лся или уродливым  или  слишком  красивым,  что,  по
сути, не  так  уж  далеко  одно  от  другого.  Иногда  мне  казалось,  что
наконец-то кусочек чуда свершился: этот нос на рисунке - его нос, этот лоб
- его лоб. Но как только я соединял их в портрете, мои надежды рушились. Я
говорил себе: не будь ослом, ты поставил  перед  собой  задачу,  посильную
лишь для  большого  мастера...  Не  помогало.  Тогда  я  начинал  хитрить:
бедняга, как ты не понимаешь, задача вообще невыполнима, такого облика  не
может быть. Но так как я хитрил с самим собой, то тут же отвечал: он  ведь
возникает в моем воображении.  Почему  же  я  не  смогу  перенести  его  в
материал?
   Я смотрел последний набросок, еще вчера казавшийся почти удачным: часть
лица, губы и подбородок... Но сегодня я не мог не спросить себя:  а  Иосиф
поверил бы этим губам?..
   Рассвет пришел как избавление. Одеваясь,  я  твердо  сказал  себе,  что
вчера поступил правильно, что в конце концов не мог поступить  иначе,  что
ни один человек не вынесет Иосифа. Но идя по узкой  дорожке  через  сад  к
зданию канцелярии, я все-таки жалел гнусного  мальчишку.  Я  знал,  что  в
специнте Иосифу будет неплохо. Просто он ни над кем не сможет  издеваться.
Там не бывает непослушных детей, вернее они становятся  послушными.  Иосиф
попадет к воспитателю, которого уже не сможет вывести из себя. Против него
будут  нечеловеческие  нервы   и   нечеловеческое   терпение.   Ведь   его
воспитателем будет существо с восемью или десятью сигнальными системами, с
органами Высшего Контроля. Я никогда не принадлежал к тем,  кто  ненавидел
или боялся сигомов, этих сверхлюдей, созданных в лаборатории. Я видел  их,
и не только по телевизору, великанов и гениев  с  "прекрасными,  волевыми,
выразительными лицами героев", как  писали  газеты.  Слишком  прекрасными,
слишком волевыми, слишком выразительными!
   Для них трудилась вся планета, все мы; физиологи и химики,  генетики  и
врачи, математики и инженеры, лучшие художники и  скульпторы,  создававшие
формы носа, губ, скул, надбровий, лбов, плеч...  Природа  никогда  так  не
старалась для нас. Что же, все правильно. Пусть сигомы теперь поблагодарят
своих  создателей,  пусть  потрудятся  для  нас.  Они  могут  осваивать  и
колонизировать другие планеты, звездные системы,  обогащать  наши  знания,
пересылать на  Землю  сырье  и  энергию.  Они  могут  даже  лечить  нас  и
оперировать - их колоссальная память, быстрота мышления и реакций,  точные
могучие руки позволят сделать это как нельзя лучше.
   Но доверить им  воспитание  наших  детей?  И  каких  -  самых  трудных,
легкоранимых, калек?.. Да, сигом может, как  и  всякий  человек,  прочесть
"Слепого музыканта". Он может ужаснуться страданиям несчастного Квазимодо.
Но он прочтет, ужаснется, посочувствует и забудет... Чужая рана  останется
чужой раной, чужая  боль  -  чужой  болью.  Так  бывает  даже  с  обычными
смертными, которые могут легко представить себя на месте калеки. А  сигом?
Существо, которое безболезненно достраивает и перестраивает свой организм?
Ведь  это  качество  -  главное,  что  дали  сигомам  мы  в   отличие   от
матери-природы, которая не дала этого нам. И оно же не позволит им ощутить
всю глубину человеческой безысходности...
   Иосиф и директор уже ждали меня, но не  на  посадочной  площадке,  а  в
кабинете. Я старался  не  замечать  глаз  директора,  которые  спрашивали:
"Неужели мы сами не справимся с ним?" Директор испытующе проворковал:
   - Ну что ж, дорогой, если вы решили окончательно...
   - Окончательно, - сказал я, словно перерубил канат.
   Он нажал кнопку вызова гравиплана...
   Мы прошли на посадочную площадку. Иосиф  всхлипывал  и  что-то  жалобно
бормотал. Но как только он понял, что ходу назад нет, бормотание перестало
быть жалобным. Я различил его любимое словечко "гады".


   Через полтора часа, оставив позади  почти  семь  тысяч  километров,  мы
приземлились на территории специального  интерната  для  трудновоспитуемых
детей. Нас встретили два мальчика, вопреки моему ожиданию  два  совершенно
обычных мальчика, не слишком вышколенных и не слишком вежливых.
   - Учитель сейчас на первой спортплощадке, - сказал один из них и кивнул
на второго. - Он проводит вас.
   - Меня зовут Родькой, - коротко  представился  провожатый  и  сразу  же
повел нас по тропинке на  холм,  густо  поросший  кустарником.  Эскалатора
здесь не было, и, пройдя с полкилометра, Иосиф сел на траву и сказал,  что
больше пешком не пойдет. Он, дескать, не верблюд. Я шагнул к нему, но меня
опередил наш провожатый. Он наклонился и зашептал на ухо Иосифу:
   - Брось. Здесь чего только не выделывали... По секрету говорю, не бузи.
Сначала присмотрись, что к чему...
   Нельзя сказать, чтобы с большой охотой, однако Иосиф встал и  поплелся,
стараясь держаться поближе к Родьке  и  подальше  от  меня.  Но  поскольку
провожатый шагал размашисто, Иосифу пришлось тоже ускорить шаг. Не сразу я
заметил, что Родька слегка хромает.
   Кустарники закончились, начался лес. Над нашими головами пели птицы так
заливисто, как никогда не поют они в городах, Невольно мы прислушивались к
ним, даже Иосиф.
   На опушке нам повстречался высокий мужчина, очевидно, лесник. На  плече
он нес топор и связку кольев.
   - Здравствуйте, - поздоровался с ним Родька.
   - Новенький? - кивнул лесник на Иосифа.
   Родька весело подмигнул, и вслед нам прозвучало!
   - Ни пуха ни пера!
   Лес как-то незаметно перешел в  парк.  Все  больше  и  больше  дорожек,
скамеек,  площадки  для  игр,  бассейны...  На  каналах  встали   радугами
перекидные мостики.
   Мы остановились на берегу канала. Напротив на  спортплощадке  играли  в
баскетбол ребята.
   - А вот и учитель, - сказал Родька.
   Стройный гигант в спортивном костюме легко перепрыгнул  через  канал  и
направился к нам. От удивления я отступил на шаг. Дело было не в том,  что
канал достигал в ширину не менее восьми метров - для любого сигома это был
пустяк, но мне показалось... да, показалось,  что  я  узнал  гиганта,  что
видел его не раз, и его гибкую фигуру, и походку, что мне  знакомо  каждое
движение... Банальные слова  разом  хлынули  в  мою  бедную  голову:  "это
прекрасно", "поразительно", "чудесно"...
   Я увидел его лицо, где даже вырез  ноздрей  убедил  бы  самого  гордого
скульптора, что тот попросту бездарен, и  понял  тщетность  своих  попыток
создать облик учителя. Этого бы не смог, пожалуй, ни  один  из  художников
Земли. Кто же все-таки создал его?
   Ведь именно он - учитель,  созданный  моим  воображением,  стоял  перед
нами, и Иосиф, не отрывая от него глаз, вдруг робко спросил:
   - А я когда-нибудь смогу так прыгнуть?
   - Сможешь, - сказал учитель, и противный  мальчишка  сразу  же  поверил
ему.
   Мне тут больше нечего было делать...
   Не хочу врать, мне стало невесело. В моем лице  был  унижен  не  только
художник, не только воспитатель...
   Я повернулся, что-то буркнул на прощание и пошел обратно. А  в  голове,
как путеводный луч, мерцал вопрос: кто же все-таки создал его? Кто  создал
этот облик? Лишь один человек мог бы мне ответить...
   - Уже справились...
   Я поднял взгляд. Передо мной стоял лесник.
   Он заметил, что я расстроен, мягко проговорил!
   - Не волнуйтесь, все будет в порядке. Вы его отец?
   - Учитель, - ответил я, и улыбка сползла с его лица.
   - Ничего не поделаешь, - проговорил он в некоторым вызовом. -  И  разве
плохо, что человек может стать сильнее природы?
   "Это не лесник", - подумал я и спросил:
   - Кто вы?
   - Моя фамилия Штаден.
   - Тот самый?
   Он пожал плечами:
   - Да.
   "Философ  и  математик  Борис  Штаден,  один  из  создателей   сигомов,
знаменитый, прославленный и т.д. Но что он  здесь  делает?  Может  быть...
Неужели?.. А почему бы нет?.. Конечно, так ведь и должно быть!"
   Я спросил:
   - Учитель - ваше создание?
   - Верно, - с плохо скрытой гордостью ответил он.
   Я не хотел рассказывать  Штадену  о  всех  моих  мучениях,  безуспешных
попытках. Я решил обойтись без предисловий:
   - Видите ли, у меня есть один вопрос. Если не хотите, если это  секрет,
не отвечайте... Кто был художником и скульптором, кто создавал его облик?
   Он замялся:
   - Собственно, этот сигом создавался не  так,  как  другие.  Ведь  он  и
предназначался для необычной цели. Я начал с  посещения  разных  школ  для
детей-калек.  Долго  выяснял,  какое  самое  заветное  желание  у  слепого
ребенка, и узнал, что он хотел бы стать художником  и  рисовать  говорящий
лес. "Рассказывают, что он зеленый, - сказал мальчик, - а я  знаю  только,
как он разговаривает. Я бы нарисовал  его  говорящим  и  зеленым".  Хромой
мечтал выступать в балете, глухой - писать музыку и услышать голос матери.
Горбун хотел иметь фигуру гимнаста... Я спрашивал у паралитиков, у  разных
уродов... У каждого была своя мечта...
   - Понимаю! - вырвалось у меня. - И вы создали его по детским мечтам!
   Я смотрел на Штадена с восхищением,  а  он  отвел  глаза,  отрицательно
покачал головой:
   - Это было бы слишком просто. Вы забыли о главном  -  сигом  должен  до
конца понимать этих ребят...
   Штаден помолчал, вспоминая что-то, вздохнул:
   - Я создал его хромым, слепым, горбатым...  Я  дал  ему  только  мощный
разум и детские желания как первую программу. И он сам создал себя...



   Игорь Росоховатский.
   Тор-1

   -----------------------------------------------------------------------
   Журнал "Юность".
   OCR & spellcheck by HarryFan, 11 August 2000
   -----------------------------------------------------------------------


   Сегодня мы перевели Володю Юрьева  в  другой  отдел,  а  на  его  место
поставили ВМШП - вычислительную машину широкого профиля. Раньше  считалось
(и лучше бы так считалось и теперь), что  на  этом  месте  может  работать
только человек.
   Но вот мы заменили Володю машиной.  И  ничего  тут  не  поделаешь.  Нам
необходима быстрота и точность,  без  них  работы  по  изменению  нервного
волокна немыслимы.
   Быстрота и точность - болезнь нашего века. Я говорю  "болезнь"  потому,
что когда "создавался" человек,  природа  многого  не  предусмотрела.  Она
снабдила его нервами, по которым импульсы  мчат  со  скоростью  нескольких
десятков метров  в  секунду.  Этого  было  достаточно,  чтобы  моментально
почувствовать ожог и отдернуть руку или вовремя  заметить  янтарные  глаза
хищника.  Но  когда  человек  имеет  дело  с  процессами,  протекающими  в
миллионные доли секунды... Или когда он садится в ракету... Или когда  ему
нужно принять одновременно тысячи сведений, столько же извлечь из памяти и
сравнить  их  хотя  бы  в  течение  часа...  И  когда  каждая  его  ошибка
превратится на линии в сотни ошибок...
   Каждый  раз  отступая,  как  когда-то  говорили  военные,  "на  заранее
подготовленные рубежи", я угрожающе шептал машинам:
   - Погодите, вот он придет!
   Я имел в виду  человека  будущего,  которого  мы  создадим,  научившись
менять структуру нервного  волокна.  Это  будет  Homo  celeris  ingenii  -
человек быстрого ума, человек быстродумающий, хозяин эпохи сверхскоростей.
Я так часто мечтал о нем, мне хотелось дожить и увидеть его,  заглянуть  в
его глаза, прикоснуться к его коже... Он будет благородным  и  прекрасным,
мощь его - щедрой и доброй, И жить рядом с  ним,  работать  вместе  с  ним
будет легко и приятно, ведь он мгновенно определит и  ваше  настроение,  и
то, чего вы хотите, и что нужно предпринять в интересах дела, и как решить
трудную проблему.
   Но до прихода Homo celeris  ingenii  было  еще  далеко.  А  пока  мы  в
институте ждали нового директора.
   Черный как жук и нагловатый Саша Митрофанов  готовился  завести  с  ним
"душевный разговор" и выяснить, что он собой представляет. Я  хотел  сразу
же  поговорить  о  тех   шести   тысячах,   которые   нужны   на   покупку
ультрацентрифуг. Люда надеялась выпросить отпуск за свой счет (официально,
чтобы помочь больной маме, а на самом деле, чтобы побыть со своим Гришей).
   Он появился ровно за пять  минут  до  звонка:  лопоухий,  сухощавый,  с
курчавой шевелюрой, запавшими строгими глазами, быстрый и стремительный  в
движениях.  Саше  Митрофанову,   кинувшемуся   было   заводить   "душевный
разговор", он так сухо бросил "доброе утро", что тот сразу же пошел в свою
лабораторию и в коридоре поругался с добрейшим Мих-Михом.
   В директорском кабинете Мих-Миха ждала новая неприятность.
   - Уберите из коридоров все эти диваны, - сказал директор. -  Кроме  тех
двух, которые у вас называют "проблемным" и "дискуссионным".
   - Выписать вместо них новые? - со свойственным ему добродушием  спросил
Мих-Мих.
   У директора нетерпеливо дернулась щека.
   - А что, стоя женщинам очень неудобно болтать? -  спросил  он  и  отбил
охоту у Мих-Миха вообще о чем-либо спрашивать.
   Это был первый приказ нового шефа, и его  оказалось  достаточно,  чтобы
директора невзлюбили машинистки, уборщицы  и  лаборантки,  проводившие  на
диванах лучшие рабочие часы.
   -  Меня  зовут  Торием  Вениаминовичем,  -  сказал  он   на   совещании
руководителей лабораторий. - Научные сотрудники (он  подчеркнул  это)  для
удобства могут называть меня, как и прежнего директора, по инициалам -  ТВ
или по имени.
   Многие из нас тогда почувствовали неприязнь к нему. Он  не  должен  был
говорить, как называть его. Это мы всегда решали сами.  Так  получилось  и
теперь. После совещания мы называли его  "Тор",  а  между  собой  "Тор-1",
подчеркивая, что он у нас не задержится.
   Люду,  пришедшую  просить  об  отпуске  за  свой  счет,   он   встретил
приветливо, спросил о  больной  маме.  Его  лицо  было  сочувственным,  но
девушке казалось, что он ее не слушает, так как  его  взгляд  пробегал  по
бумагам на столе к время от времени директор  делал  какие-то  пометки  на
полях. Люда волновалась, путалась, умолкала, и  тогда  он  кивал  головой:
"Продолжайте".
   "Зачем продолжать, если он все равно не слушает?" - злилась она.
   - Мама осталась совсем одна, за ней  некому  присмотреть.  Некому  даже
воды подать, - грустно сказала девушка, думая о Грише, который заждался ее
и шлет пылкие письма.
   - Ну да, к тому же, как вы сказали раньше,  ей  приходится  воспитывать
вашу пятнадцатилетнюю сестру, - "заметил" директор, не глядя  на  Люду,  и
девушка почувствовала, что он уже все понял и что врать  больше  не  имеет
смысла.
   - До свидания, - сказала она, краснея от стыда и злости.
   Затем Тор-1 прославился тем, что отучил Сашу Митрофанова  задерживаться
после работы в лаборатории. Однажды он мимоходом сказал Саше:
   - Если все время работать, то когда же будете думать?
   Гриша Остапенко, вернувшись из села, где напрасно прождал Люду,  пришел
к директору просить командировку в Одессу. Лицо  Тора-1  казалось  добрым.
Словно вот-вот лучи солнца, ломаясь на настольном стекле,  брызнут  ему  в
глаза, зажгут там веселые искорки. Но это "вот-вот" не наступало...
   Остапенко  рассказал  о  последних  работах  в  институте  Филатова,  с
которыми ему необходимо познакомиться.
   Директор понимающе кивал головой.
   - Мы  сумеем  быстрее  поставить  опыты  по  восстановлению  иннервации
глаза...
   Директор  снова  одобрительно  кивнул,  а  Остапенко  умолк.  "Кажется,
"увертюра" длилась достаточно",  -  подумал  он,  ожидая,  когда  директор
вызовет Мих-Миха, чтобы отдать приказ о командировке к морю и солнцу.
   Тор-1 посмотрел на него изучающе, потом сказал без нотки юмора:
   - К тому же неплохо в море окунуться. Голову освежает...
   Остапенко пытался что-то говорить, обманутый серьезным тоном директора,
не зная, как воспринять  его  последние  слова.  А  Тор-1  наконец  вызвал
Мих-Миха и приказал выписать Остапенко командировку в Донецк.
   - Сфинкс! - в сердцах сказал в коридоре Грише  Остапенко.  -  Бездушный
сфинкс!
   Нам пришлось забыть "доброе старое  время".  Где-то  лениво  и  ласково
плескалось синее море, шумели сады, звали в гости родственники  "завернуть
мимоходом",  но  больше  никому  в  институте  не   удавалось   ездить   в
командировки по желанию. Теперь мы ездили только туда, куда  Тор-1  считал
нужным. Если быть до конца честным, то надо признать, что это всегда  было
в интересах дела.
   Но завоевал наше уважение он совершенно  неожиданно.  Каждый  месяц  мы
устраивали шахматный блицтурнир. Победитель должен был играть с ВМШП.  Так
мы отыгрывались на победителе, потому что если бы даже чемпион  мира  стал
играть с ВМШП, то это походило бы  на  одновременную  игру  одного  против
миллиона точных шахматистов.
   Победителем в  этот  раз  был  Саша  Митрофанов.  Он  бросил  последний
торжествующий взгляд на унылые лица противников, затем на ВМШП,  обреченно
вздохнул, и его лицо вытянулось.
   Он проиграл на девятнадцатом ходу.
   Даже Сашины "жертвы" не радовались  его  поражению.  В  том,  как  ВМШП
обыгрывала любого из наших чемпионов, были железная закономерность и в  то
же время что-то унизительное для всех нас. И, зная, что это невозможно, мы
мечтали, чтобы ВМШП проиграла хотя бы один раз и не за счет поломки.
   Саша Митрофанов, натянуто улыбаясь, встал со  стула  и  развел  руками.
Кто-то пошутил, кто-то начал  рассказывать  анекдот.  Но  в  это  время  к
шахматному столику подошел Тор-1.  Прежде  чем  мы  успели  удивиться,  он
сделал первый ход. ВМШП ответила. Разыгрывался королевский гамбит.
   После размена ферзей Тор-1 перешел в наступление на королевском фланге.
На каждый ход он тратил вначале около десяти секунд, потом - пять, потом -
одну, потом - доли секунды. Это был небывалый темп.
   Вначале я думал, что он просто шутит, двигает фигуры как попало,  чтобы
сбить с толку машину. Ведь не мог же он за  доли  секунды  продумать  ход.
Затем послышалось свистящее гудение. Оно означало,  что  ВМШП  работает  с
повышенной нагрузкой. Но когда машина не выдержала предложенного  темпа  и
начала  ошибаться,  я  и  все  остальные  ребята  поняли,   что   каким-то
непостижимым образом наш директор делает обдуманные и смелые ходы. Он  бил
машину ее же оружием.
   - Мат, - сказал Тор-1, не повышая голоса, - и мы все  увидели,  как  на
боковом щите впервые за всю историю ВМШП  загорелась  красная  лампочка  -
знак проигрыша.
   Да, мы кричали от восторга, как дикари, хотя еще  ничего  не  понимали.
То, что мы узнали потом, по удивительности превзошло все наши самые смелые
догадки.
   А сейчас несколько человек подбежали к директору, подняли его на  руки,
начали качать. Тор-1 взлетал высоко над нашими головами, но на его лице не
было ни радости, ни торжества. Оно было озабоченным. Вернее  всего,  он  в
это время обдумывал план работы на завтра. Когда его подбрасывали  повыше,
он замечал окружающее и растерянно улыбался. Какая-то лаборантка  показала
"нос" машине.
   Мы уже почти примирились с ним, готовы были уважать его и  восторгаться
его необыкновенными способностями. Но прошло всего три  дня,  и  неприязнь
вспыхнула с новой силой.
   Валя Сизончук по справедливости считалась самой красивой и самой гордой
женщиной института. А я считал ее и  самой  непонятной.  Она  окончательно
утвердила меня в этом мнении на праздничном вечере перед Первым мая.
   Я стоял рядом с Валей, когда в зал стремительно вошел Тор-1,  ведя  под
руку запыхавшегося Мих-Миха и что-то доказывая  ему.  Я  видел,  как  Валя
вздрогнула,  слегка  опустила  плечи,  словно  сразу  стала  ниже  ростом,
беззащитнее. Она растерянно и невпопад поддерживала разговор  со  мной,  А
когда объявили "Дамский вальс", ринулась к Тору через весь зал.
   - Пойдемте танцевать, ТВ!
   ТВ! Она предала нас, назвав его так, как он нам  тогда  предлагал.  Она
смотрела на него сияющими, откровенно восхищенными глазами. Она раскрылась
перед ним сразу, как плеск реки за поворотом. Нам неудобно было смотреть в
эту минуту на Валю. Мы смотрели на директора.
   Что-то дрогнуло в его лице. В холодных изучающих глазах  открылись  две
полынь