доровячка  с  ямочками  на
щеках. "Вылитый отец", - говорили соседи. "Даже нос  свернут  на  сторону,
как у тебя", - подшучивала Эми. Хьюлетт был рад и тому, что малыш  столько
весит, и что у него прекрасный аппетит, и нос слегка свернут  на  сторону,
как у самого Хьюлетта.
   Всякий раз, причесываясь перед зеркалом,  Хьюлетт  вспоминал  деда,  на
которого был похож. Последним  обстоятельством  он  был  очень  доволен  с
самого детства. Это связывалось со многими преимуществами. Он один из всех
внуков имел право играть прокуренными трубками деда, проводить пальцем  по
острию его кортика. Да и вообще разве не восхитительно походить на деда  -
изящного великана с тросточкой, с косыми, чуть  кудрявящимися  бачками  на
смуглом смеющемся лице. Жаль только, лицо у  Хьюлетта  было  подпорчено  -
правая половина заметно больше левой..."
   "Когда человек начинает сравнивать себя  со  стариками  и  детьми,  это
может означать только одно: он стареет", - сказал себе Хьюлетт, но  и  это
не могло омрачить его радости. Совсем не хотелось приниматься за  дело,  а
до конца работы оставалось еще два  часа,  не  считая  пятнадцатиминутного
перерыва на чай, во время которого обсуждаются все новости.
   Хьюлетт не спеша вынул из сейфа дневник, прочел  последнюю  страницу  и
направился к новому приемнику N_43, в десятки раз  более  чувствительному,
чем N_18, неспособный регистрировать излучения более слабые, чем излучения
мозга.
   Черная  бесконечная  лента  выползла   из   регистратора,   извивалась,
вытягивалась, входя в  приемное  окошко  анализатора,  как  нитка  в  ушко
иголки. За полтора  года  работы  с  этим  сверхчувствительным  приемником
Хьюлетт Кондайг успел кое-что узнать и в  соответствии  с  этим  дать  ему
название "РИ" -  регистратор  информации.  Он  установил,  что  не  только
человеческий мозг, но все организмы  и  все  предметы:  металлы,  деревья,
волны моря излучают нейтринные потоки определенной мощности и частоты, как
бы  свои  особые  волны.  Каждое  возникшее  в  них  движение   электронов
раскачивает  фиолетовый  луч  регистратора,   оставляя   на   ленте   свой
"автограф".
   Таким образом, регистратор записывал  все  происходящее  во  Вселенной,
насколько позволяла его чувствительность.
   Хьюлетта начало  знобить,  лихорадить.  Кабинет  быстро  окрашивался  в
багровый цвет. Хьюлетт знал: сейчас  возникнет  кошмарное  видение.  После
того, первого раза видения повторялись - и всегда он видел огонь и кровь.
   За окнами кабинета вспыхнуло зарево, стекая алыми струйками по  стеклу.
Кто-то дико закричал. С горы катилось многолапое чудовище, люди стреляли в
него. Теряя сознание,  Хьюлетт  рухнул  навзничь.  Его  тело  сотрясалось,
голова колотилась о пластмассовый пол...



   3

   Осень неслышно вступала в  киевские  парки.  Тронула  позолотой  листья
деревьев, слегка затуманила высокое небо, покрыла его синюю  эмаль  легкой
испариной. И на этом матовом фоне хорошо выделялся стремительный угловатый
росчерк птиц.
   Человек лет тридцати пяти, сосредоточенный, углубленный в  свои  мысли,
остановился на углу Пушкинской и бульвара Шевченко, поднял взгляд на птиц,
и вдруг  озорная  мальчишеская  улыбка  изогнула  его  губы,  он  протяжно
свистнул, пугая птиц, чтобы они взлетели повыше.
   И пошел дальше, покачивая плечами и поглядывая по сторонам.
   Он взбежал по широким серым  ступенькам  и  поднялся  на  третий  этаж.
Навстречу спешил другой молодой человек в белом халате.
   - Привет, Женя. Опять проспал?
   - Ладно, старик, не ворчи хоть сегодня, в день  Большого  опыта!  Ты  в
виварий, Борис?
   Борис кивнул головой и пошел по длинному  белому  коридору.  Он  открыл
дверь с буквой "v".
   Здесь находилось отделение вивария. Это было настоящее сборище  уродов.
Кошки без ушей, крысы с двумя хвостами, слепые морские свинки,  собаки  на
дрожащих лапах, лысые кролики...
   Борис грустно наблюдал  за  ними,  стоя  у  металлической  сетки.  Пока
виварий уродов продолжал пополняться. Он как бы олицетворял ошибки ученых,
нелепые случайности, которые все еще нельзя было  учесть.  Правда,  с  тех
пор, как в лаборатории появился "РИК"  -  регистратор  информации  системы
Кондайга - поток уродов уменьшился во много раз. И все же опытов на людях,
даже  безнадежно  больных,  нельзя  было  начинать.  Впрочем,  сегодняшний
Большой опыт может изменить это...
   Борис наметил несколько кроликов и четырех собак. Если они  превратятся
в нормальных животных, тогда, значит...
   Он подумал: "Вот мы готовим оружие против болезней, может  быть,  самое
могучее,  какое  знало  человечество.  С  его  помощью  мы  сможем,  когда
понадобится, изменять наследственность, восстанавливать  норму,  создавать
новые виды животных, растений. Но мы  почему-то  редко  думаем  о  величии
того, что скрывается за нашей будничной работой. А если  бы  думали  чаще?
Помогло бы это нам или помешало?"
   Он представил себе измученных больных людей,  калек,  ждущих  исцеления
или потерявших веру в него; горе матери, родившей ребенка-урода;  отчаяние
человека, заболевшего по вине своего предка...
   Сзади послышались грузные шаги препаратора.
   - Приготовьте для опыта этих, - сказал Борис, указывая на животных.
   Он вернулся в лабораторию. Евгений, перебрасываясь  шутками  с  другими
сотрудниками  лаборатории,  позвякивал  пробирками.  Сегодня  его  тяжелая
артиллерия  -  ультразвуковые   аппараты,   колонки   для   электрофореза,
суперцентрифуги - бездействовала.
   Борис придвинул к себе одну из колб и стал  болтать  в  ней  стеклянной
палочкой, наматывая липкие белые нити. Он следил,  как  на  конце  палочки
образуется словно бы ватный тампон. Предстояло  очистить  его  спиртом,  а
затем изучать. Это была ежедневная,  будничная  работа.  Но  иногда  Борис
давал волю своему воображению. Его охватывало волнение, которое - если  бы
он не стыдился подобных слов - можно было назвать благоговейным.
   "Как тесно  связана  фантазия  с  реальностью!  -  думал  он.  -  Стоит
правильно увидеть фантастическое, и легко представляешь его уже сбывшимся.
Стоит   по-особому   взглянуть   на   реальность,   и    поражаешься    ее
фантастичности".
   Он  смотрел  на  белые  нити,  наматывавшиеся  на  палочку.  Это   была
дезоксирибонуклеиновая кислота, ДНК. Три буквы, которыми пестрели учебники
генетики, означали иногда  печаль  или  надежды,  страдания  или  радость.
Потому что в ДНК, в построении ее молекул заложено начало и программа  тех
удивительных превращений, которые приводят  к  образованию  индивидуальных
черт, особенностей живого организма. С ДНК  связаны  цвет  глаз,  профиль,
форма ноги и то, что называют предрасположением к той или иной болезни,  а
иногда и сама болезнь - уродства, размягчения  костей,  глухота,  слепота,
безумие.
   И разве не было фантастичным,  что  это  могучее  и  грозное  вещество,
незаметные  изменения   которого   приводят   к   стойким   наследственным
изменениям, он, Борис, и его товарищи искусственно производили  в  колбах,
наматывали на  стеклянные  палочки,  изменяли  в  соответствии  со  своими
планами?
   Вот и ДНК,  которую  он  сейчас  наматывает  на  палочку,  искусственно
изменена. Она должна вызвать у лысых кроликов  рост  шерсти  и  прекратить
дрожание ног у собаки-урода. Она должна вернуть в норму ДНК,  содержащуюся
в клетках этих животных. Если опыт удастся, можно будет перейти к  лечению
людей. Правда, получать ДНК с направленными изменениями  все  еще  не  так
просто.
   Борис очистил полученную  ДНК  и  понес  ее  к  "РИКу".  Затем  включил
анализатор.  В  окошке  вспыхнула  красная  зубчатая  линия,  заданная  по
программе.  За  ней  проходила  лента  регистратора,  и  зубцы  все  время
сравнивались. Казалось, что зубцы совпадают. Но Борис знал, что  когда  он
посмотрит фото, на них будут видны небольшие отклонения.
   Он  тяжело  вздохнул:  "Без  неточностей   не   обойтись.   Мы   всегда
приближаемся  к  истине,  к  идеалу  и  никогда  не  достигаем  их.   Надо
довольствоваться тем, что возможно".
   В лаборатории  появился  высокий  седой,  с  юношеской  гибкой  фигурой
профессор Ростислав Ильич. Он подошел к Борису и  задышал  над  его  ухом.
Потом сказал, обращаясь ко всем:
   - Будем вводить  животным  основную  порцию.  А  Борис  Евгеньевич  тем
временем проверит и приготовит дополнительное количество.
   ...Прошло несколько недель. В первое отделение  вивария  все  лаборанты
ходили по нескольку  раз  в  день.  Некоторые  уже  отмечали  в  состоянии
подопытных животных  изменения,  и  как  раз  те,  которых  добивались.  В
лаборатории  установилось  особое  настроение,  смесь  торжественности   и
нетерпения.
   И внезапно погибли два кролика. От чего? Установить пока не удалось.  В
эти дни Ростислав Ильич и Борис ходили с красными от  бессонницы  глазами.
Часто билась лабораторная посуда, но не "к добру".
   У самого входа в виварий Борис столкнулся с Евгением.
   - Слушай, Борька, - заговорщицки зашептал тот. - Давай сегодня  смоемся
пораньше. В "Комсомольце" идет новая комедия.
   Борис ничего не ответил. Но ведь от Евгения не отцепишься.
   - Говорят, там такие коллизии!
   Борис вскипел:
   - Как ты можешь... сейчас?!
   Он вошел в виварий, осмотрел  подопытных.  Еще  два  кролика  выглядели
плохо. Зато на остальных заметно стала отрастать шерсть.
   Он смотрел на  них  и  в  который  раз  представлял  себе  истерзанных,
отчаявшихся людей, разуверившихся в исцелении... Его  размышления  прервал
голос Евгения:
   - Разрешите узнать, какие великие мысли готовится извергнуть ваш мозг?
   Борис даже побелел от  злости.  Или  разругаться  серьезно,  или...  Он
повернулся к Евгению и, сдерживая себя, очень спокойно произнес:
   - Понимаешь, я подумал о том, что мы уже на подступах, а  тем  временем
все еще гибнут люди. И в каких мучениях! Ты представляешь, что это такое -
размягчение костей или врожденный идиотизм?.. Или еще что-нибудь...
   Евгений двинул бровями, видимо, хотел отшутиться, и вдруг насупился:
   - У соседки девчонка. Восемь лет, не  говорит  ни  слова.  А  в  глазах
смышлинки играют и часто - боль... - Без всякого перехода он добавил: - Мы
могли бы оставаться на два часа после работы...  А  что,  думаешь,  видишь
ли...
   Теперь  невольно  улыбнулся  Борис:  против  характера   Евгения   годы
бессильны. Другие  стареют,  меняются,  становятся  цельнее  или  хотя  бы
скрытнее, а этот такой же,  каким  был  в  институте.  Мечется  во  власти
настроений, берется то за одно, то за другое.
   Он ушел в лабораторию и углубился в работу. Через несколько  минут  над
самым ухом раздался заговорщицкий шепот:
   - Ну, старик, так смоемся в кино?



   4

   - Хэлло, Хью!
   Хьюлетт не обернулся. Он и так знал: там, позади, в полуоткрытую  дверь
протиснулся сухой, как вобла, в потертом пиджачке сэр Рональд Тайн -  один
из самых влиятельных ученых, в котором отлично уживались хитрость маклера,
точный расчет математика и фантазия поэта.
   Тайн обошел вокруг анализатора и заглянул в лицо Хьюлетту.
   - Мы с вами давно знаем друг друга, Хью, и можем говорить начистоту,  -
сказал он.
   Кондайг понимал, зачем пришел Рональд. Он мог бы пересказать  все,  что
собирался говорить профессор, со всеми "мгм", "так  сказать",  "ничего  не
поделаешь" и "выше нос, старина!". Он чувствовал, как трудно говорить  это
Тайну, и помог ему:
   - В мое отсутствие работу можно передать  Хаксли.  Он  дельный  парень,
справится.
   - Справится. А вы подлечитесь и отдохнете...
   Последние слова Тайна Хьюлетт пропустил мимо  ушей.  На  его  месте  он
говорил бы то же самое. Вместо возражения деловито перечислил:
   - Записи и схемы для Хаксли в ящиках номер один и номер  два.  В  ящике
номер три - материалы для вас.
   Он тяжело поднялся из кресла, протянул руку.  Его  тень  с  втянутой  в
плечи головой казалась горбатой.
   - Вот и все. Прощайте, Рон.
   Тайн краем глаза видел безразличное лицо Кондайга. Лишь рот  искривился
на сторону еще больше, углы его устало опущены.
   - Выздоравливайте, Хью, мы будем навещать вас,  -  поспешно  проговорил
профессор и вышел из кабинета. "Может быть, он хочет проститься  со  своим
регистратором? - думал Тайн. - С вещами мы иногда расстаемся тяжелее,  чем
с людьми..."
   Хьюлетт постоял минуту, уставясь на регистратор. Возможно, эта  работа,
изнурительные  дни  и  ночи,  переутомление  явились  толчком  к  развитию
дремавшей болезни. Впрочем, какая разница?..
   Тупая боль в затылке усилилась и распространилась к  вискам,  охватывая
обручем голову.
   Врач сказал тогда, в первый раз: "Видения не имеют отношения к работе".
А  потом,  когда  начались  припадки,   док   вынес   приговор:   "У   вас
феноменальное, очень редкое заболевание, близкое к эпилепсии и к некоторым
другим циклическим  психозам".  Он  тщетно  пытался  изобразить  дружеское
участие. И спросил: "У вас в семье не было алкоголиков?"
   "А наркоманы не подходят?" - угрюмо пошутил Хьюлетт.
   Перед ним сразу  же  возникло  лицо  изящного  великана,  человека,  на
которого он был так похож и гордился этим. Тогда, у врача, он еще не  знал
всего. А позднее, когда припадки стали учащаться, прочел несколько книг по
психиатрии и узнал, что его  ожидает.  Оказывается,  и  кошмарные  видения
имели научное название.
   Хьюлетт  протянул  правую  руку,  наощупь  выдвинул  ящичек,  развернул
пакетик с препаратом, куда входил люминал. Почувствовал горечь на языке  и
проглотил таблетку, не запивая.
   Еще несколько минут - и можно будет идти домой, не боясь, что  припадок
свалит на улице. Он обвел взглядом лабораторию, задержался на регистраторе
- полностью выяснить природу волны уже не успеть. Оставалось слишком  мало
времени  -   куцый   отрезок,   разделенный   несколькими   припадками   и
оканчивающийся либо смертью, либо безумием.
   Хьюлетту  захотелось  схватить  что-нибудь  тяжелое  и   разбить   этот
проклятый  приемник,  из-за  которого  он  истощил  свой   мозг.   Сколько
драгоценных  минут  и  часов  отдано  ему!  В  это  время  можно  было  бы
встречаться  с  приятелями,  веселиться,  путешествовать.  Или  изобретать
лекарство против болезни, против проклятой наследственности. И  не  делать
глупостей... Он больно прикусил губу. Он  боялся  вызвать  в  памяти  лицо
своего сына, так похожее на его лицо. Другие дают  своим  малышам  крепкую
память, могучее здоровье, воспитывают в них  неукротимую  волю  к  победе,
необходимую  в  жестоком,  беспощадном  обществе.  "А  я  дал  Кену   свое
проклятье, которое сделает его беспомощным. Я не имел права на ребенка! Но
я не знал... - пытался оправдаться он перед собой. - Я и не мог знать... И
потом, не обязательно, чтобы у моего сына проявилось это...  Он  может  не
унаследовать болезни. И даже унаследовав  предрасположение,  он  может  не
заболеть. Если он будет расти и жить спокойно, без психических травм...  А
кто из нас живет спокойно, без травм в этом мире, где над тобой  и  твоими
родными постоянно висит угроза  истребления?  -  зло  оборвал  он  себя  и
ясно-ясно увидел лицо сына с ямочками на щеках. Правая половина лица  была
немного больше левой. -  "Асимметричное,  диспластичное",  -  вспомнил  он
слова из учебника психиатрии и оцепенел от ужаса.
   Что делать? Как спасти сына? Убить его, пока он еще крохотный и  ничего
не понимает?! Кажется, это единственный выход. Так поступали  в  Спарте  с
болезненными детьми, с калеками.
   Он гнал от себя страшную мысль, но она не  хотела  уходить.  Он  боялся
смотреть на регистратор, боялся, что сейчас набросится на  него,  разобьет
вдребезги  проклятый  аппарат,   записывающий   информацию   Вселенной   и
бессильный изменить ее. Если бы знать раньше, над  чем  следует  работать,
как жить! Если бы знать!
   Хьюлетт Кондайг медленно вышел из своего кабинета,  сухо  попрощался  с
лаборантами, закрыл за собой дверь.
   Он влез в автобус, купил билет у насвистывающего мальчишки-контролера и
поднялся на второй этаж, где можно было курить. Попыхивая трубкой, Хьюлетт
рассматривал попутчиков. Почти все они уткнули носы в газеты. Хьюлетт тоже
заглянул в газету, которую держал в руках сосед. В глаза бросились крупные
заголовки: "Новая угроза на Ближнем Востоке",  "Новые  бомбоубежища  фирмы
Уоррен".
   "И это еще ко всему, - злорадно подумал он. - Может быть, если бы я жил
в спокойном, разумном мире, дремлющая искра не вспыхнула бы. Но  разве  на
этой сумасшедшей планете можно оставаться нормальным?"
   Еще  издали,  за  два  квартала,  он  увидел  над  Пикадилли   огромную
светящуюся рекламу - голову младенца  с  мерцающими  глазами.  Она  словно
рассматривала толпу, оценивала - чего можно ожидать от этих людей, что они
готовят для нее.
   Хьюлетт вышел из автобуса на площади. На минуту задержался у  бронзовой
статуи Эроса. Бог любви наложил стрелу на тетиву и готовился пустить ее  в
чье-то ожидающее сердце. Что такое любовь для Хьюлетта, если  его  сын  не
должен был появиться на свет?..
   "А впрочем, - подумал он, - разве другие, имея детей, знают,  для  чего
они рождаются? Разве мы все не отравляем их своими привычками  и  нормами,
не заботясь о том, что в новом времени, в котором  будут  жить  дети,  эти
нормы и привычки послужат обузой. Мы  стараемся  вырастить  их  по  своему
образу и  подобию,  как  будто  мы  -  лучший  вариант,  платино-иридиевый
уникальный образец, по которому должны создаваться все копии..."
   Хьюлетт  пересек  площадь  и  свернул  на  длинную  извилистую   улицу.
Постепенно реклам и витрин становилось все меньше. Начинался район Сохо  -
убежище  художников,  поэтов,  кварталы  меблированных  квартир.  Здесь  в
сквериках  прогуливались  бабушки  и  мамы,  держа  на  поводках  малышей.
Плакучие ивы мыли свои косы в фонтанах, в парке на ярких бархатных газонах
лежали молодые люди.
   Хьюлетт всячески оттягивал приход домой. Он боялся навязчивого решения,
зревшего в нем, как единственное спасение для сына.  Нужно  было  задавить
это решение, пока оно не вспыхнуло и не сожгло его волю. Выиграть время!
   Напротив виднелась хорошо знакомая вывеска кабачка -  кружка  с  черным
пивом "Гиннес" и грубо намалеванные буквы "Железная лошадь".
   Хьюлетт вошел, заказал кружку пива и бифштекс. Рядом с  ним  за  другим
столиком сидело двое подвыпивших  моряков.  На  толстых  коричневых,  шеях
виднелись белые полоски.
   Этот кабачок стоит здесь сто пятьдесят лет. Сюда заходил дед...
   И внезапно, как Хьюлетт ни крепился, опасные мысли прорвали  плотину  и
заполнили его мозг. Он увидел то, чего боялся, - своего деда, каким  видел
его в последний раз, - с взъерошенной копной грязных  нечесаных  волос,  с
пеной в уголках рта. Он извивался в руках дюжих санитаров... И эта  участь
по слепым, жестоким законам природы ожидает Хьюлетта и,  может  быть,  его
сына.
   Кондайг задыхался от ненависти. Он представил себе, как  дед  играет  с
ним, качает на коленях, подбрасывает на вытянутых руках...  А  вот  дед  в
китайской курильне опиума... Он полулежит на  циновке,  волшебные  видения
Проносятся в его затуманенном мозгу. А потом возвращается в родную Англию,
к невесте. В чемодане,  рядом  с  награбленным  золотом,  лежат  шарики  с
одурманивающим ядом и две трубки. Конечно же, он  совсем  не  думает,  что
передаст свою отравленную опиумом кровь  и  нарушенную  структуру  нервных
клеток сыну, внуку, правнуку. И вот рождается  ребенок  -  с  носом  отца,
ласковыми глазами матери, с подбородком деда и...
   И если он попадает в эти условия, в большой сумасшедший мир,  "Железная
лошадь" повезет его по той же  дороге...  А  в  какой  мир  может  попасть
ребенок, как не в тот, что приготовили для него предки?
   Хьюлетт отодвинул от себя еду, бросил на столик монету и поспешно вышел
на улицу. В голове словно работали жернова.
   "...Говоря о лучшем мире, мы оставляем потомкам отравленные наркотиками
и алкоголем клетки; отравленные