се равно, хорошее дело! Ладно, пусть  утверждают,  что  он
заговорил. Однако неизвестно, что именно он сказал.
   - Еще раз прошу  извинить  меня,  сударь,  -  продолжал  Робер  Брике,  -
известно, и во всех подробностях.
   - Ну, так что же он сказал? - с раздражением спросил всадник. - Говорите,
раз вы так хорошо осведомлены.
   - Я не хвалюсь своей осведомленностью, сударь, наоборот, - я стараюсь  от
вас что-нибудь узнать, - ответил Брике.
   - Ладно, договоримся! - нетерпеливо сказал  всадник.  -  Вы  утверждаете,
будто известны показания Сальседа; что же он, собственно, сказал? Ну-ка?
   - Я не могу ручаться, что это подлинные его слова, - сказал Робер  Брике;
видимо, ему доставляло удовольствие дразнить всадника.
   - Но, в конце-то концов, какие же речи ему приписываются?
   - Говорят, он признался, что участвовал в заговоре в пользу господина  де
Гиза.
   - Против короля Франции, разумеется? Старая песня!
   - Нет, не против его величества короля  Франции,  против  его  высочества
монсеньера герцога Анжуйского.
   - Если он в этом признался...
   - Так что? - спросил Робер Брике.
   - Так он негодяй! - нахмурясь, произнес всадник.
   - Да, - тихо сказал Робер Брике, - но он молодец, если сделал то,  в  чем
признался. Ах, сударь, железные сапоги,  дыба  и  котелок  с  кипящей  водой
хорошо развязывают языки порядочным людям.
   - Увы! Истинная правда, сударь, - сказал  всадник,  смягчаясь  и  глубоко
вздыхая.
   - Подумаешь! - прервал гасконец, который все время  вытягивал  шею  то  к
одному, то к другому из собеседников и слышал весь  разговор.  -  Подумаешь!
Сапоги, дыба, котелок, - какие пустяки! Если этот Сальсед заговорил, так  он
негодяй, да и хозяин его тоже.
   - Ого! - молвил всадник, будучи не в силах сдержать раздражения. - Громко
же вы поете, господин гасконец.
   - Я?
   - Да, вы.
   - Я пою на мотив, который мне по вкусу, черт побери. Тем  хуже  для  тех,
кому мое пение не нравится.
   Всадник сделал гневное движение.
   -  Потише!  -  раздался  чей-то  голос,  негромкий  и  в  то   же   время
повелительный. Робер Брике тщетно старался уяснить себе, кто это сказал.
   Всадник явно пытался сделать над собою усилие. Однако у него  не  хватило
воли полностью сдержать свой порыв.
   - А хорошо ли вы знаете тех, о ком  говорите,  сударь?  -  спросил  он  у
гасконца.
   - Знаю ли я Сальседа?
   - Да.
   - Ни в малейшей степени.
   - А герцога Гиза?
   - Тоже.
   - А герцога Алансонского?
   - Еще того меньше.
   - Знаете ли вы, что господин де Сальсед храбрец?
   - Тем лучше. Он храбро примет смерть.
   - И что когда господин де Гиз  устраивает  заговоры,  то  он  сам  в  них
участвует?
   - Черт побери! Да мне-то что до этого?
   - И что монсеньер  герцог  Анжуйский,  прежде  называвшийся  Алансонским,
велел убить или допустил, чтобы убили всех, кто  за  него  стоял:  Ла  Моля,
Коконнаса, Бюсси и других.
   - Наплевать мне на это!
   - Как! Вам наплевать?
   - Мейнвиль! Мейнвиль! - тихо прозвучал тот же голос.
   - Конечно, наплевать. Я  знаю  только  одно,  клянусь  кровью  Христовой:
сегодня у меня в Париже спешное дело, а из-за этого бешеного Сальседа  прямо
перед моим носом запирают ворота. Черт побери! Дрянь этот ваш Сальсед  да  и
все те в придачу, из-за  кого  закрывают  ворота,  которым  полагается  быть
открытыми.
   - Ого! Гасконец-то шутить не любит, - пробормотал Брике. - И мы, пожалуй,
увидим кое-что любопытное.
   Но любопытные вещи, которых ожидал горожанин, так  и  не  произошли.  При
этом последнем восклицании кровь бросилась в лицо всаднику, но тем не  менее
он молча проглотил свой гнев.
   - В конце концов вы правы, - сказал он, - к черту всех, кто не  дает  нам
попасть в Париж.
   "Ого! - подумал Робер Брике, внимательно следивший и за тем, как  менялся
в лице всадник, и за тем, как его терпению дважды бросался вызов. -  Похоже,
что я увижу нечто еще более любопытное, чем ожидал".
   Пока он размышлял таким образом, раздался звук  трубы.  Почти  тотчас  же
вслед за тем швейцарцы, орудуя алебардами, проложили себе  путь  через  гущу
народа,  словно  разрезая  гигантский  пирог  с  жаворонками,  и   разделили
собравшиеся группы людей на два плотных куска:  люди  выстроились  по  обеим
сторонам дороги, оставив посередине свободный проход.
   По этому проходу  стал  разъезжать  взад  и  вперед  на  своем  коне  уже
упоминавшийся нами офицер, которому, судя  по  всему,  вверена  была  охрана
ворот. Затем, с вызывающим видом оглядев толпу, он велел трубить.
   Это было тотчас же исполнено, и в толпе по обе стороны дороги  воцарилось
молчание, которого, казалось, невозможно было ожидать после такого  волнения
и шума.
   Тогда глашатай, в расшитом лилиями мундире и с гербом  города  Парижа  на
груди, выехал вперед, держа в руке какую-то бумагу, и прочитал гнусавым, как
у всех глашатаев, голосом:
   - "Доводим до сведения  жителей  нашего  славного  города  Парижа  и  его
окрестностей, что городские ворота будут заперты отселе до часу пополудни  и
что до указанного времени никто не вступит в город. На то -  воля  короля  и
постановление господина парижского прево".
   Глашатай остановился  передохнуть.  Присутствующие  воспользовались  этой
паузой, чтобы выразить свое удивление  и  недовольство  долгим  улюлюканьем,
которое глашатай, надо отдать  ему  справедливость,  выдержал  и  глазом  не
моргнув.
   Офицер повелительно поднял руку, и тотчас же восстановилась тишина.
   Глашатай продолжал безо всякого смущения и колебания;  привычка,  видимо,
закалила его против каких бы то ни было проявлений народных чувств:
   - "Мера эта не касается тех, кто предъявит опознавательный  знак  или  же
окажется вызванным по особому,  должным  образом  составленному  письму  или
приказу.
   Дано  в  Управлении  парижского  прево  по  чрезвычайному   приказу   его
величества двадцать шестого октября в год от рождества господа нашего тысяча
пятьсот восемьдесят пятый".
   - Трубить в трубы!
   Тотчас же раздался хриплый лай труб.
   Едва глашатай умолк, как толпа за цепью швейцарцев и  солдат  дрогнула  и
зашевелилась, словно тело змеи, чьи кольца набухают и извиваются.
   - Что это означает? - спрашивали друг у друга наиболее мирно настроенные.
- Наверно, опять какой-нибудь заговор!
   - Ого! Это, безо всякого сомнения, устроено для того, чтобы помешать  нам
войти в Париж, - тихо сказал своим спутникам всадник,  со  столь  диковинным
терпением  сносивший  дерзкие  выходки  гасконца.  -  Швейцарцы,   глашатай,
затворы, трубы - все это ради нас. Клянусь душой, я даже горд.
   - Дорогу! Дорогу! Эй вы, там! - кричал офицер, командовавший  отрядом.  -
Тысяча чертей! Или вы не видите, что загородили проход тем, кто имеет  право
войти в городские ворота?
   - Я, черт возьми, знаю одного человека, который пройдет, хотя бы  все  на
свете  горожане  стояли  между  ним  и  заставой,  -  сказал,   бесцеремонно
протискиваясь сквозь толпу, гасконец, чьи дерзкие речи вызвали восхищение  у
мэтра Робера Брике.
   И   действительно,   он   мгновенно   очутился   в   свободном   проходе,
образовавшемся благодаря швейцарцам между двумя шеренгами зрителей.
   Можно себе представить, с какой поспешностью  и  любопытством  обратились
все взоры на человека, которому  посчастливилось  выйти  вперед,  когда  ему
велено было оставаться на месте.
   Но гасконца мало тревожили все эти завистливые взгляды. Он с гордым видом
остановился, напрягая все мускулы своего тела под  тонкой  зеленой  курткой,
крепко  натянутые  каким-то  внутренним  рычагом.  Из-под  слишком  коротких
потертых рукавов на добрых три дюйма  выступали  сухие  костлявые  запястья.
Глаза были светлые, волосы курчавые  и  желтые  либо  от  природы,  либо  по
причине случайной, ибо такой цвет они приобрели отчасти  от  дорожной  пыли.
Длинные гибкие ноги хорошо прилаживались к лодыжкам, сухим и жилистым, как у
оленя. Одна рука, притом  только  одна,  затянута  была  в  вышитую  кожаную
перчатку, в немалой степени изумленную тем, что ей приходится защищать кожу,
гораздо более грубую, чем та, из которой  сделана  она  сама;  в  другой  он
вертел ореховую палку. Сперва он быстро огляделся по сторонам; затем, решив,
что уже упоминавшийся нами офицер самое важное в отряде лицо, пошел прямо  к
нему.
   Тот некоторое время созерцал его, прежде чем заговорить.
   Гасконец, отнюдь не смутившись, делал то же самое.
   - Вы, видно, потеряли шляпу, - сказал офицер.
   - Да, сударь.
   - В толпе?
   - Нет. Я получил письмо от своей любовницы, стал его читать, черт побери,
у речки за четверть мили отсюда, как вдруг  порыв  ветра  унес  и  письмо  и
шляпу. Я побежал  за  письмом,  хотя  пряжка  у  меня  на  шляпе  -  крупный
бриллиант. Схватил письмо, но  когда  вернулся  за  шляпой,  оказалось,  что
ветром ее занесло в  речку,  а  по  течению  речки  она  уплыла  в  Париж!..
Какой-нибудь бедняк на этом деле разбогатеет. Пускай!
   - Так что вы остались без головного убора?
   - А что, в Париже я шляпы не достану, черт побери! Куплю себе  шляпу  еще
красивее и украшу бриллиантом в два раза крупнее.
   Офицер едва заметно  пожал  плечами.  Но  при  всей  своей  незаметности,
движение это от гасконца не ускользнуло.
   - В чем дело? - сказал он.
   - У вас есть пропуск? - спросил офицер.
   - Конечно, есть, даже не один, а два.
   - Одного хватит, только бы он был в порядке.
   - Но если я не ошибаюсь, - да нет, черт побери, не  ошибаюсь,  -  я  имею
удовольствие беседовать с господином де Луаньяком?
   - Вполне возможно, сударь, - сухо ответил офицер, отнюдь не  пришедший  в
восторг от того, что оказался узнанным.
   - С господином де Луаньяком, моим земляком?
   - Отрицать не стану.
   - С моим кузеном!
   - Ладно, давайте пропуск.
   - Вот он.
   Гасконец вытащил из перчатки искусно вырезанную половину карточки.
   - Идите за мной, - сказал Луаньяк, не взглянув на карточку, - вы  и  ваши
спутники, если с вами кто-нибудь есть. Сейчас мы проверим пропуска.
   И он занял место у самых ворот.
   Гасконец с непокрытой головой последовал за ним.
   Пятеро других личностей потянулись за гасконцем.
   На первой из них была великолепная кираса такой изумительной работы,  что
казалось, она вышла из  рук  самого  Бенвенуто  Челлини.  Однако  фасон,  по
которому кираса была вычеканена, уж несколько вышел из моды,  и  потому  эта
роскошь вызвала не столько восторг, сколько насмешку.
   Правда, все другие части костюма, в который облачен был владелец  кирасы,
отнюдь не соответствовали почти царскому великолепию этой вывески.
   Второй спутник гасконца шел в сопровождении  толстого  седоватого  слуги:
тощий и загорелый, он представлялся каким-то прообразом  Дон-Кихота,  как  и
слуга его мог сойти за прообраз Санчо Пансы.
   У третьего в руках был десятимесячный младенец, за ним шла, уцепившись за
его кожаный пояс, женщина, а за ее юбку держались еще  два  ребенка  -  один
четырех, другой пяти лет.
   Четвертый хромал и казался словно привязанным к своей длинной шпаге.
   Наконец, шествие замыкал красивый молодой человек верхом на вороном коне,
покрытом пылью, но явно породистом.
   По сравнению с прочими он казался настоящим королем.
   Вынужденный продвигаться вперед достаточно медленно, чтобы  не  опережать
своих сотоварищей, и, может быть, даже внутренне радуясь тому,  что  ему  не
приходится держаться слишком близко к ним, этот молодой человек на мгновение
задержался у шеренги, образованной столпившимся народом.
   В тот же миг он почувствовал, как кто-то потянул его за  ножны  шпаги,  и
тотчас же обернулся.
   Оказалось, что задел его и привлек таким  образом  к  себе  его  внимание
черноволосый  юноша  с  горящим  взглядом,  невысокий,  гибкий,  изящный,  с
затянутыми в перчатки руками.
   - Что вам угодно, сударь? - спросил наш всадник.
   - Сударь, попрошу у вас об одном одолжении.
   - Говорите, только поскорее, пожалуйста; видите, меня ждут.
   - Мне надо попасть в город, сударь,  мне  это  до  крайности  необходимо,
понимаете?.. А вы одни, и вам нужен паж, который оказался бы под стать вашей
внешности.
   - Так что же?
   - Так вот, услуга за услугу: проведите меня  в  город,  и  я  буду  вашим
пажом.
   - Благодарю вас, - сказал всадник, - но я совсем не нуждаюсь в слугах.
   - Даже в таком, как я? - спросил  юноша,  так  странно  улыбнувшись,  что
всадник почувствовал, как ледяная оболочка, в которую он  пытался  заключить
свое сердце, начала таять.
   - Я хотел сказать, что не могу держать слуг.
   - Да, я знаю, что вы не богаты, господин Эрнотон де Карменж,  -  произнес
юный паж.
   Всадник вздрогнул. Но, не обращая на это внимание, мальчик продолжал:
   - Поэтому о жалованье мы говорить не станем, и  даже  наоборот,  если  вы
согласитесь исполнить мою просьбу вам заплатят в сто раз дороже,  чем  стоит
услуга, которую вы мне окажете! Прошу вас, позвольте же мне  послужить  вам,
помня, что тому, кто сейчас просит вас, случалось отдавать приказания.
   И  юноша  пожал  всаднику  руку,  что  со  стороны  пажа  было   довольно
бесцеремонно. Затем, обернувшись к уже известной нам  группе  всадников,  он
сказал:
   - Я прохожу, это главное. Вы, Мейнвиль, постарайтесь сделать то же  самое
каким угодно способом.
   - Пройти - это еще не все, - ответил дворянин,  -  нужно,  чтобы  он  вас
увидел.
   - О, не беспокойтесь. Если уж я пройду через эти ворота, он меня увидит.
   - Не забудьте условного знака.
   - Два пальца у губ - не так ли?
   - Да, а теперь - да поможет вам бог.
   - Ну что ж, - сказал владелец вороного коня, - что  вы  там  замешкались,
господин паж?
   - К вашим услугам, хозяин, - ответил юноша.
   И он легко  вскочил  на  круп  лошади  позади  своего  спутника,  который
поспешил присоединиться к пяти другим избранникам, уже вынимавшим  карточки,
чтобы доказать свое право на впуск в город.
   - Черти полосатые, - произнес Робер Брике, следивший за ними взглядом,  -
да это целый караван гасконцев, разрази меня гром!

Глава 3

ПРОВЕРКА

   Проверка, предстоявшая шестерым  избранникам,  которые  на  наших  глазах
вышли из толпы и приблизились к воротам, не была ни длительной, ни сложной.
   Им нужно было только вынуть из кармана половину  карточки  и  вручить  ее
офицеру, который сравнивал ее с другой половиной,  и,  если  обе  сходились,
образовав одно целое, права носителя карточки были доказаны.
   Гасконец без шляпы подошел первым. С него и началась проверка.
   - Ваше имя? - спросил офицер.
   - Мое имя, господин офицер? Да оно написано на этой карточке, на  ней  вы
найдете и еще кое-что.
   - Не важно, скажите свое имя! - нетерпеливо повторил офицер. - Или вы  не
знаете своего имени?
   - Как же, отлично знаю, черт побери! А если бы и забыл, так вы  могли  бы
мне его напомнить, мы же земляки и даже родичи.
   - Имя ваше, тысяча чертей! Неужели вы воображаете, что у меня есть  время
разглядывать людей?
   - Ладно. Зовут меня Пердикка де Пенкорнэ.
   - Пердикка де Пенкорнэ? - переспросил г-н де Луаньяк;  отныне  мы  станем
называть его именем, которое произнес, здороваясь с ним, его земляк.
   Бросив взгляд на карточку, он прочел:
   "Пердикка де Пенкорнэ, 26 октября 1585 года, ровно в полдень".
   - Ворота Сент-Антуан, - добавил гасконец, тыча  сухим  черным  пальцем  в
карточку.
   - Отлично. В  порядке.  Входите,  -  произнес  г-н  де  Луаньяк,  обрывая
дальнейшую беседу со своим земляком. - Теперь вы, - обратился он ко второму.
   Подошел человек в кирасе.
   - Ваша карточка? - спросил Луаньяк.
   - Как, господин де Луаньяк, - воскликнул тот, - неужто вы не узнаете сына
одного из ваших друзей детства? Я же так часто играл у вас на коленях!
   - Нет.
   - Пертинакс де Монкрабо, - продолжал с удивлением молодой человек.  -  Вы
меня не узнали?
   - На службе я никого не узнаю, сударь. Вашу карточку?
   Молодой человек в кирасе протянул ему карточку.
   "Пертинакс де Монкрабо, 26 октября, ровно в полдень, ворота Сент-Антуан".
Проходите.
   Молодой  человек,  немного  ошалевший  от  подобного  приема,  прошел   и
присоединился к Пердикке, который дожидался у самых ворот.
   Подошел третий гасконец, тот, с которым была женщина и дети.
   - Ваша карточка? - спросил Луаньяк.
   Послушная рука гасконца тотчас же погрузилась в сумочку из косульей кожи,
которая болталась у него на правом боку, но тщетно: обремененный  младенцем,
который был у него на руках, он не мог найти требуемой бумаги.
   - Что вы, черт побери, возитесь с этим ребенком, сударь?  Вы  же  видите,
что он вам мешает.
   - Это мой сын, господин де Луаньяк.
   - Ну так опустите своего сына на землю.
   Гасконец повиновался. Младенец заревел.
   - Вы что, женаты? - спросил Луаньяк.
   - Так точно, господин офицер.
   - В двадцать лет?
   - У нас рано женятся, вы сами хорошо знаете, господин де Луаньяк, вы ведь
женились восемнадцати лет.
   - Ну вот, - заметил Луаньяк, - и этот меня знает.
   Тем временем приблизилась женщина с двумя ребятами,  уцепившимися  за  ее
юбку.
   - А почему бы  ему  не  быть  женатым?  -  спросила  она,  выпрямляясь  и
отбрасывая с загорелого лица волосы, слипшиеся от дорожной пыли. -  Разве  в
Париже прошла мода жениться? Да, сударь, он женат, и  вот  еще  двое  детей,
зовущих его отцом.
   - Да, но это всего-навсего дети моей жены, господин де Луаньяк, как и тот
высокий парень, что держится позади нас. Подойди, Милитор, и поздоровайся  с
нашим земляком - господином де Луаньяком.
   Подошел,  заткнув  руки  за  пояс  из  буйволовой   кожи,   мальчик   лет
шестнадцати-семнадцати,  сильный,  ловкий,   своими   круглыми   глазами   и
крючковатым носом напоминавший сокола.
   На нем была плотная шерстяная  вязаная  накидка,  мускулистые  ноги  были
затянуты в замшевые штаны. Рот, наглый и чувственный, оттеняли нарождавшиеся
усики.
   - Это мой пасынок Милитор, господин де Луаньяк, старший  сын  моей  жены,
она по первому мужу Шавантрад и в родстве с Луаньяками. Милитор де Шавантрад
к вашим услугам. Да поздоровайся же, Милитор.
   И тут же он нагнулся к младенцу, который с ревом катался по земле:
   - Замолчи, Сципион, замолчи, малыш, - приговаривал он,  продолжая  искать
карточку по всем карманам.
   Тем временем  Милитор,  вняв  увещаниям  отчима,  слегка  поклонился,  не
вынимая рук из-за пояса.
   - Ради всего святого, давайте же мне свою карточку, сударь! - нетерпеливо
вскричал Луаньяк.
   - Поди-ка сюда и помоги мне,  Лардиль,  -  покраснев,  обратился  к  жене
гасконец, Лардиль оторвала от своей юбки одну за другой  вцепившиеся  в  нее
ручонки и стала сама шарить в сумке и карманах мужа.
   - Хорошее дело! - молвила она. - Мы ее, верно, потеряли.
   - Тогда придется вас задержать, - сказал Луаньяк.
   Гасконец побледнел.
   - Меня зовут Эсташ де Мираду, -  сказал  он,  -  за  меня  поручится  мой
родственник, господин де Сент-Малин.
   - А вы в родстве с Сент-Малином? - сказал, несколько смягчаясь,  Луаньяк.
- Впрочем, послушать их, так они со всеми в родстве! Ну ладно, ищите дальше,
а главное - найдите.
   - Посмотри, Лардиль, пошарь в детских вещах, - произнес Эсташ, весь дрожа
от досады и тревоги.
   Лардиль нагнулась над небольшим узелком с  рухлядью  и  стала  перебирать
вещи, что-то бормоча себе под нос.
   Малолетний  Сципион   продолжал   орать   благим   матом.   Правда,   его
единоутробные братцы, видя, что они предоставлены самим себе,  развлекались,
набивая ему в рот песок.
   Милитор не двигался.  Можно  было  подумать,  что  семейные  неприятности
проходили мимо этого здорового парня, даже не задевая его.
   - Э! - вскричал вдруг г-н де Луаньяк. - А что там в  кожаной  обертке  на
рукаве у этого верзилы?
   - Да, да, правда! - ликуя, возопил  Эсташ.  -  Теперь  я  помню,  это  же
придумала Лардиль: она сама нашила карточку Милитору на рукав.
   - Чтобы он тоже что-нибудь нес,  -  иронически  заметил  Луаньяк.  -  Фи,
здоровенн