
кто уже прошел проверку.
   - Дьявольщина, - пробурчал сквозь зубы  Луаньяк,  наблюдая  за  тем,  как
Эсташ де Мираду со своими домочадцами проходит за ворота, - ну и  солдатиков
же получит господин д'Эпернон!
   Затем, обращаясь к четвертому претенденту на  право  войти  в  город,  он
сказал:
   - Ну, теперь ваша очередь!
   Этот  был  без  спутников.  Прямой,  негибкий,  он,  соединив  большой  и
указательный пальцы, щелчками обивал пыль  со  своей  куртки  серо-стального
цвета. Усы, словно сделанные из кошачьей шерсти, зеленые  сверкающие  глаза,
сросшиеся брови, дугой нависавшие  над  выступающими  скулами,  тонкие  губы
придавали его лицу то выражение недоверчивости и скуповатой сдержанности, по
которому узнаешь человека, одинаково  тщательно  скрывающего  и  дно  своего
кошелька,  и  глубины  сердца.  "Шалабр,  26  октября,  ровно   в   полдень,
Сент-Антуанские ворота". Хорошо, идите! - сказал Луаньяк.
   - Я полагаю, дорожные издержки должны быть возмещены? -  кротким  голосом
спросил гасконец.
   - Я не казначей,  сударь,  -  сухо  ответил  Луаньяк.  -  Я  пока  только
привратник. Проходите.
   Шалабр отошел.
   За Шалабром появился юный белокурый всадник. Вынимая карточку, он выронил
из кармана игральную кость и несколько карт.
   Он называл себя Сен-Капотель, и так как это заявление  было  подтверждено
карточкой, оказавшейся в полном порядке, последовал за Шалабром.
   Оставался шестой, которого импровизированный паж заставил  спешиться.  Он
протянул г-ну де Луаньяку карточку. На ней значилось:
   "Эрнотон  де  Карменж,  26  октября,  ровно  в  полдень,  Сент-Антуанские
ворота".
   Пока г-н де Луаньяк читал, паж,  тоже  спешившийся,  старался  как-нибудь
спрятать свою голову, для чего  укреплял  и  без  того  отлично  укрепленные
поводья лошади своего мнимого господина.
   - Это ваш паж, сударь? - спросил де Луаньяк у Эрнотона, указывая  пальцем
на юношу.
   - Вы видите, господин капитан, - сказал Эрнотон, которому не хотелось  ни
лгать, ни предавать, - вы видите, он взнуздывает моего коня.
   - Проходите, - сказал Луаньяк, внимательно осматривая г-на  де  Карменжа,
лицом и фигурой пришедшегося ему, видимо, больше по нраву, чем другие.
   - Этот-то хоть, по крайней мере, приемлем, - пробормотал он.
   Эрнотон вскочил в седло. Паж, не торопясь, но и не медля, двинулся вперед
и уже смешался с толпой ожидавших впуска в город.
   - Открыть ворота, - приказал Луаньяк, - и пропустить этих шестерых лиц  и
их спутников.
   - Скорей, скорей, хозяин - сказал паж, - в седло и поедем.
   Эрнотон опять подчинился влиянию, которое оказывало на него это  странное
существо. Ворота распахнулись, он пришпорил коня и, следуя  указаниям  пажа,
углубился в самое сердце Сент-Антуанского предместья.
   Когда шестеро избранников вошли, Луаньяк велел запереть за ними ворота, к
величайшему неудовольствию толпы, которая рассчитывала после окончания  всех
формальностей тоже попасть в город. Видя, что надежды ее обмануты, она стала
громко выражать свое возмущение.
   После стремительной  пробежки  через  поле  мэтр  Митон  понемногу  обрел
мужество и, осторожно нащупывая при каждом шаге почву, возвратился  в  конце
концов на то самое место, откуда начал свой бег.  Теперь  он  решился  вслух
пожаловаться на солдатню, беззастенчиво преграждающую людям пути сообщения.
   Кум Фриар, которому удалось разыскать жену  и  который  под  ее  защитой,
видимо, уже ничего не боялся,  сообщал  августейшей  половине  новости  дня,
украшая их толкованиями на свой лад.
   Наконец, всадники, одного из коих маленький паж назвал Мейнвилем, держали
совет, не обогнуть ли им крепостную стену, в небезосновательном  расчете  на
то, что там может найтись какое-нибудь отверстие; через него  они,  пожалуй,
проникнут  в  Париж,  избежав  в  то  же  время  обязательной   проверки   у
Сент-Антуанских ворот или иных.
   В качестве философа, анализирующего происходящее, и ученого, извлекающего
из явлений их сущность, Робер Брике уразумел, что  развязка  всей  сцены,  о
которой  мы  рассказывали,  совершится  у  самых  ворот  и  что  из  частных
разговоров между всадниками, горожанами и крестьянами он уже  больше  ничего
не узнает.
   Поэтому он приблизился насколько мог к небольшому строеньицу,  служившему
сторожкой для привратника и освещенному  двумя  окошками,  одно  из  которых
выходило на Париж, а другое на окрестные поля.
   Не успел он занять этот новый  пост,  как  некий  верховой,  примчавшийся
галопом из самого сердца  Парижа,  соскочил  с  коня,  вошел  в  сторожку  и
выглянул из окна.
   - Ага! - промолвил Луаньяк.
   - Вот и я, господин де Луанъяк, - сказал этот человек.
   - Хорошо. Вы откуда?
   - От ворот Сен-Виктор.
   - Сколько у вас там?
   - Пятеро.
   - Карточки?
   - Извольте получить.
   Луаньяк взял карточки, проверил  их  и  написал  на,  видимо,  специально
приготовленной для этого аспидной доске цифру 5.
   Вестник удалился.
   Не прошло и пяти минут, как появилось двое других.
   Луаньяк расспросил каждого из них через свое окошечко.
   Один прибыл от ворот Бурдель и доставил цифру 4.
   Другой от ворот Тампль и назвал цифру 5.
   Луаньяк старательно записал эти цифры на дощечке.
   Вестники исчезли, как и первый, сменившись в последовательном порядке еще
четырьмя прибывшими:
   Первый от ворот Сен-Дени с цифрой 5.
   Второй от ворот Сен-Жак с цифрой 3.
   Третий от ворот Сент-Оноре с цифрой 8.
   Четвертый от ворот Монмартр с цифрой 4.
   И наконец, появился пятый, от ворот Бюсси: он привез цифру 4.
   Тогда Луаньяк тщательно и про себя подсчитал нижеследующие названия  мест
и цифры:

   Ворота Сен-Виктор - 5
   Ворота Бурдель - 4
   Ворота Тампль - 6
   Ворота Сен-Дени - 5
   Ворота Сен-Жак - 3
   Ворота Сент-Оноре - 8
   Ворота Монмартр - 4
   Ворота Бюсси - 4
   Наконец, ворота Сент-Антуан - 6
   _____________________________
   Итого сорок пять - 45

   - Хорошо. Теперь, - крикнул Луаньяк зычным голосом, -  открыть  ворота  и
впустить всех желающих.
   Ворота распахнулись.
   Тотчас же лошади, мулы, женщины, дети,  повозки  устремились  в  Париж  с
риском задохнуться в узком пространстве между столбами подъемного моста.
   За какие-нибудь  четверть  часа  по  широкой  артерии,  именуемой  улицей
Сент-Антуан, растекся весь человеческий поток, с самого утра скоплявшийся  у
временно возникшей плотины.
   Шум понемногу затих.
   Господин де Луаньяк  и  его  люди  снова  сели  на  коней.  Робер  Брике,
оставшийся здесь  последним  после  того,  как  явился  первым,  флегматично
переступил через цепь, замыкающую мост, приговаривая:
   - Все эти люди хотели что-то уразуметь - и ничего  не  уразумели  даже  в
своих собственных делах. Я ничего не хотел увидеть - и единственный  кое-что
усмотрел. Начало увлекательное, будем продолжать. Но к чему? Я, черт побери,
знаю достаточно. Что мне за  интерес  глядеть,  как  господина  де  Сальседа
разорвут на четыре части? Нет, к чертям! К тому же я отказался от  политики.
Пойдем  пообедаем.  Солнце  показывало  бы  полдень,  если  бы  оно   вообще
выглянуло. Пора.
   С этими словами он  вошел  в  Париж,  улыбаясь  своей  спокойной  лукавой
улыбкой.

Глава 4

ЛОЖА ЕГО ВЕЛИЧЕСТВА КОРОЛЯ ГЕНРИХА III НА ГРЕВСКОЙ ПЛОШАДИ

   Если бы по самой людной улице Сент-Антуанского квартала  мы  проследовали
до Гревской площади, то увидели бы в толпе много своих знакомых. Но пока все
эти несчастные горожане, не такие мудрые, как Робер Брике, тянутся  один  за
другим, в толкотне, сутолоке, давке,  пользуясь  правом,  которое  дают  нам
крылья историка, сразу перенесемся на площадь и, охватив одним взглядом  все
развертывающееся перед нами зрелище, на мгновение вернемся в  прошлое,  дабы
познать причину, после того как мы созерцали следствие.
   Можно смело сказать, что мэтр Фриар был прав,  считая,  что  на  Гревской
площади соберется не менее ста тысяч  человек  насладиться  подготовлявшимся
там зрелищем. Все  парижане  назначили  друг  другу  свидание  у  ратуши,  а
парижане  -  народ  точный.  Они-то  не  пропустят  торжества,  а  ведь  это
торжество, и притом необычное, - казнь человека, возбудившего такие страсти,
что одни его клянут, другие славят, а большинство испытывает к нему жалость.
   Зритель, которому удалось выбраться на Гревскую площадь либо с набережной
у кабачка "Образ богоматери",  либо  крытым  проходом  от  площади  Бодуайе,
замечал прежде всего на самой середине Гревской площади лучников  лейтенанта
Таншона, отряды швейцарцев и легкой кавалерии, окружавшие небольшой  эшафот,
который возвышался фута на четыре над уровнем площади.
   Этот эшафот, такой низкий, что  его  могли  видеть  лишь  непосредственно
стоявшие подле него люди или те, кому посчастливилось занять место у  одного
из выходивших на площадь окон, ожидал  осужденного,  а  тем  с  самого  утра
завладели монахи, и  для  него  уже  приготовлены  были  лошади,  чтобы,  по
образному народному выражению, везти его в далекое путешествие.
   И действительно, под навесом первого дома на углу  улицы  Мутон  у  самой
площади  четыре  сильных  першерона  белой  масти,   с   косматыми   ногами,
нетерпеливо  били  копытами  о  мостовую,  кусали  друг  друга  и  ржали,  к
величайшему ужасу женщин, избравших это место по  доброй  воле  или  же  под
напором толпы.
   Лошади эти были необъезжены. Лишь  изредка  на  травянистых  равнинах  их
родины случалось им нести на  своих  широких  спинах  толстощекого  младенца
какого-нибудь крестьянина, задержавшегося в полях на закате солнца.
   Но после пустого эшафота, после  ржущих  коней  больше  всего  привлекало
взоры толпы главное  окно  ратуши,  затянутое  красным  бархатом  с  золотым
шитьем, откуда свисал бархатный же ковер, украшенный королевским гербом.
   Ибо окно это являлось королевской ложей. В  церкви  св.  Иоанна,  что  на
Гревской площади, пробило половину второго, когда в этом окне,  напоминавшем
раму, показались те лица, которые должны были изображать саму картину.
   Первым появился король Генрих III, бледный, почти совсем лысый, хотя в то
время ему было не более тридцати пяти лет; глаза в  темных  орбитах  глубоко
запали, нервная судорога кривила рот.
   Он   вошел,   угрюмый,   с   безжизненным   взглядом,   одновременно    и
величественный,   и   едва   держащийся   на   ногах,   странно   одетый   и
передвигающийся, больше тень, чем человек, больше призрак, чем  король.  Для
подданных  он  являлся  загадкой,  недоступной  их  пониманию  и  так  и  не
разгаданной; при его появлении они недоумевали, что им делать - кричать  "Да
здравствует король" или молиться за упокой его души.
   На Генрихе была короткая черная куртка, расшитая  черным  позументом,  ни
орденов,  ни  драгоценностей  -  лишь  на  маленькой  шапочке  сверкал  один
бриллиант - пряжка, придерживающая три коротких завитых пера. В  левой  руке
он держал черную болонку, которую прислала ему в подарок из своей тюрьмы его
невестка Мария Стюарт: на шелковистой шерсти собачки выделялись его длинные,
белые, словно выточенные из алебастра, пальцы.
   За ним шла Екатерина Медичи, уже согбенная  годами,  ибо  королеве-матери
было в ту пору шестьдесят шесть - шестьдесят семь. Тем не менее  голову  она
держала еще твердо и прямо. Из-под привычно нахмуренных  бровей  устремлялся
острый взгляд, но, несмотря на это, она в своей неизменно траурной одежде  и
с матово-бледным лицом походила на восковую статую.
   Рядом с ней возникло грустное кроткое лицо королевы Луизы Лотарингской  -
жены Генриха III, на первый взгляд ничем не замечательной, но на самом  деле
верной подруги его несчастливой, полной треволнений жизни.
   Королева Екатерина Медичи намеревалась присутствовать при своем триумфе.
   Королева Луиза шла смотреть казнь.
   Король Генрих замышлял важную сделку.
   Эти три оттенка чувств отражались на высокомерном челе первой, в покорном
выражении лица второй, сумрачной озабоченности третьего.
   За высокими особами, на которых с любопытством  глазел  народ,  следовали
два красивых молодых человека - одному было лет двадцать, другому не  больше
двадцати пяти.
   Они шли рука об  руку,  несмотря  на  этикет,  не  допускающий,  чтобы  в
присутствии монархов, как  и  в  церкви  перед  лицом  бога,  люди  наглядно
выражали свою взаимную привязанность.
   Они  улыбались:  младший  -  какой-то  невыразимо  печальной,  старший  -
пленительной, покоряющей улыбкой. Они были красивы, высокого  роста,  родные
братья.
   Младшего звали Анри де Жуаез, граф дю Бушаж; второй  был  герцог  Анн  де
Жуаез. Еще недавно он известен был  под  именем  д'Арк.  Но  король  Генрих,
любивший его превыше всего на свете,  год  назад  назначил  своего  фаворита
пэром Франции, превратив виконтство де Жуаез в герцогство.
   К этому фавориту народ не испытывал ненависти, которую питал в свое время
к  Можирону,  Келюсу  и  Шомбергу,  ненависти,  унаследованной  одним   лишь
д'Эперноном.
   Поэтому собравшаяся на площади толпа встретила государя и  обоих  братьев
не слишком бурными, но все же приветственными кликами.
   Генрих поклонился народу серьезно, без улыбки, затем поцеловал собачку  в
голову и обернулся к молодым людям.
   - Прислонитесь к ковру, Анн, - молвил он  старшему,  -  вы  устанете  все
время стоять. Это может продлиться довольно долго.
   - Надеюсь, - вмешалась Екатерина, -  что  это  будет  долгое  и  приятное
зрелище, сир.
   - Вы, значит,  полагаете,  что  Сальсед  заговорит,  матушка?  -  спросил
Генрих.
   - Господь бог, надеюсь, повергнет  врагов  наших  в  смущение.  Я  говорю
"наших врагов", ибо они также и  ваши  враги,  дочь  моя,  -  добавила  она,
обернувшись к королеве; та, побледнев, опустила свои кроткие глаза.
   Король с сомнением покачал головой. Затем, снова обернувшись к  Жуаезу  и
заметив, что тот, несмотря на его слова, продолжает стоять, сказал:
   - Послушайте же, Анн, - сделайте, как я вам советую. Прислонитесь к стене
или обопритесь на спинку моего кресла.
   - Ваше величество поистине слишком добры,  -  сказал  юный  герцог,  -  я
воспользуюсь вашим разрешением лишь тогда, когда по-настоящему устану.
   - А мы не станем дожидаться, чтобы  ты  устал,  не  правда  ли,  брат?  -
тихонько прошептал Анри.
   - Будь покоен, - ответил Анн больше взглядом, чем голосом.
   - Сын мой, - произнесла Екатерина, - по-моему, там, на  углу  набережной,
происходит какая-то свалка?
   - И острое же у вас  зрение,  матушка!  Да,  действительно,  кажется,  вы
правы. Какие же у меня плохие глаза, а ведь я совсем не стар!
   - Сир, - бесцеремонно прервал его Жуаез, - свалка происходит потому,  что
отряд лучников оттесняет толпу. Наверное, ведут осужденного.
   - Как это лестно для королей, - сказала Екатерина, -  присутствовать  при
четвертовании человека, у которого течет в жилах капля королевской крови.
   Произнося эти слова, она не спускала глаз с королевы Луизы.
   - О государыня, простите, пощадите меня, - вскричала молодая  королева  с
отчаянием, которое она тщетно  пыталась  скрыть.  -  Нет,  это  чудовище  не
принадлежит к моей семье, и вы не хотели сказать, что я с ним в родстве.
   - Конечно, нет, - сказал король. - Я уверен, что моя мать не имела  этого
в виду.
   - Однако же, - едко произнесла Екатерина, - он сродни Лотаринтскому дому,
а лотарингцы ваши родичи, сударыня. Я, по крайней мере, так полагаю. Значит,
этот Сальсед имеет к вам некоторое отношение, и даже довольно близкое.
   - То есть, - прервал Жуаез, охваченный благородным негодованием (оно было
характерной чертой его натуры и проявлялось при всех обстоятельствах, кем бы
ни был тот, кто его вызвал), то есть он имеет отношение к господину де Гизу,
но не к королеве Франции.
   - Ах, вы здесь, господни  де  Жуаез?  -  протянула  Екатерина  невыразимо
высокомерным тоном, платя унижением за свою досаду. - Вы здесь? А я вас и не
заметила.
   - Да, я здесь, не столько даже по доброй воле, сколько по приказу короля,
государыня, - ответил Жуаез, устремив на Генриха вопросительный взгляд. - Не
такое уж это приятное зрелище - четвертование человека, - чтобы  я  на  него
явился, если бы не был к этому вынужден.
   - Жуаез прав, государыня, - сказал  Генрих,  -  речь  сейчас  идет  не  о
Лотарингском доме, не о Гизах и - главное - отнюдь не о королеве. Речь  идет
о том, что будет разделен на четыре куска господин де  Сальсед,  преступник,
намеревавшийся умертвить моего брата.
   - Мне сегодня что-то не везет, - сказала Екатерина, внезапно уступая, что
было у нее самым ловким тактическим ходом, - до слез обидела свою дочь  и  -
да простит мне бог, - кажется, насмешила господина де Жуаеза.
   - Ах, ваше величество, - вскричала Луиза, хватаясь за руки  Екатерины,  -
возможно ли, что вы так неправильно поняли мое огорчение!
   - И усомнились в моем глубочайшем  почтении,  -  добавил  Анн  де  Жуаез,
склоняясь над ручкой королевского кресла.
   - Да, правда, правда, - ответила Екатерина,  пуская  последнюю  стрелу  в
сердце своей невестки. - Я сама должна была понять, дитя мое,  как  тягостно
для вас, когда раскрываются заговоры ваших лотарингских родичей. Хоть вы тут
и ни при чем, но не можете не страдать от этого родства.
   -  Ах,  это-то,  пожалуй,  верно,  матушка,  -  сказал  король,  стараясь
примирить всех.  -  На  этот  раз  мы  наконец-то  можем  не  сомневаться  в
причастности господ де Гиз к этому заговору.
   - Но, сир, - прервала его Луиза Лотарингская смелее, чем прежде,  -  ваше
величество отлично знаете, что, став  королевой  Франции,  я  оставила  всех
своих родичей далеко внизу, у подножия трона.
   - О, - вскричал Анн де Жуаез,  -  видите,  сир,  я  не  ошибался.  Вот  и
осужденный появился на площади. Черт побери, и гнусный же у него вид!
   - Он боится, - сказала Екатерина, - он будет говорить.
   - Если у него хватит сил, - заметил король. - глядите, матушка, голова  у
него болтается, как у покойника.
   - Это я и говорю, сир, - сказал Жуаез, - он ужасен.
   - Как же вы хотите, чтобы человек с такими злодейскими помыслами выглядел
привлекательно?  Я  ведь  объяснил  вам,  Анн,  тайное  соответствие   между
физической и нравственной природой человека, как его уразумели и истолковали
Гиппократ и Гален.
   - Не отрицаю, сир, но я не такой понятливый ученик, как вы, и мне нередко
приходилось видеть весьма некрасивых людей, которые были  очень  доблестными
воинами. Верно,