меньше тысячи тонн...
   - А ты можешь переносить тысячу тонн?
   - Да. И больше,- ответил сигом, и она поняла, что он не шутит.  Он  опять
стал для нее чужим, Ксана замолчала, невольно отодвинулась.
   Прозвучал мелодичный звонок, "Вита",- подумал сигом и радостно улыбнулся.
   - Войдите, если не Бармалей!  -  воскликнул  он,  закрыв  лицо  руками  и
растопырив пальцы.
   - Папка! Папка! Ты опять за старые шутки! Но мне ведь уже не  три  года,-
запрыгала Вита и погрозила ему, Сигом услышал голос матери:
   - Доброе утро, дети!
   Она вошла своей быстрой молодой походкой, и  Ксана  пытливо  смотрела  на
нее: "Неужели она ни разу не задумалась над тем,  что  же  в  этом  существе
осталось от ее сына? Неужели ей легче, чем мне?"
   - Мама,- сказал сигом,- мы с Ксаной договорились: сегодня  все  вчетвером
летим к морю.
   - Ура! - закричала Вита и обеими  руками  обняла  шею  сигома.  Ее  глаза
блестели от восторга.- И ты понесешь нас, как тогда меня? Идет?
   - А ты будешь послушной? - спросил сигом.
   - Не буду!
   - За правдивость наперед снимаю половину вины,-  торжественно  проговорил
сигом и почувствовал руку Кса-ны на своем плече.
   - Хватит баловаться, Ант. Как маленький...

   7
   Прошло два дня...
   - Мне пора.
   "Что еще сказать им? - думал сигом, не глядя на мать.- Только бы  она  не
заплакала..." По небу тащились гривастые тучи.
   - Ты скоро вернешься? - спросила Вита.
   - Да.- Добавил: - Честное мужское слово. Никто не улыбнулся.
   "Что сказать матери? Ей тяжелей всего..." Ничего не мог придумать.
   Тучи тащились по небу бесконечным старинным обозом...
   - До свидания, сын. Желаю  тебе  успеха  во  всех  делах,  Ее  голос  был
спокойным, и слово "сын" звучало естественно. Он понял, что мать приняла его
таким, как есть, и не терзалась вопросом: что осталось в нем от  того,  кого
она родила? Мать не смогла бы постигнуть его превращения логикой, не помогла
бы ей эрудиция. Что же ей помогло?
   "Пожалуй,  это  можно  назвать  материнской  мудростью,-   подумал   он.-
Оказывается, я не знал своей матери".
   - До свидания,- сказал сигом, обнимая всех троих и уже  представляя,  как
сейчас круто взмоет вверх, пробьет тучи и полетит сквозь синеву.
   - Будь осторожным, Ант,-робко попросила Ксана.- Ты отчаянный. Ты опять...
   Не договорила. И это невысказанное слово повисло между ними, как падающий
камень, которыи вот-вот боль-но ударит кого-то...
   Ксана боится  за  меня,  как  и  тогда.  Она  даже  забыла,  что  я  стал
неуязвимым. Значит, я для нее - прежний Ант...
   Смерть... Когда-то мы так свыклись с этим несчастьем,  что  оно  казалось
неотделимым от  людей.  Но  и  тогда  мы  боролись  против  нее.  Мы  сумели
обессмертить голоса на пластинках и магнитных лентах, облик - в  скульптуре,
портретах.  Мы  создали  бессмертную  память   человечества   в   книгах   и
кинофильмах... Так мы научились понимать, что же в нас главное и  что  нужно
уберечь от смерти...
   Ант улыбнулся, будто поймал слово-камень и отбросил его прочь. Он сказал:
   - Если я опять погибну, то опять вернусь...


   Игорь Росоховатский.
   Стрелки часов.

   Научно-фантастическая повесть

   Чернильные тени размазываются по полу, и никто не  в  силах  удержать  их
очертания, как будто эти тени вышли из моей памяти.
   Я сделал все, что хотел: перешагнул запретную черту,  подарил  бессмертие
Майе; слышите, из угла лаборатории доносится е„ ритмичное дыхание -  сегодня
она переключила себя на кислородное. Мой  друг  и  ровесник  Юрий,  которому
скоро исполняется триста лет, поведет ракету  к  созвездию  Феникса,  откуда
пришли сигналы.
   А вот передо мной  фото  Майи  и  Юры,  когда  им  было  немногим  больше
двадцати. Много ли в них теперь осталось от тех? И можно ли их считать  теми
или это просто условие игры?
   Я говорю себе: но ведь человек в пять, в  двадцать  и  в  шестьдесят  лет
только  условно  носит  то  же  самое  имя.  Не  тело,  которое  ежесекундно
изменяется, не наши сердца,  руки,  ноги,  а  лишь  сохранение  опыта  может
считаться одной и той же жизнью. А если ото так, то я, победивший  смерть  и
отступивший перед жизнью, все-таки являюсь победителем.
   Первый этап опыта, длившийся свыше двух столетий,  закончен.  Я  пишу  на
грани кристалла, который является и лабораторным журналом и моей биографией,
вывод:
   "Чтобы покорить природу, нужно..."

   1
   Дверь открылась, вошла светловолосая девушка, а за ней Григорий Петрович.
   - Вот вам еще одна...- сказал  он,  и,  прежде  чем  он  закончил  фразу,
девушка неслышно, словно ступая  на  носках,  прошла  через  всю  комнату  и
остановилась передо мной.
   Я подумал, что у нее не очень приятная походка, пожалуй, чересчур быстрая
и неслышная, и девушка будет возникать как привидение. Но походка  не  повод
для отказа в работе, и я сказал:
   - Поможете у микротома. Справитесь?
   - Да,- поспешно произнесла  она  и  несколько  раз  кивнула  головой,-  В
университете мы...
   Я махнул рукой, указывая на ее место, и пошел к своему кабинету. За  моей
спиной прозвучали один за другим  два  маленьких  звонких  взрыва  бьющегося
стекла.
   Я обернулся, и она  съежилась  от  моей  извиняющей  улыбки.  Я  еще  раз
подумал, что она ходит чересчур быстро для тесного  помещения,  уставленного
стеклянной посудой.
   - Медленней ходить вы не сможете,- вздохнул  я.-  Но,  по  крайней  мере,
потеснее прижимайте локти.
   Вид  у  девушки  был  достаточно  провинившийся,  но  я  не   жалел   ее,
предчувствуя, что еще натерплюсь с ней бед.
   Зайдя  в  кабинет,  я  вскрыл  пачку  только  что  прибывших  иностранных
журналов. Среди них лежал и проспект  нового  альманаха,  который  собирался
выпускать английский издатель. Он писал, что в альманахе опубликует гипотезы
и теории, признанные бредовыми, а также работы  вроде  "вечного  двигателя".
Это он будет делать с целью: во-первых,  выловить  "среди  бредовых  гипотез
настолько бредовые, чтобы они являлись еще и верными", и,  во-вторых,  чтобы
повеселить ученую публику.
   Я позвонил два  раза,  и  через  несколько  минут  в  кабинет  вошел  мой
заместитель и однокашник Юра.
   - Глянь.- Я протянул ему проспект.
   За дверью прозвучал жалобный звон стекла, но мы  притворились,  будто  не
слышим его, хотя меня и передернуло. Через несколько минут звон  повторился,
и  я  знал,  что  это  последнее  "прости"  большой  колбы,  названной  нами
"люсьена". Такие колбы были дефицитными.
   -  Мы  закончили  электрофорез.  ДНК*  из  тимуса  не  дает   контрольных
изменений,-  сказал  Юра,  намекая,  что  сегодня  "люсьены"  уже  не  очень
понадобятся. Он хотел меня утешить.
   - Ладно,- сказал я бесшабашно, и Юра все понял.- Ты по-прежнему веришь  в
то, что мы найдем "стрелки часов"?
   - Или бросим работу? - весело подхватил он и  сразу  же  стал  серьезным,
почти суровым.- Конечно, проще всего ответить: мы стареем потому, что живем.
Но если разобраться, то мы стареем  в  той  же  мере,  в  какой  накопляются
изменения в ДНК наших клеток. Но почему мы аккумулируем  жизнь  до  двадцати
семи лет, сохраняем равновесие между тридцатью и сорока пятью и катимся  под
уклон после пятидесяти пяти? Разве все эти вопросы  уже  выяснены?  И  разве
придумали им другое объяснение, кроме часов?
   -  У  которых  количественные  накопления  секундной  стрелки   ведут   к
передвижению минутной, а передвижения минутной - к прыжку часовой. И все это
происходит по законам изменения биологических суток,- подхватил я.
   К сожалению, ни он, ни я не сказали друг  другу  ничего  нового  в  нашей
традиционной  проверке  позиций.  Мы  устраивали  ее   периодически,   чтобы
выяснить,  не  появились  ли  у  кого-нибудь  из  нас  новые  гипотезы   или
наблюдения, которые  бы  могли  послужить  толчком  к  ним.  А  потом  снова
возвращались к опытам, к поискам "стрелок" в  самых  миниатюрных  и  сложных
часах - в клетке.
   Мы искали секундные стрелки там, где  контролируется  процесс  от  одного
деления до второго: синтез белка, синтез нуклеиновых кислот.
   Задача сводилась к тому, чтобы найти "секундные  и  минутные  стрелки"  -
механизмы,  отвечающие  за  появление  первых   качественных   изменений   в
наследственном  чертеже,  по  которому  каждый  раз  воссоздается   клетка,-
изменений настолько больших, чтобы они были заметны  в  ее  деятельности,  и
настолько малых, чтобы уже измененная клетка еще оставалась  "самой  собой".
Это были "ювелирные" поиски, и пока они не  приносили  успехов.  Требовались
новые гипотезы, но, сколько мы ни шарили в  своем  воображении,  таковых  но
находилось.
   - Сегодня кончаем работу - и часок на лыжах, идет? - предложил Юра.
   Пожалуй, это был хороший вариант. Я согласился.
   Мы не дождались пяти и ушли с  работы  раньше.  Я  знал,  что  мне  будут
звонить  из  Дворца  культуры  химиков,  но  если   честно   выполнять   все
обязанности, в том числе многочисленные общественные нагрузки, то лыжи нужно
запрятать в чулан и забыть о них раз и навсегда.
   Снежок слегка похрустывал, и это  было  как  подарок  пашей  вялой  зимы.
Легкая пороша  клубилась  и  вспыхивала  в  солнечных  лучах.  Пахло  чем-то
непривычно свежим. Пожалуй, надо целый день провести  в  лаборатории,  чтобы
так остро почувствовать лесной аромат.
   Мы оба любили идти на лыжах размашистым шагом,  молчать,  не  ждать  друг
друга, неожиданно  догонять,  изредка  мычать  от  удовольствия:  "Денек  на
славу!" Или: "А здорово, правда?"
   Мы взобрались на невысокий длинный склон горы с  извилистыми  сверкающими
сизой сталью лыжнями, расходившимися в разные стороны, как рельсы от узловой
станции. Мы уже собирались помчаться вниз, как услышали знакомые голоса. Это
были ребята из нашей  лаборатории.  Я  быстро  взглянул  на  часы:  четверть
шестого.
   Значит, они воспользовались нашим отсутствием и ушли  из  лаборатории  по
меньшей мере за сорок минут до конца рабочего дня,
   Я  потянул  Юру  за  рукав,  и  мы,  спрятавшись  в   зарослях,   увидели
"дезертиров": шустрого остроносого Виктора, обладавшего  цепкой  памятью,  в
том числе и на бесчисленные анекдоты;  смазливого,  похожего  на  портрет  в
журнале мод, Николая, которого в глаза все называли  Нилом,  а  за  глаза  -
Ноликом. Я не удивился, что ушли эти двое. Но с ними был и лобастый  нелюдим
Петя Авдюхов. И теперь он отнюдь не был молчаливым. А в центре этой  троицы,
усердно   опекаемая   нашими   кавалерами,   легко   скользила   на    лыжах
раскрасневшаяся новенькая.
   Она едва касалась палками снега и сразу резко набирала скорость.
   Как только я увидел ее, понял: это она сманила из лаборатории ребят. Витю
и Нолика ей не пришлось упрашивать, но Петр... Я вспомнил все: жалобный звон
стекла, разбитые "люсьены", чересчур быструю и неслышную  походку.  Холодная
ярость закипала во мне. Ну погоди же!
   Я оттолкнулся палками,  стрелой  промчался  по  склону,  тормознул  левой
лыжей, круто повернул, взбивая снежную пыль, и оказался перед ними.
   С лица Нолика еще сбегало игривое выражение. Петр еще  растягивал  рот  в
улыбке, сразу ставшей жалкой, а Витя, опомнившийся первым, уже забормотал:
   - Мы закончили работу и решили показать ей город- она недавно приехала из
Баку. Знаете, в Баку, оказывается...
   Он долго молол вздор, пытаясь заинтересовать меня.
   Я молчал. Почувствовал на шее теплое дыхание. Это подъехал Юра  и  теперь
стоял за моей спиной, как статуя.
   Нолик проговорил гнусаво:
   - А вы здорово катаетесь на лыжах. Ей-богу!
   Больше ничего он придумать не мог.
   Брови Петра, казалось, сейчас наползут одна на другую. И только новенькая
посмотрела на меня широко расставленными  ясными  глазами,  посмотрела  так,
словно  ничего  не  случилось,  и  проговорила  кокетливым  голосом,   играя
маленькую девочку:
   - Я одна виновата, я их подбила.
   Она  пыталась  навязать  мне  решение.  Как  будто  если   она   пожелала
прокатиться в их компании, то само собой разумеется, что они не  посмели  ей
отказать.
   Она, кажется, не сомневалась и в том, что я признаю зто.
   И тогда я молча развернул лыжи, а за мной и Юра и быстро  поехал  дальше,
вниз по склону, оставляя их в неведении  насчет  завтра,  со  злой  радостью
предвкушая, что они передумают, пока завтра наступит.
   Я признался себе, что не поступил бы так жестоко с ребятами, если  бы  не
она...

   *
   На другой день с утра меня вызвал директор.
   - Только не нужно поздравлять,- предупредил он,  морщась.-  Мне  все-таки
придется перейти в министерство. Кстати,  я  вас  тоже  не  поздравляю.  Вам
придется запять мое место.
   Я подумал  о  начатой  работе,  потом  о  разных  собраниях,  заседаниях,
сессиях, о том, что к директору приходят руководители лабораторий, старшие и
младшие научные сотрудники, представители других ведомств,  учреждений;  что
его вызывает начальство и все что-то просят, требуют, приказывают;  что  ему
самому нужно приказывать и притворяться, будто он точно знает,  как  следует
поступить в том или ином случае, пока он не привыкнет  к  мысли,  что  и  на
самом деле знает это; вспомнил о  том  каменном  грузе,  который  называется
ответственностью. Мне стало невесело.
   Зато Юра обрадовался.
   - Теперь ты сможешь подключить к нашей  работе  еще  пяток  лабораторий,-
сказал он беззаботно.- Мы учтем и гормональный баланс...
   Я грустно смотрел на него, и  предсмертная  фраза  Цезаря,  обращенная  к
Бруту, застряла в моей памяти.
   Мне пришлось сесть в директорское кресло и  вкусить,  каково  было  моему
предшественнику. Впрочем, мне приходилось еще тяжелей, так как  я  руководил
людьми, с которыми раньше сталкивался в ожесточенных  спорах  на  сессиях  и
заседаниях Ученого совета. Очень трудно было приучать их к мысли, что теперь
последнее слово там, где это касается работ института, остается за мной. И я
впервые почувствовал тяжесть фразы,  раньше  бывшей  для  меня  абстракцией:
"взвалить на плечи ответственность".
   Примерно  через   две   недели   моего   директорства   Юра   задал   мне
сакраментальный вопрос:
   - Можно начинать?
   Он смотрел на меня  выжидающе,  его  губы  готовы  были  изогнуться  и  в
радостной и в язвительной улыбке.
   Я прекрасно знал, о чем он спрашивает, но на всякий случай спросил:
   - Как ты себе это представляешь?
   - Брось  придуриваться!  -  небрежно  проговорил  Юра.-  Я  имею  в  виду
подключение к нашей работе Степ Степаныча.
   Степан Степанович Цуркало заведовал лабораторией эндокринологии.
   - Но он выполняет сейчас срочное задание,- возразил я.
   Юрин  взгляд  стад   насмешливым,   оттопыренные   уши   задвигались   от
сдерживаемых эмоций.
   - Собственно говоря,  чему  тут  удивляться?  -  раздумчиво  спросил  он,
обращаясь к самому себе с таким видом,  будто  разоблачил  лучшего  друга  и
окончательно разуверился в людях.
   Я знал, что он думает: "Когда человек становится директором, он перестает
быть..." и так далее.
   В тот же день я вызвал Степ Степаныча. Он  опустился  в  кресло  напротив
меня, грузный, важный, подавляющий своей внешностью: гривой волос над мощным
лбом, бровями,  похожими  на  две  изогнутые  рыжие  гусеницы,  подбородком,
выдвинутым вперед, как форштевень корабля. Его уважали и побаивались.
   Я не знал, как приступить к делу, и начал издалека, словно хотел услышать
от него, какое значение имеет борьба со  старостью.  Степ  Степаныч  сначала
внимательно  слушал  меня,  потом  рыжие  гусеницы  грозно   вздыбились   на
переносице.
   - Так вы хотите навязать мне участие в той работе? Если не  ошибаюсь,  вы
начали ее, еще не будучи директором? - Последние  слова  он  подчеркнул  для
большей ясности.
   - Ну почему же навязать? - Я почувствовал, как мои щеки  и  уши  начинают
гореть.- Если не хотите...
   - Черт с вами, нагружайте! - рявкнул  Степ  Степаныч,  словно  делал  мне
величайшее одолжение. Он старался не выдать своей заинтересованности.
   Я понял это и решил поиграть с ним:
   - Впрочем, вы в самом деле очень заняты...
   Он нетерпеливо двинул тяжелыми плечами грузчика:
   - Но я же сказал "черт с вами!". Какое  вам  дело  до  всего  остального?
Выкладывайте, что я должен делать.
   Мы посмотрели друг на друга и расхохотались. Я почувствовал, что  контакт
налаживается.
   - О гипотезе "секундных, минутных и часовых стрелок" вы  знаете,-  сказал
я.-  Не  укладывается  в  эту  гипотезу  период  относительного  равновесия:
тридцать - сорок пять лет. Здесь механизм часов должен бы действовать  через
гормональный баланс, который может служить замедлителем. В  общем,  проблема
сводится к тому, что время организма  течет  неравномерно  не  из-за  самого
механизма часов, а из-за других  факторов,  воздействующих  на  него.  Нужно
определить, что это за факторы. Вот тут вы и могли бы помочь.
   Я развернул перед ним листы с графиками и формулами.
   - Возьмите их с собой. Посмотрите, выпишите, что нужно, потом отдадите.
   - Что с вами поделаешь!  -  покровительственным  тоном  завел  он  старую
песню, но сразу спохватился, собрал бумаги и выплыл из кабинета, как  фрегат
из гавани.
   Едва дверь закрылась, как в нее постучали. Я сказал:
   - Войдите.
   Передо мной возникла новенькая. Ее глаза зло щурились, как  будто  видели
живую мишень в прорези прицела.
   - Меня выгоняют из лаборатории! - сказала она с  таким  видом,  словно  я
должен был вознегодовать или, по крайней мере, удивиться.
   - Ну и что же? - спросил я.
   - Это несправедливо! Ведь не выгоняют же Нолика! Я посмотрел ей в  глаза.
Они были серьезны и полны гордого негодования. В повороте головы угадывалась
напряженность и готовность драться. В конце концов, она была права.
   - И потом, у меня еще не закончился испытательный срок.
   - Несколько дней вам ничего не дадут,- проговорил я,  и  ложбинка  на  ее
переносице обозначилась явственней, а  подбородок  задрожал.-  Если  хотите,
переведем вас в отдел систематики. Там неплохо, спокойно.-  Я  не  переносил
женских слез.
   - И почти нет стеклянной посуды?
   Она еще пыталась шутить, и это меня тронуло.
   - Пойдете в Вычислительный?
   Я спохватился, но слишком поздно. Предложение уже назад не взять. То, что
я  ей  предлагал,  было  во  много  раз   больше,   чем   она   заслуживала,
перспективнее, чем работа на микротоме.
   - Я бы не хотела уходить из лаборатории,- призналась она.
   - Но почему? - Я подумал о Петре Авдюхове. Она проговорила виновато:
   - Мне нравится работа.
   - Микротом?
   - Вообще вся проблема. Смелая, даже дерзкая. Может быть, она  знала,  чем
подкупить меня, но  цели  своей  она  достигла.  Я  даже  не  смог  сдержать
довольной улыбки. И, когда она уходила, я невольно посмотрел ей  вслед,  еще
раз отметил устремленность ее неслышной походки. Я тогда подумал именно этим
словом - не "стремительность", а "устремленность". Почему?

   *
   Меня вызвали к вице-президенту Академии наук с докладом  о  начатой  нами
работе. Рядом с креслом Артура  Кондратьевича,  подобно  могучему  рыцарю  в
доспехах, возвышался его неизменный спутник - кибернетический  двойник,  КД.
Из туловища двойника торчали иглы антенн, полувытянутые щупальца,  окончания
убранных крыльев, колес, гусениц, трубы вспомогательного микроскопического и
инфракрасного  зрения,  выводы  энергетической  защиты.  Этот  универсальный
самосовершенствующийся автомат был придан вице-президенту уже семь лет назад
и все это время сопровождал своего хозяина и двойника не только  на  работе,
но зачастую и на отдыхе.  Благодаря  частым  и  длинным  беседам  с  Артуром
Кондратьевичем КД переписал в свой мозг почти все, что  хранилось  в  памяти
вице-президента, во всяком случае, то, что могло хоть  как-то  относиться  к
научной работе. КД овладел специфическими методами решения  сложных  научных
вопросов, свойственными Артуру Кондратьевичу, и, прежде чем  решать  что-то,
вице-президент часто советовался с ним, как советовался бы с