:
   - А где же твой новый работник?
   - Придет позже,- ответил я, надеясь, что он догадается не прийти.
   Но он не догадался. Еще не обернувшись, еще только увидев, как  изумленно
подпрыгнули брови женщин и внезапно удлинились шеи, я  понял,  кто  вошел  в
зал.
   Юлий Михайлович сел в пустующее кресло, и тотчас к его тарелке потянулось
несколько рук: начали излучать заботу соседки справа, слева и  даже  сидящие
напротив, через стол, хотя дотянуться оттуда было очень нелегко. Его тарелка
оказалась переполненной, в рюмке янтарился армянский коньяк.
   Надо отдать должное Юлию Михайловичу - он делал все, чтобы не  привлекать
к себе внимания. Но, как часто бывает, это лишь подлило масло в огонь...
   Чтобы  сбежать  от  надоевших  поздравлений,  я   решил   потанцевать   с
собственной женой. Но ее кресло за столом пустовало.
   - Не видел Лиду? - спросил я у Григория Гурьевича.
   - А я свою жену ищу,- засмеялся Григорий.-  Она  наверняка  там  же,  где
твоя. Пошли. Тут в первую очередь его надо искать...
   - Почему? - удивился я.
   - Увидишь.- Он многозначительно поднял брови.
   Мы услышали голос Юлия Михайловича, но самого его увидеть  не  удалось-он
был окружен плотной толпой жен-щин. Как в  каждой  толпе,  здесь  действовал
закон любо-пытства: если кому-то интересно, то и тебе нужно  узнать,  в  чем
дело.
   Время от времени появлялся кто-то из мужчин и  почти  силой  уводил  свою
жену, невесту или просто знакомую. Толпа тут же смыкалась, на место  ушедшей
спешил протиснуться кто-нибудь из задних рядов.
   Впрочем, некоторые женщины оставались за столом на своих местах и даже не
смотрели в ту сторону. Жена  главного  технолога  окликнула  меня  и  быстро
зашептала:
   - Ну как вам нравятся эти сумасшедшие?  Ее  лицо  красноречиво  говорило:
есть ведь и другие! Я хотел было пройти дальше,  но  она  удержала  меня  за
рукав:
   - А правду говорят, что он неженатый?
   - Сущую правду,- ответил я, делая "непроницаемое лицо".
   Юлий  Михайлович  заметил  нас  и  явно  обрадовался  предлогу  уйти   от
поклонниц. Он протиснулся сквозь живые  ряды,  подхватил  нас  под  руки  и,
говоря о чем-то, кажется, о художниках средневековья, потащил  к  выходу  из
зала. У колонны быстро распрощался, пробормотал извинительные  слова  насчет
того, что очень жаль уходить, но нет времени, и исчез.
   - А где Юлий Михайлович? - почти  одновременно  спросили  невесть  откуда
взявшиеся наши жены.
   Мы переглянулись, и  они  по  извечной  женской  тактике  вместо  обороны
бросились в атаку:
   - Никогда вас не дозовешься! Никакого  внимания.  Только  и  знаете,  что
болтать о своих делах или о поли-тике...
   Конечно, после этого нам  было  уже  не  до  упреков,  и  мы  перешли  на
нейтральные темы. Жены стали снисходительнее...
   Когда уходили домой, Лида будто невзначай обронила:
   - Никогда не думала, что среди твоих подчиненных есть такой человек...
   Ей не надо было объяснять мне, о ком идет речь. Резче,  чем  хотелось,  я
заметил:
   - Он не человек, а сигом. Это существенно, Она  не  могла  не  возразить.
Более того, Лида  с  радостью  воспользовалась  случаем,  чтобы  подчеркнуть
противоречивость моих суждений. Ведь, по ее словам,  я  говорил  каждый  раз
только то, что мне было выгодно.
   - Си-гом - синтезированный человек, все равно человек. Ты утверждал,  что
все человеческое в них сохранено и усилено, что главное в разумных существах
не вещество, из которого они состоят, а образ их мышления... Чему это ты так
ехидно улыбаешься?  Смеешься  над  самим  собой?  Я  могу  совершенно  точно
пересказать все, что ты тогда говорил...
   Лида  придала  своему  лицу  глубокомысленное  выраже-ние  и  произнесла,
подражая моему голосу:
   - Вспомним, что существа с других планет, если бы они состояли, например,
из кремниевых соединений, по строению тел могли оказаться  ближе  к  скалам,
чем к людям, но мы все равно признали бы в них братьев по разуму...
   Лида торжествующе посмотрела на меня.
   - Ну что? Слово в слово? Погоди,  как  там  дальше?..  Сигомы  созданы  в
лабораториях Земли из белковых соединений и  пластических  масс.  Они  и  по
строению тела близки к нам...
   Я решил лучше не отвечать. Думал: "Она права. И я тогда  был  прав.  Если
сигом не подвержен нашим болезням, если он сможет заменять свои  испорченные
органы, если он мыслит в тысячи раз быстрее нас, то это отнюдь  не  является
свидетельством того, что он в чем-то хуже нас. Мы,  люди,  создали  сигомов,
чтобы с их помощью  осуществлять  свои  цели  -  осваивать  другие  планеты,
разведывать  далекие  миры;  чтобы  преодолеть  барьеры,  неприступные   для
человека из-за несовершенства его  организма,  созданного  не  человеком,  а
природой. Мы создали сигомов такими, какими хотели  бы  стать  сами,  какими
хотели бы видеть своих детей. И вот теперь мне трудно работать и жить  рядом
с сигомом именно потому, что он способнее и совершеннее меня. А если  бы  на
его месте  был  человек?  Человек  с  такими  способностями?  Мое  отношение
изменилось бы?"
   Боюсь, что такой разговор в тот вечер вели не только мы с женой...
   Конечно, я мог бы просто позвонить в Управление и  освободиться  от  Юлия
Михайловича.
   Но тогда с правительственным заданием отделу не справиться...
   "У тебя исчезло чувство юмора, старина,- сказал я себе.- Может быть,  это
случилось в тот день,  когда  тебя  сделали  завотделом?  Давай  разберемся,
поговорим,  как  старые  друзья.  Чем  ты  недоволен?  Отдел  столкнулся   с
проблемами, которых не мог решить. Сдавали нервы, вы сидели до глубокой ночи
в комнатах, плотно набитых сизым табачным дымом,  вы  ненавидели  непокорные
числа и стучались лбами в сопротивление  материалов,  расшибались  о  законы
природы. А дома разбивали носы о  ступеньки  лестниц  неприсмотренные  дети,
"дети-полусироты", как их называли угрожавшие разводом жены.  Вы  мечтали  о
том, чтобы позволить себе сходить в кино или прочесть книгу. И  ты  понимал,
что дело не в вашей бездарности, а  в  сверхскоростях,  сверхтемпературах  и
сверхдавлениях, для которых природа не предназначала ни человека, ни  земные
материалы. Но ты не смирялся, и другие не смирялись.  Вы  искали  путь  -  и
нашли его. Вы, люди, создали существо, способное преодолеть ограничения. Оно
- это вы, ваш разум, энергия, ваши цели. Так и воспринимай-те его".
   Я честно пытался преодолеть неприязнь. Когда Юлий Михайлович  принес  мне
проект  изменяющегося  крыла,  я  силой  вбил  себе  в  голову  мысль:  "Это
гениально! Теперь стратоплан одолеет барьер. Мы одолеем барьер!"  Бесконечно
повторяя про себя: "Теперь одолеем барьер!", я даже вылепил  на  своем  лице
улыбку и сказал:
   - Вы постоянно выручаете меня...- И  непроизвольно  вырвалось:  -  ...как
Мефистофель Фауста. Он спросил:
   - А кто такой Мефистофель?
   - Неужели вы не читали Гете? - удивился я и вспомнил, что все-таки он  не
человек, а сигом. Постарался объяснить: - Г„те - великий писатель.  Впрочем,
это совсем не относится к технике. Так что вам не обязательно знать.
   - А другим людям его знать обязательно? Зачем? Объясните, пожалуйста!
   - Культурным людям - да,- уточнил я.- Каждый великий  писатель  по-своему
объясняет мир, людей...
   -  Людей?  -  переспросил  Юлий  Михайлович.  В  его  глазах   заблестело
любопытство. Они стали похожи на глаза ребенка.  Он  не  мог  удержаться  от
вопроса: - Вы сказали "каждый великий писатель". Значит, их было много. А  я
знаю лишь несколько стихотворений. Вот такое, например: "Я  из  лесу  вышел,
был сильный мороз..."
   - Некрасов,- сказал я, сдерживая улыбку.- А были еще Пушкин и  Лермонтов,
Уэллс и Маяковский, Жюль Верн, Бальзак, Свифт, Чапек...
   - Одну минуточку,-попросил он.-Повторите еще раз. Я запомню их имена.
   - Это слишком долго,- заметил я,  отворачиваясь  к  стене,  чтобы  он  не
увидел выражение моего лица.
   - Назовите хотя бы самых великих,- не отставал Юлий Михайлович.
   Пришлось уступить. В  течение  доброго  часа  я  перечислял  ему  фамилии
писателей.
   На второй день я уехал в командировку и вернулся через неделю. Оказалось,
что и Юлия Михайловича эту неделю не было на работе - он выпросил у Григория
Гурьевича отпуск.
   Появился он в понедельник и, довольно улыбаясь, сказал:
   - Я устал, как Сизиф, но преуспел, как Геракл.  Или...  как  Робинзон  на
пустынном острове. Я ведь и сам был, как пустынный остров, на котором ничего
не росло.
   До конца дня и на следующий день он сыпал цитатами и даже  сам  составлял
сравнения.  Он  старался  заводить  дискуссии  о   героях   Жюля   Верна   и
Достоевского. Особенно его поразили старик у Хемингуэя и  "Маленький  принц"
Экзюпери. Он мог их цитировать часами.  Впрочем,  Юлий  Михайлович  приводил
цитаты из Шекспира и Фейхтвангера, Ефремова, Беляева и многих других.
   Я изумился:
   - Вы же говорили, что знаете лишь несколько стихотворений.
   - То  было  неделю  назад,-  проговорил  он.-  Но  я  ходил  в  публичную
библиотеку и прочел те книги, которые там имеются.
   - Все? - спросил я.- Все сотни тысяч томов?
   - Конечно,- ответил он как ни в чем не бывало.- Вы правы,  это  было  мне
необходимо. Я стал больше понимать людей.
   На одну минутку я представил себе возможности сиго-ма,  и  мне  отчего-то
стало не по себе. Больше я никогда не пытался над ним подтрунивать.
   Григорий Гурьевич как-то сказал мне, что теперь у него остается  чересчур
много свободного времени и он даже начал собирать спичечные этикетки.
   Я понял, что все мы мечтаем вернуть те ненавистные дни, когда проблемы не
решались и нам приходилось сидеть в КБ до  поздней  ночи.  Я  уже  готовился
писать докладную в Управление, когда нам дали  новое  срочное  задание,  еще
сложнее предыдущего.
   Мы поручили Юлию Михайловичу создать чертеж дополнительного двигателя,  а
сами засели за решение конструкции рулевого управления.
   В тех условиях, для которых предназначался  новый  стратоплан,  это  было
основным.
   "Вот  сама  собой   и   решилась   проблема   взаимоотношений   с   Юлием
Михайловичем,- думал я.- Никто не мешает нам опять работать до изнеможения",

   2
   Уже к концу квартала  мы  поняли,  что  не  справляемся  с  задачей.  Тем
временем  мы  лишились  очередных  премий,  меня  вызывали  "на   ковер"   к
начальству. И по мере того, как тучи сгущались над  отделом,  менялось  наше
отношение к сигому.
   Спортсмен  Коля  Букайчик,  почти  не  разговаривавший  раньше  с   Юлием
Михайловичем, пригласил его поиграть в теннис. Григорий Гурьевич в разговоре
о сигоме сказал "наш выручатель".  А  мне  во  время  очередного  разноса  у
директора пришло в голову: "Когда нам давали это задание, то рассчитывали на
нашего сигома. Я один виноват во всем, ведь его прислали к нам  по  моей  же
просьбе, причем предупредили, что долго у нас  он  задерживаться  не  может.
Стоит только позвонить в Управление,  и  они  с  радостью  отправят  его  на
обычную для сигомов работу - разведку и освоение планет. А  пока  он  -  мой
подчиненный, только подчиненный. Ничего больше".
   Нетрудно догадаться, какое задание получил Юлий Михаилович.
   В тот день я возвращался домой необычно рано, придумывая, куда  бы  убить
время. Впереди я заметил знакомую фигуру. Юлий Михайлович куда-то спешил. Он
мог бы включить гравитаторы и полететь, но почему-то не делал этого. Я  шел,
стараясь не упускать его из виду, и впервые за все время  нашего  знакомства
подумал: "А каково  ему  среди  нас?"  Может  быть,  это  мог  бы  полностью
представить себе космонавт, выходивший из корабля в открытый космос, но даже
мне стало не по себе. Правда, Юлию Михайловичу никто не запрещал встречаться
с другими си-гомами - двое или трое из них оставались  на  Земле,  остальные
разведывали для людей Венеру и Марс. Но большую часть суток  он  должен  был
находиться среди нас.
   Юлий Михайлович свернул на бульвар и остановился у ворот школы. Я подошел
поближе и уселся на скамейку рядом со старушками.
   К Юлию Михайловичу спешили два мальчика. Один из них размахивал  каким-то
предметом. Мальчики наперебой заговорили;
   - Я сделал модель, как вы говорили,- ух, здорово!
   - А сегодня мы пойдем на рыбалку?
   - Витька разозлился, он у нас считался первым конструктором.
   Я увидел, как засияли глаза Юлия Михайловича, поднялся и постарался  уйти
незамеченным.
   "Дети,- думал я.- Глина, из которой можно все вылепить. Благодатная почва
для новых замыслов, новых идей... Единственное, что  хоть  в  какой-то  мере
оправдывает смерть и высвобождение места для нового... Он нашел то, что  ему
нужно. Нашел непредвзятых друзей..."
   Через два дня Юлий Михайлович принес мне расчеты и чертежи.
   -  Проверьте,-  сказал  он,-  и  можно  передавать  в   экспериментальную
лабораторию.
   - У нас не остается времени для проверки,- заметил я.
   Впервые он возразил, насупившись:
   - Но если там есть ошибка, для создания  нескольких  моделей  понадобится
еще больше времени.
   Я не мог не согласиться с ним, хотя был уверен, что ошибки быть не может.
   Мы проверяли его расчеты больше для формы. И  когда  Семен  Александрович
воскликнул: "Ей-богу, тут ошибка, и существенная!" - мы  отнеслись  к  этому
более чем  скептически.  Но  вот  Семен  Александрович  вместе  с  Григорием
Гурьевичем проверил расчеты еще раз, их лица стали похожи  одно  на  другое,
они буквально расплывались в радостных улыбках.
   - Тут ошибка,-торжественно сказал Григорий  Гурьевич,  обнимая  за  плечи
Семена Александровича.
   - Чему же вы радуетесь? - спросил я, все еще не ве-ря в ошибку.  Григорий
Гурьевич словно и не слышал моего вопроса.
   - Наш сигомчик не учел элементарной вещи. Но, чтобы ее учесть, надо  быть
настоящим человеком, а не си-гомом.
   Я взглянул на лист и  сраэу  же  наткнулся  на  ошибку.  Юлий  Михайлович
предусмотрел  такие  виражи  и  перегрузки,  которых  никакой   человеческий
организм не выдержит. Ради этого он пожертвовал скоростью на взлете. Я отвел
взгляд от чертежей и напротив, в стекле шкафа, увидел  свое  отражение.  Моя
физиономия расплывалась точно так же,  как  лица  моих  коллег.  Я  поспешно
подавил улыбку, стараясь думать о  том,  что  теперь  мы  можем  опоздать  с
выполнением заказа. Но даже это плохо помогало.
   - Юлия Михайловича ко мне! - сказал я своей секретарше.
   Он вошел, слегка согнувшись и сутулясь, будто  пытался  стать  меньше.  И
походка у него в последнее время выработалась какая-то робкая.
   Казалось, что он постоянно боится кого-то ненароком ушибить.
   Я попросил его присесть и впервые без боязни посмотрел прямо в его глаза.
Сегодня мне не казалось, что он видит меня насквозь,  и  мне  не  надо  было
прилагать усилий, чтобы относиться к нему дружелюбно. Может быть,  все  дело
было в том, что я не чувствовал пропасти, разделяющей нас: она сузилась  как
раз на расстояние его ошибки.
   -  Вам  придется  еще  поработать  над  последним  заданием,-  сказал  я,
сдерживая торжество.
   - А в чем дело? - Он чуть опустил голову, и  мне  стал  лучше  виден  его
мощный лоб, на котором никогда не собирались морщины.
   - Видите ли... Только не огорчайтесь. Вы допустили  существенную  ошибку.
Сейчас я объясню вам подробно, и мы вместе подумаем, как ее устранить.
   Я неторопливо разложил на  столе  чертежи.  Я  не  мог  отказать  себе  в
удовольствии  прочесть  ему  небольшую  лекцию  о   строении   человеческого
организма и высказать несколько простых истин, которые мы, люди, поняли  уже
давно.
   - Техника  должна  служить  человеку,  а  не  человек  приспособляться  к
технике,- говорил я.- Это главное, что должен помнить всякий конструктор...
   Он благодарно кивал головой, повторяя мои слова. Прощаясь, я без  всякого
насилия над собой крепко пожал ему руку и пожелал успеха.
   Весть об ошибке Юлия Михайловича молниеносно  распространилась  по  всему
отделу.  Отношение  к  нему  резко   изменилось.   Таяла   отчужденность   и
настороженность, кто-то даже назвал  его  просто  по  имени  -  Юлий.  И  он
улыбался новым друзьям широченной улыбкой, смущенно разводил  руками,  когда
речь заходила о стратоплане, словно заранее извиняясь за те ошибки,  которые
возможны в будущем.
   Дальше всех в своих симпатиях зашел Григорий Гурьевич.
   Он пригласил сигома на свой день рождения.
   Юлий  Михайлович  в  тот  вечер  был  очарователен.  Он  танцевал  строго
поочередно со  всеми  женщинами,  пришедшими  в  гости,  в  том  числе  и  с
бабушками, и с восьмиклассницей Тасей. Он рассказал  несколько  анекдотов  и
выпил две бутылки  алычовой  настойки,  причем  даже  немного  захмелел.  Он
проиграл мне две партии в шахматы и сумел отыграть только одну. В общем,  он
был человеком - ни больше и ни меньше.
   Всю дорогу домой мы с Лидой  говорили  о  Юлии  Михайловиче  и  пришли  к
единодушному выводу, что он довольно симпатичный.
   А на второй день Юлий Михайлович явился ко мне в кабинет за советом,  как
лучше расположить надувные подушки сиденья. Конечно, я не жалел времени  для
объяснений. Мы вместе набросали чертежик, а когда он ушел, я  вспомнил,  что
забыл указать ему, где спрятать рычаги, и направился к его столу.
   Заметив меня, Юлий  Михайлович  отчего-то  смутился,  попытался  спрятать
какой-то лист. Но сделал это неуклюже, и лист упал на пол.
   Юлий Михайлович забормотал:
   - Я делал наброски сиденья перед тем, как идти к вам. Наши мысли совпали.
   Но я не зря считался когда-то лучшим конструктором КБ и,  естественно,  с
первого взгляда сумел отличить на-бросок от законченного чертежа.
   - Пойдемте, нам надо поговорить,- сказал я, и он послушно пошел за мной.
   Я пропустил его вперед и плотно закрыл за собой дверь кабинета. Посмотрел
на его большие руки, беспомощно опустившиеся на спинку кресла.
   - Вы совершили ошибку.
   - Да, да, вы мне уже объяснили ее,- согласился он.
   - Нет, не в чертежах. Вы недооценили людей.  Он  хотел  возразить,  но  я
опередил его:
   - Мы бы все равно раньше или позже догадались, что ваша ошибка в чертежах
- игра.
   В его глазах появилась такая тоска, что я невольно произнес:
   - Понимаю, вам одиноко среди нас, и не вы виноваты в своем одиночестве.."
   Я спохватился:  ведь  как-никак  каждый  руководитель  должен  не  просто
сочувствовать, а советовать, подсказывать, направлять.
   И я сказал:
   - Ложь - не выход. И вы забыли  о  дисциплине,  о  дисциплине  настоящей,
внутренней...
   Я знал, что говорю не то, но нужных слов не было, а  молчания  я  боялся.
Потому что тогда  пришлось  бы  поду-мать  обо  всем,  чего  я  не  мог  ему
высказать;  о  причинах'  неприязни,  о  своих  товарищах  и   о   себе,   о
незаслуженных премиях и так называемом "авторитете руководителя", о том, что
я увидел тогда возле школы.
   - Вы правы,- сказал он.-  В  главном  вы  правы.  Это  оскорбительно.  Но
скажите, где искать выход? Что мне надо сделать для того, чтобы стать таким,
как другие? Чтобы преодолеть неприязнь?
   Мы подумали об одном и том же, и он еще ниже опу-стил голову:
   - Я не могу стать гомо сапиенсом, хотя в основном я - человек. Во мне все
человеческое. Моя память - книги, архивы, память  людей;  мой  опыт  -  опыт
людей; поэтому и новые мои мысли - мысли человека. Все  человеческое,  кроме
организма. Но почти таким же  организмом,  как  у  вас,  обладают  обезьяны,
собаки... А вы ведь не признаете их равными себе...
   Он вздохнул, отрицательно  покачал  головой,  отвечая,  своим  мыслям,  и
продолжал:
   - А если бы я и смог стать гомо  сапиенсом,  то  нам  пришлось  бы  снова
создавать сигома. Все заново: и непри-язнь, и проблему взаимоотношений. И вы
опять не хотели бы иметь такого подчиненного. А если  бы  он  исчез,  искали
его, потому что люди должны двигаться к своей цели, даже если для  этого  им
приходится изменяться. Собственно говоря, люди уже давно начали переделывать
себя, и современный  человек  отличается  от  питекантропа  больше,  ч