где  исчезали  материя,  пространство,
время...


   "...Значит, вот в чем заключался смысл вопроса, который задал мне  этот
погибавший человек: "А для кого ты нырял в Горловину и добывал истину?"
   Он хотел, чтобы я вспомнил. Он хотел спасти меня от  себя  самого,  как
спасал не однажды своего сына. Он не жалел меня - он _сострадал_..."
   Сигом так  много  чувствует  сейчас,  так  много  хочет  сказать  этому
человеку и тем, другим, оставшимся жить только в его  памяти.  Он  решает,
что скажет это потом, а пока произносит:
   - Тебя полностью вылечат на Земле.
   Человек понимает: сигом готов отправиться немедленно. Он отвечает:
   - Сначала мы совершим  то,  что  предписывает  Кодекс  космонавтов.  Мы
закроем корабль, ставший последним убежищем для моих товарищей.  Я  возьму
бортовой журнал с собой, а на корабле оставим записку.
   - Зачем? Для кого? - спрашивает сигом.
   - Если кто-нибудь высадится на  этой  планете  и  найдет  корабль,  ему
пригодится записка.
   - Но ты ведь расскажешь обо всем на Земле, и люди узнают, что случилось
с "Омегой".
   - А если это будут другие космонавты? Не с Земли, не люди?
   Сигом поднимает человека и несет его к кораблю.  Он  думает:  "Нет,  не
логика руководит моими поступками. Ведь он ничем не в силах помочь в  моих
делах. Просто мне хочется, чтобы он - пусть слабый,  почти  беспомощный  -
был рядом со мной и рассеялось одиночество. Видимо,  сильному  необходимо,
чтобы рядом был слабый, - только тогда он осознает свою силу  и  может  ее
проявлять. А без слабого он и не сильный вовсе. Он -  слабый...  Наверное,
люди это поняли давно. Может быть, понял и его сын..."
   Человек говорит что-то, но сигом внезапно  перестает  прислушиваться  к
его словам. Все внимание переключено на иное. Локаторы  сигома  уловили  и
зафиксировали  новое  излучение.  Характеристика  ритма  этого   излучения
удивительно  дополняет  уравнение,  точно   заполняя   пробелы.   "Неужели
наконец-то я нашел утраченное звено?" - спрашивает себя  сигом,  направляя
анализаторы и угломеры так, чтобы выяснить,  откуда  идет  это  излучение.
Довольно быстро он устанавливает, что источник его находится не в космосе.
Он ближе, гораздо ближе. Где же? На этой пустынной планете, в горах ее,  в
недрах?
   Угломеры  показывают  невероятный  угол.  Сигом   снова   проверяет   и
перепроверяет: ему кажется, что определители вышли из строя. Он  запускает
систему высшего контроля и убеждается: все его органы работают  нормально.
И все же он никак не может поверить, что источники излучения  находятся  в
нем самом и в этом спасенном им человеке...



   Игорь Росоховатский.
   Человек-остров

   -----------------------------------------------------------------------
   Авт.сб. "Понять другого". Киев, "Радянськый пысьмэннык", 1991.
   OCR & spellcheck by HarryFan, 1 December 2000
   -----------------------------------------------------------------------


   "В последнее время много пишут и говорят о загадке острова Чебышева,  о
подводных хребтах, которые тянутся от него к континенту. Предполагают, что
они очень молодые  и  возникают  в  последнее  время,  хотя  вулканической
активности не наблюдается уже в течение столетия. Наиболее удивительна  их
форма. Все они пролегают строго параллельно один другому и совсем не имеют
складок, что отличает их от всех известных науке подводных гор и хребтов.
   Приводим краткую характеристику острова. Он представляет собой  образец
современного  автоматического  острова-маяка  и  выполняет   разнообразные
функции:  информирует  проходящие  суда  о   метеорологических   условиях,
принимает суда, пропускает их через шлюзы во внутреннюю гавань. Автоостров
может  проделывать  и  спасательные  работы.  Для  этого  он   имеет   два
быстроходных катера и двух роботов.
   Полная  автоматизация  работ  достигается  взаимодействием  управляющей
вычислительной машины с 732 механизмами и аппаратами навигационных служб".
   (Из газет)

   С первого взгляда он ничем не отличался от других  крохотных  островов,
на которых установлены маяки. Волны с тяжкими вздохами шлифовали  поросшие
зеленым мхом камни, перебирали длинные космы водорослей, видимые в глубине
при тихой погоде. Облака осторожно  обходили  остров  стороной,  чтобы  не
зацепиться за антенны маяка,  похожие  на  зубцы  короны.  Когда  вставало
солнце, зубцы вспыхивали червонным золотом.
   Остров радушно  встретил  мою  яхту,  приветливо  помигал  маяк,  выдал
необходимую информацию, посоветовал, с какой стороны  лучше  подойти.  Два
робота, выполняющие обязанности матросов, даже с матросскими шапочками  на
головах, появились на пирсе. Я повернул, как  мне  было  указано.  Еще  не
успел застопорить мотор, как швартовы были приняты роботами и наброшены на
причальные тумбы. Затем роботы приняли трап. Как только я сошел на причал,
они робко подошли поближе, заискивающе мигая  индикаторами  и  поворачивая
антенны в мою сторону. Они напомнили  мне  собак,  скучающих  по  хозяину.
Казалось, вот-вот они  издадут  радостный  лай  и  со  всех  ног  бросятся
навстречу. Чтобы сделать им приятное, я сказал:
   - Привет, ребятки. Рад видеть вас неповрежденными.
   Я ожидал услышать в ответ обычное: "Ждем приказаний".
   Ответа не было. Роботы ретировались в сторону маяка.
   Это слегка насторожило меня, и я вспомнил прощальные слова Бориса.
   Чайки белой тучей Кружились вдали, видимо, шел большой  косяк  рыбы.  Я
опустился на скамейку, предупредительно  поставленную  на  пирсе,  и  стал
смотреть, как мерно покачивается на волнах моя яхта.
   Необычная тишина стояла здесь. Спустя несколько минут я сообразил,  что
совсем не слышу криков чаек и ударов волн. "Вот еще новость  -  молчаливые
чайки и волны", - подумал я, пытаясь посмеяться над возникающей тревогой.
   Пахло йодом, солью, свежестью - благотворным запахом моря.
   Внезапно тишину нарушили четкие гулкие шаги. Они были похожи  на  удары
молотка, забивающего гвозди. Я резко обернулся и  увидел  одного  из  двух
роботов. Теперь на нем вместо  кокетливой  матросской  шапочки  был  белый
поварской колпак.
   "Это еще что такое? - подумал я. - Кому понадобилось  переодевание?  Не
роботу же..."
   В  руках  новоявленный  "повар"  нес  какой-то   прибор,   похожий   на
судок-термос для хранения пищи.
   Я удивился еще больше, когда робот подошел поближе  и  у  меня  во  рту
появилась слюна от запаха жареного мяса. Несомненно,  запах  доносился  из
судка. Но кому же робот несет  пищу?  Я  не  заказывал  обед.  Неужели  на
острове, кроме меня, есть люди? Может быть,  потерпевшие  кораблекрушение?
Но в таком случае там, откуда я прибыл, знали бы об этом!
   Постоянно  здесь  не  живет  никто.  В  лоции  сказано:   "Необитаемый,
полностью автоматизированный остров-маяк".
   Робот обогнул меня и направился  к  башне  маяка.  Перед  ним  в  стене
образовалось круглое отверстие. Он вошел - и отверстие закрылось.
   Я подошел к стене, за которой он только что исчез. Она была шершавой  и
холодной. Пальцами я нащупал кромку и канавку.  Наверное,  это  были  края
двери.
   Откуда-то сверху донеслась музыка. Я задрал голову, и  мне  показалось,
что за выпуклыми стеклами на вершине башни я различаю  человеческое  лицо.
Оно взглянуло на меня большими темными глазами и скрылось.
   ...Когда, вернувшись домой, я рассказал об этом Борису, он нисколько не
удивился.
   - Значит, там снова есть пациент, - сказал он, щуря веселые рыжие  -  с
искорками  -  глаза.  Жизнерадостность  переполняла  его,  надувала  щеки,
изгибала губы, брызгала смехом, лучилась морщинками.
   - Пациент? - удивился я. - Но ведь там нет докторов.
   - На свете есть такое, друг Горацио, что и не снилось нашим докторам, -
и он засмеялся, может быть, над моим недоумением.
   Наверное, мое лицо было достаточно выразительным, потому что  его  смех
умолк. Борис несколько секунд смотрел на меня невидящим взглядом, думая  о
чем-то своем, наконец решился, рывком выдвинул ящик  письменного  стола  и
вынул оттуда несколько писем. Когда он протянул их мне, его рука чуть-чуть
дрожала.
   - Пожалуй, тебе нужно, просто необходимо их прочесть. Может  быть,  это
поможет проникнуть в загадку острова и  понять,  как  возникают  подводные
хребты...


   ПИСЬМО ПЕРВОЕ

   20 января.
   Здравствуйте, родные!
   У меня все в порядке. Ежедневно хожу на службу, по выходным - на лыжах.
Да здравствуют выходные, загородные парки и чистый снег!
   Валя, ты удивляешься, что я стал  институт  называть  службой.  Но  так
короче. Кроме того, служба - слово емкое. Оно  включает  все  институты  и
другие подобные учреждения. А в том, чтобы служить,  говорят,  нет  ничего
плохого. "Служить бы рад..." Вторую часть фразы  опускаю  не  без  умысла.
Прислуживаться для меня исключено  из-за  некоммуникабельности  характера,
как утверждал мой бывший друг Виктор Воденков. А жаль. Ибо по этой причине
путь в начальство для меня надежно закрыт полосатым шлагбаумом.
   За окнами - ночь. Длинная и тоскливая. Морозная. Выкатила свои  ледяные
звезды и смотрит во  все  укромные  уголки.  Как  вы  знаете,  космическое
излучение пронизывает нас насквозь и нашу планету тоже. Вот и выходит, что
можно  ежесекундно  видеть,  как  на  рентгеновском  аппарате,  всю   нашу
подноготную. Некоторые утверждают - любопытно. Не знаю. Но при одной мысли
об этом у меня начинает кружиться голова, как это случалось еще  в  школе.
Помню, мама рассказывала, что в детстве  у  меня  часто  бывали  внезапные
головокружения с тошнотами.
   На днях нашему отделу поручили заниматься систематикой.  Представляете?
Несомненно кому-то для диссертации понадобились сведения о состоянии всего
участка:   с   кривой   температур   на   разных   высотах,   с   графиком
взаимозависимости давления и влажности и тому  подобное.  Все  возмущались
страшно.  Мужеподобная  красотка  Надежда  Кимовна   говорит:   "Пойду   к
Вольдемарычу и все ему  выплесну".  Илья  Спиридоныч  посинел  (но  не  от
спирта, а от злости), шипит: "Нет уж, на этот раз не буду  в-углу-сидящим.
Это уж всякие границы переходит". И Танечка-Манечка-Любочка, лаборанточки,
в один голос: "И мы выскажемся. Посторонней работы делать не  станем.  Нас
женихи на морозе часами ждут, в ледяные статуи превращаются".
   Ну и я тоже высказался. Впрочем, вы  знаете,  я  и  раньше  не  молчал,
упорно завоевывал репутацию смутьяна.
   А когда  пришел  великий  день  мятежа,  все  готовились  с  утра.  Кто
набрасывал план выступления, "кто кивер чистил...". Начинать поручили Илье
Спиридонычу - все-таки зам и доктор наук.
   В два  пришел  Сам.  Походил,  походил  по  лабораториям,  потом  вдруг
говорит:
   - Слышал я, что тут некоторые интересуются,  для  кого  им  систематику
делать.
   И глазом в мою сторону косит.
   "Кто же ему успел доложить?" - думаю. И помимо воли  заползает  в  душу
восхищение Вольдемарычем. Ведь не ожидал наших выступлений - сам  пошел  в
атаку. Впрочем, это старый испытанный прием.
   - Чтобы избежать кривотолков, - говорит Вольдемарыч, -  я  сразу  скажу
вам: систематику  будете  делать  для  Нифонтова,  заместителя  начальника
Управления. Дело, конечно, не в том, что именно  Нифонтов  поставляет  нам
прибыльные заказы, связанные с премиями для всего отдела...
   "Дело, конечно, именно в этом", - думаю я.
   - Нифонтов возглавляет комплексные исследования о  влиянии  атмосферных
условий на здоровье человека, в частности  -  на  его  психику,  -  вещает
Вольдемарыч.  -  Нифонтов  по  образованию  психолог,  и  в  метеорологии,
естественно, не силен. Вот мы и поможем ему для общего блага. Надеюсь, мне
не нужно вам напоминать, что исследования на стыках наук  являются  самыми
перспективными и что в ходе их специалисты одной области всегда  прибегают
к помощи специалистов  смежных  областей.  А  исследования,  возглавляемые
Нифонтовым, необходимы для развития медицины, для излечения тысяч и  тысяч
больных. Поэтому и взвалил на себя Нифонтов столь тяжкую ношу...
   А  я  думаю:  "Если  Нифонтов  хочет  облагодетельствовать   страждущее
человечество, то почему бы ему не сделать это за свой счет, за счет своего
времени и своих усилий? Но и Вольдемарычу надо отдать должное:  ишь  какое
современное прикрытие придумал - исследования на стыках наук..."
   - Кстати, - как бы вскользь говорит Вольдемарыч, - чтобы возместить вам
дополнительные  затраты  времени,  Управление  выделило  нам   премию   за
последнюю совместную работу.  Так  что  сэнэсы  получат  дополнительно  по
окладу, мэнэсы - по половине оклада...
   Наступило общее оживление. Смотрю на часы: уже три, а никто - ни  гугу.
Три тридцать... Четыре... Через полчаса Сам уйдет в Президиум...
   И  тут  я  не  выдержал.  Это  все,   говорю,   хорошо,   замечательно.
Исследования на стыках наук, помощь медицине... Но прошу ответить на  один
немаловажный вопрос: материалы эти и результаты  комплексных  исследований
Нифонтов использует для своей диссертации?
   - Какое это имеет значение? - рявкнул Сам.
   - А такое, - отвечаю, - что если материалы нужны  для  диссертации,  то
систематику вам придется поручить другому отделу.
   Сам прикнопил меня своими лютыми глазками к стенке.
   - Это вы от имени отдела выступаете? - спрашивает. - Вас  уполномочили?
- И зырк на Танечку-Манечку-Любочку.
   А они, будто в цирке на опытах Кио: только что были - и  враз  исчезли,
растаяли, даже дымка не осталось. Спрятались за новый осциллограф.
   Сам метнул косой взгляд на мужеподобную красотку  (он  на  нее  никогда
прямо не смотрит, сплетен боится). Спрашивает:
   - Борис Петрович говорит и от вашего имени, Надежда Кимовна?
   Она кокетливо передернула своими могучими плечиками и, в свою  очередь,
косит на Илью Спиридоныча. Сам - к нему:
   - Вы его уполномачивали?
   А Сам уже багровеет. Так и кажется, что, будь  у  него  львиный  хвост,
тотчас бы по бокам себя захлестал.
   Илья Спиридоныч невозмутимо очки на носу поправил и очень ровным -  под
линеечку - голосом:
   - Разве у меня своего языка не имеется?
   И тогда вступает мужеподобная красотка:
   - Да что вы, Александр Вольдемарович, Бориса Петровича не  знаете?  Ему
лишь бы воду замутить. Без скандала жить не может.
   И тут слышится хихиканье. Это Танечка-Манечка-Любочка за  осциллографом
тихонько радуются жизни.
   - Так вы, оказывается, еще ко всему и самозванец, Борис Петрович? - уже
остывая, довольно рокочет Сам.
   - Оказывается, так, - отвечаю. - Но все равно на чужого  дядю  работать
не стану.
   - Так ведь никто вас здесь в отделе и не держит, - говорит Сам.
   Тон его спокойно-рассудительный задел меня больше, чем слова.  Глядя  в
его широкую переносицу, я отчеканил:
   - По "собственному желанию" не уйду.
   Я попал в цель, потому что в его маленьких  глазках  вспыхнула  ярость.
Изо всех сил сдерживая ее, он проговорил:
   - А мы вас "по собственному" и не отпустим. Вот завтра на собрании всем
товарищам объясните, тогда и решим, _как_ вас отпускать.
   Его массивная голова, будто башня танка, слегка повернулась  на  жирной
бычьей шее. Он спросил:
   - Надежда Кимовна, как полагаете, нужно собрание?
   -  Да  он  наверняка  уже  сам  все  понял,  без  собрания,  -  говорит
мужеподобная.
   Думаете, это в ней совесть встрепенулась? Как  бы  не  так.  Просто  на
собрании задерживаться неохота - свидание с кем-нибудь назначила.
   Сам прошествовал к выходу, и после его  ухода  все  старательно  делали
вид, будто ничего и не случилось. Но я сорвал их игру.
   - Значит, так получаются  самозванцы?  -  спрашиваю  громко.  -  Может,
Лже-Дмитрий так получился?
   Молчат.
   Тогда я подхожу к Илье Спиридонычу.
   - А как же быть с личным примером, с воспитанием молодежи, о котором вы
любите говорить? - и на Танечку-Манечку-Любочку показываю.
   Думаете, он смутился? Ничуть не бывало.
   - Вы, - говорит, - Борис Петрович, об НВ забыли.
   НВ - это у нас свой, отдельский термин, означает - не выставляться.
   Тут и остальные загалдели. Дескать, нам же разъяснили, что все  это  на
пользу науке. И только Надежда Кимовна с откровенным злорадством  на  меня
посмотрела и высказалась:
   - Давно вам твержу, Борис Петрович, дурно вы  воспитаны,  вкуса  у  вас
нет. Отсюда и все ваши беды, страдалец.
   Это она никак не простит мне один давний разговор. Тогда я на ее вопрос
откровенно сказал, что женщины с такой  внешностью,  как  у  нее,  мне  не
нравятся. И кто меня за язык тянул?
   А Танечка-Манечка-Любочка будто в мысли мои заглянули:
   - Молчали бы вы, Борис Петрович, и все было бы в порядке.
   В общем, виноватым оказался я.
   Даже друг мой,  Виктор  Воденков,  когда  я  ему  обо  всем  рассказал,
посмеялся надо мной: "А ты что, младенец?  Людей  не  знаешь?  В  двадцать
четыре года кандидатом стал, да еще  и  выставляешься.  Утверждают,  будто
талантлив ты. А это вина перед ближними немалая".
   Муторно мне. Тошно ходить на службу. Смотреть на сослуживцев  не  могу.
Видимо, все еще реакция продолжается. Придется ждать,  пока  пройдет...  А
возможно, дело не только в том, что случилось на службе. Устал я сильно  в
последнее время, перегрузился: диссертация, курсы, в нескольких  комиссиях
заседать заставили. Ничего, лето придет - отдохну.
   А в остальном у меня все хорошо. Купил себе красивый свитер, в театре с
одной симпатичной девушкой познакомился, да все позвонить ей некогда.
   Передавайте привет Валерию Павловичу.
   Борис.


   ПИСЬМО ВТОРОЕ

   19 апреля.
   Здравствуйте, родные! Извините за долгое молчание.
   Пишу из больницы. Доктор Барновский настоял, чтобы я вам написал.
   Мне трудно писать. В голове быстро-быстро вертятся жернова - большие  и
маленькие,  мелкозернистые  и   крупнозернистые,   массивные   и   легкие,
размалывающие мозг, накручивающие на себя нервы.
   Доктор говорит, что это скоро пройдет, так что вы не волнуйтесь. Я верю
ему, потому что лечение идет успешно, и я теперь уже отчетливо  помню  все
случившееся и знаю, почему попал сюда.
   После ссоры с Самим собрание все-таки состоялось. Можете пожалеть,  что
вас не было на нем. Такого представления и в  цирке  не  увидишь.  Сам  не
рычал, не кусался, даже хвостом по бокам не хлестал. Наоборот, он  казался
усталым и даже печальным, во всяком случае, удрученным. Всем своим видом и
голосом Сам подчеркивал, что ему жаль меня.
   Танечка-Манечка-Любочка, как  всегда,  делали  "акробатические  этюды",
кокетничая со всеми, кроме меня. Надежда  Кимовна  "ходила  по  канату"  -
старалась сохранить хорошую мину при плохой игре. В роли партерного клоуна
выступал Илья Спиридоныч.
   Нельзя сказать, чтобы и на этот раз они были все заодно. При случае они
покусывали друг друга. И все же на собрании - и это его главное достижение
- со всей очевидностью выяснилось, что в дружном и сплоченном коллективе я
человек сквалыжный, бунтарь-одиночка, возмутитель  спокойствия.  Коллектив
ценен, между прочим, еще и тем, что память у него тоже коллективная.  Чего
один не упомнит, то сохранит другой. На собрании вспомнили все детали моей
биографии, все изгибы недостойного моего поведения: не  вовремя  взносы  в
профсоюз уплатил, не помогал Илье Спиридонычу вселяться в новую  квартиру,
с Танечкой-Манечкой-Любочкой однажды не поздоровался. А  Надежда  Кимовна,
оказывается,  персональный  список  обид  составила:  и  когда   невежливо
ответил, и когда танцевать не пригласил и она весь вечер просидела в  углу
одна...
   Меня разоблачили и заклеймили, а  я  все-таки  не  подал  заявления  об
уходе. Уж очень не хотелось Самого радовать.
   Через день  вызвали  меня  к  директору  института.  Выслушал  он  меня
внимательно, сочувствие в глазах засветилось.
   - Потерпите полгодика, Борис Петрович, -  говорит.  -  У  нас  перемены
назревают.
   Полгода вроде бы и немного. Выплакался я ему в жилетку, решил  временно
смириться, ждать.
   А ждать оказалось невмоготу. Кишка тонка. Как говорили римляне,