предрассудками законы; нормы,  сковывающие
крепче, чем кандалы каторжников; свои неоконченные дела, в которых  больше
ошибок, чем истин;  свои  несбывшиеся  надежды,  которые  могут  оказаться
гибельными".
   Пошатываясь, Хьюлетт поднялся  по  деревянной  лесенке.  Остановился  у
двери. Ему было страшно входить, потому что, как только он увидит  малыша,
он подумает о его спасении. И снова из миража, колеблющегося в его  мозгу,
выплывет то самое решение...
   Хьюлетт проглотил сразу две таблетки. Позвонил.  Дверь  открыла  Эми  -
тоненькая, свежая, источающая  аромат  духов,  как  вечерний  цветок.  Над
маленьким смуглым лбом подымались волной крашеные белые волосы.
   - Ты задержался, Хью? Что случилось?
   - У мужей не спрашивают об этом, чтобы не приучать их ко лжи, - ответил
он, прошел в комнату и сел у камина.
   Эми подошла к нему, щипцами взяла  несколько  ломтиков  хлеба  и  стала
готовить гренки к вечернему кофе.
   - Почему ты не идешь взглянуть на Кена? - спросила она.
   - Через несколько дней я иду  в  психиатрическую,  ты  ведь  знаешь,  -
угрюмо ответил он.
   Он почувствовал, как участилось ее дыхание. Потом она на миг  задержала
вдох и сказала со спокойной уверенностью:
   - Тебя вылечат. Ты и сам это знаешь.
   Он не ответил. Эми умела не верить в то, во что ей не хотелось  верить,
и сохранять надежду. Она никак не могла понять, что с ним все кончено.  Но
это ее дело...
   Он ощущал ее присутствие. Он ждал, чтобы она ушла.  Тишина  становилась
хрупкой, рассыпчатой, как просыхающий порох...
   Очевидно, и Эми почувствовала это. Она жалобно попросила:
   - Посмотри на меня, Хью, взгляни только...
   Он сделал усилие над  собой  и  повернул  к  ней  лицо  с  неподвижными
смещенными зрачками неправильной формы, похожими на два кусочка угля. Но и
теперь в глубине его глаз мерцало отчаянное  любопытство,  словно  он  уже
думал о себе в третьем лице и жадно наблюдал за этим третьим, ожидая,  что
еще случится.
   Она заметила это и тихо, с восхищенным удивлением сказала:
   - А ты настоящий ученый, Хью...
   Он улыбнулся - на один только миг, - и она,  осмелев,  подошла  к  нему
совсем  близко.  Неизвестно  почему,  он  запел  полуироническую   детскую
песенку: "Ты будешь ученым, Джонни". Эми засмеялась:
   - Я пела ее про себя, а ты подхватил.
   Он подумал о нейтринном излучении, принесшем ее  песенку,  и  отчего-то
захотелось, чтобы эти невидимые лучи можно было нащупать рукой и чтобы они
оказались такими же мягкими и шелковистыми, как волосы Эми или кожа Кена.
   Это состояние продолжалось несколько минут, но тут же он  взял  себя  в
руки. "Не раскисай! - приказал  он  себе.  -  Иначе  тебя  опутает  лживая
надежда и ты наделаешь глупостей, на которые не имеешь права".
   "Мы все одиноки, как листья на одном дереве, - думал он. -  Мы  созданы
такими с самого начала".
   В его больном мозгу замелькали фантастические видения: через пропасти и
бездны, словно невидимые нити,  протянулись  нейтринные  потоки,  соединяя
людей, камни, львов, рыб, океан, звездные системы...
   Он думал:  "Я  связан  с  людьми  только  этими  потоками  и  проклятой
болезнью, припадками безумия, которым болен весь мир".
   Ему представился мир в последнем припадке - клокочущие  воды,  багровые
падающие тучи, взлетающие деревья и куски зданий. Конец  всего  живого  на
планете. Останутся только регистратор, спрятанный в  глубоком  подземелье,
пляшущий фиолетовый луч и бесконечная лента, на которой записаны  варианты
сочетаний - всего, что было...
   Голова  Хьюлетта  раскалывалась  на  части.  Он  понял,  что  на   него
надвигается  неумолимое,  что   припадок   не   предотвратить.   Страшная,
необузданная ярость овладела им. Что  здесь  делает  эта  женщина?  Почему
кричит ребенок? Почему кричит ребенок, который не должен был родиться?!
   Эми увидела его судорожно сжатые кулаки... Ей стало страшно  наедине  с
ним... Она подошла к приемнику и включила его...



   5

   Борис повернул регулятор, и центрифуга запела. В окошке он видел кривую
осаждения молекул.
   Мимоходом взглянул  на  Евгения.  Последние;  несколько  дней  тот  был
непривычно серьезен. Иногда его  губы  слегка  шевелились,  как  будто  он
беседовал с самим собой.
   Взгляд Бориса встретился с долгим рассеянным взглядом Евгения.
   - Мне нужно поговорить с  тобой  и  профессором,  -  неожиданно  сказал
Евгений. - Зайдем к нему сейчас же...
   Борис пожал плечами, но послушно пошел за товарищем.
   "Сопротивляться бесполезно, - думал он. - И так же напрасно гадать, что
скажет сейчас этот сумасброд. Может быть, придумал что-нибудь дельное,  но
равные шансы, что выложит новый  анекдот  или  выскажет  свою  гипотезу  о
фотонной ракете".
   В присутствии Евгения профессор становился  подчеркнуто  официальным  и
занятым.  Но  когда  Евгения  хотели  забрать  в  другую  лабораторию,  не
отпустил.  Увидя  его,  профессор  принял  начальственный  вид  и  голосом
занятого человека произнес:
   - Выкладывайте, что там у вас, только поскорее и поточнее.
   Впрочем, тон Ростислава Ильича  и  его  невозмутимое  лицо  никогда  не
оказывали на Евгения должного впечатления. Он сел поближе к  профессору  и
взмахнул рукой, будто дирижер:
   - Что мы делаем в лаборатории? - спросил он  и  торжественно  замолчал,
прекрасно зная, что никто не станет перебивать его тирады.
   - Мы берем  информацию,  заложенную  в  ДНК  -  затравке  или  в  нашей
программе изменений, и воссоздаем ее в материале. Но как мы это делаем? Мы
как бы накладываем на бумагу картонные фигурки и стараемся вырезать копии.
И при этом не отклоняемся от образца?.. Напрасные попытки! Дрожание  руки,
толщина ножниц, неравномерность картона приведут к тому, что мы не  только
не сумеем сделать  точные  копии,  но  испортим  сам  образец.  Даже  наше
вмешательство в информацию, наше пользование ею не может пройти бесследно.
Беря в руки картон, мы уже давим и мнем его пальцами...
   Ростислав Ильич взялся за ручку, показывая, что сейчас  займется  своей
работой. Это был единственный способ заставить Евгения перейти к делу.
   - Надо сделать так, чтобы как можно меньше вмешиваться в этот  процесс.
И у нас есть выход.
   Евгений взглянул на безразличное лицо профессора и выпалил:
   - "РИК"! Мы подберем образцы ДНК и запишем на ленту информацию  в  виде
нейтринного излучения. Затем через усилитель передадим его на  раствор.  Я
уверен (он всегда говорил  "уверен"  там,  где  другой  сказал  бы  "может
быть"), что нейтринные потоки сами перестроят  раствор  в  соответствии  с
заложенной в них информацией! Информация воссоздаст себя  в  материале.  К
тому же восхитительно быстро!
   - Но... - начал Борис.
   - Конечно, это требует проверки и дополнительной работы, - не  дал  ему
говорить Евгений. - Но принцип нейтринного усилителя уже разработан.  Есть
у нас и подходящие лаборатории. Я берусь обо всем договориться.
   Ростислав Ильич смотрел на Бориса, и тот понимал, что это означает.
   - Ладно, Евгений Григорьевич, - сказал профессор, -  вы  попробуете,  а
Борис Евгеньевич вам поможет. Если получится, переключим на это  дело  всю
лабораторию.
   Борис  не  выразил  ни  согласия,  ни  отказа.  Он  знал  наперед,  что
произойдет. Евгений будет выдавать идеи, а он - работать. После нескольких
неудач Евгений переключится на другое дело. Работу придется  продолжать  в
одиночку. Когда же появятся первые  успехи,  если  они  появятся,  Евгений
вернется и опять будет сверкать идеями, как молниями. А он, Борис, в  душе
будет восхищаться им и  удивляться,  как  у  этого  отчаянного  сумасброда
появляются такие великолепные идеи.



   6

   ...В тишине резко щелкнул регулятор приемника, и сразу же  на  Кондайга
надвинулся шумный и безалаберный мир. Хьюлетт кусал губы, пытаясь сдержать
ярость.
   Внезапно кто-то позвал его по имени:
   - Хьюлетт Кондайг...
   Он прислушался, дико оглядываясь по сторонам.
   - ...Системы Кондайга, - опять услышал он  и  наконец  понял,  что  это
голос из репродуктора.
   - ...Таким образом, двенадцать лет назад в Париже физик  Мишель  Фансон
сконструировал аппарат для приема  и  регистрации  потоков  нейтрино.  Его
усовершенствовал  английский  физик  Хьюлетт  Кондайг.  Кондайгу   удалось
установить, что нейтринные потоки несут информацию обо всем,  происходящем
во Вселенной. А наследственность, как  известно,  это  тоже  информация  о
строении организма, передаваемая от  предков  потомкам.  И  вот  теперь  с
помощью регистратора информации системы Кондайга в лаборатории  советского
профессора Ростислава  Ильича  Альдина  под  руководством  молодых  ученых
Евгения  Ирмина  и  Бориса  Костовского   группа   генетиков   разработала
эффективный метод лечения наследственных заболеваний.
   Хьюлетт слушал, не шевелясь.  Стремительный  огонек  разгорался  в  его
мозгу и рассеивал мрак. Неумолимое отодвигалось по мере того, как  он  все
полнее осознавал слова диктора.
   Эми крепко прижалась к нему. Ее волосы щекотали его шею.
   Хьюлетта словно озарило. Грудь распирало  ликование.  Хотелось  куда-то
бежать, кричать: "Вот что я сделал!" Он никогда не был таким счастливым  и
растерянным, как сейчас. Удивлялся: "Неужели это я? Я, Мишель и  они,  эти
молодые? Неужели мы создали чудо?"
   "РИК"! Его "РИК"! Он представился ему мостом от Мишеля  к  нему,  а  от
него к тем, кто сумел использовать аппарат для борьбы за жизнь.
   - Хью! Хью! - ликуя, твердила Эми.
   Он обнял ее, шепнул:
   - Я сейчас приду. Это надо отпраздновать.
   Ему хотелось побыть одному, прийти в себя.
   Хьюлетт вышел в сиреневый вечерний туман.  Вдали,  над  крышами  домов,
пылало холодное зарево  реклам.  Там  веселилась  Пикадилли.  Он  пошел  в
направлении зарева. Какой-то старик в  плаще  попался  навстречу.  Хьюлетт
спросил у него:
   - Вы слышали радио?
   Старик испуганно замигал:
   - Война?
   Хьюлетт нетерпеливо двинул бровями:
   - Лечение наследственных болезней.
   - А-а, - облегченно протянул старик. - Слава богу, лишь бы не война...
   И растаял в тумане.
   Эта встреча немного отрезвила Хьюлетта. Он свернул к лавке, но она была
уже закрыта. В "Железную лошадь" заходить не  хотелось,  и  он  направился
дальше, к ресторану, который высился недалеко от Пикадилли.
   Откуда-то  вынырнула  компания  молодых  людей  -  несколько  юношей  и
девушек. Они пели и целовались.
   Хьюлетт смотрел на них и улыбался. Он думал о тех, в России...
   Ускорил шаг и догнал компанию. Ему хотелось заговорить с ними. Парни  и
девушки не обратили на него внимания.
   Хьюлетт шел рядом с ними, слыша веселые голоса, обрывки  разговора.  Он
думал о них, о себе, о своем отце:
   "Мы хотим, чтобы потомки, чтобы наши дети и младшие  братья  стремились
походить на нас. Чтобы они не были другими и не осуждали нас. А  пока  они
не осудят наши ошибки, они не смогут устранить их..."
   Огни вечернего города плясали по сторонам. Он думал:
   "Наша мысль мечется в поисках лучшего.  Нейтринные  потоки,  отражающие
все ее вариации, записываются на ленту регистратора. И так же информация о
нашей жизни  регистрируется  и  накапливается  в  библиотеках  и  архивах.
Потомки изучают ее. Они видят ошибки и учатся не повторять их. Они стирают
наши предрассудки, как устаревший текст. Они выбирают  лучшие  варианты  и
улучшают их. Они берут наши дела,  созданные  нами  орудия  и  ценности  и
употребляют их по-своему. И постепенно они становятся лучше нас,  честнее,
добрее. И немножко счастливее..."
   Парни и девушки запели новую песню. Хьюлетт не знал ее, но  тоже  начал
кое-как насвистывать мелодию. Радость и благодарность переполняли его.
   "Мы должны больше заботиться о наших наследниках, - думал он, - хотя бы
ради себя. Потому что, представляя, как они поступят потом, мы поймем, как
жить сейчас. Думая о них, мы сами сможем стать лучше..."
   Хьюлетт  насвистывал  незнакомую  мелодию.  Перед  ним  над   Пикадилли
огненная голова младенца разглядывала толпу...



   Игорь Росоховатский.
   Утраченное звено

   -----------------------------------------------------------------------
   Сборник "Проба личности".
   OCR & spellcheck by HarryFan, 26 August 2000
   -----------------------------------------------------------------------


   Сквозь приспущенные веки  я  увидел  такую  неестественную  и  страшную
картину,  что  поспешил  признать   ее   нереальной,   рожденной   больным
воображением. Говорю себе: "Немудрено, старина, в  твоем  положении  и  не
такое почудится. Припомни-ка в срочном порядке тесты для успокоения,  ведь
фиасол давно кончился".
   Пытаюсь приподняться,  чтобы  высвободить  затекшую  руку.  Но  сил  не
хватает даже на это. Двигательные  механизмы  скафандра  вышли  из  строя.
Система регенерации  основательно  повреждена.  Хорошо,  что  остался  цел
запасной ранец. А что продолжает работать в моем организме?
   Левую ногу сводит от резкой боли - значит, эта нога  еще  жива,  а  вот
правая онемела и, возможно,  превратилась  в  ненужный  придаток,  подобно
отмершей ветке или сухому корню. Пальцами рук могу  шевелить,  но  согнуть
руки в локтях не  удается.  Однако  больше  всего  меня  пугает  онемение,
подымающееся от правой ноги. Оно уже охватило обручем поясницу и  начинает
каменить позвоночник. Все, что могло прийти мне  на  помощь,  осталось  на
корабле. Вот он - высится бесполезной громадой в нескольких шагах.
   Как мне удалось выбраться из него?
   Помню только обрывки происшедшего. Пульт  начал  надвигаться  на  меня,
угрожающе  сверкая  зелеными  и  красными  глазами  индикаторов.   Красных
становилось  все  больше,  пока  они  не  слились   в   сплошную   полосу.
Одновременно  нарастал  гул  в  ушах,  вибрируя,  поднимаясь  от   низкого
утробного гудения до  тончайшего  визга.  Затем  прозвучали  оглушительные
щелчки.
   Больше ничего не слышал. Готов  утверждать,  что  после  этого  потерял
сознание, и оно вернулось ко мне только сейчас. Но в таком случае как же я
отстегнул ремни и вылез из амортизационного кресла? Как выбрался в коридор
и прошел мимо четырех кают и склада к шлюзовой камере?..
   Мысли путаются. Никак не могу  выяснить,  произошла  ли  катастрофа  на
самом деле, или мне только показалось. Голова кружится. Тошнит. Понимаю  -
сотрясение мозга, его  "шуточки".  Но  вспомнить  надо.  Напрягаю  память.
Начинает бешено пульсировать жилка на виске. Кажется, еще одно усилие -  и
голова лопнет.
   Передо мной - громада  корабля,  такая  же  беспомощная,  как  я.  Нет,
пожалуй, еще беспомощней. Выходит, мне не кажется - авария была!
   Медленно всплывает в памяти синюшно-белое лицо Роланда,  его  изогнутое
туловище, стянутое ремнями кресла.  Голова  почти  касается  пола.  С  нее
падают вязкие красные капли...
   Помню чей-то стон, хрипение. Это Борис. Борис, с которым вместе кончали
училище в Харькове. Я потянулся к нему, но неодолимая сила отбросила  меня
в сторону, швырнула на пластиковую перегородку, вдавила  в  нее.  Лопалась
пластмасса, металл закручивало спиралями,  как  бумажные  ленты.  Хрустели
кости, и я понимал, что это мои собственные. Как сказал бы Борис, других у
меня не будет. Но  и  тогда  -  помню  отчетливо  -  я  успел  подумать  и
порадоваться, что в кресле второго бортинженера-нет  на  этот  раз  Глеба.
Впервые с тех пор, как он начал летать на "Омеге", он не  был  со  мной  в
одном экипаже. Это мое самое большое везение.
   Мне становится стыдно за эгоистичность этой  мысли.  Как  будто  кто-то
может подслушать ее. Кто же? Борис? Он был верным другом. Другого такого у
меня не будет...
   Почему я думаю о нем в прошедшем времени?
   И  опять  вместе  со  сладко-тошнотворным  туманом,  окутывающим  мозг,
возвращается бессмысленная надежда на то,  что  происшедшее,  непоправимое
мне только почудилось.  Я  чувствую,  как  губы  складываются  в  дурацкую
усмешку. И только громада корабля высится непререкаемой реальностью. Если,
конечно, глаза не лгут...
   Мне становится по-настоящему страшно за свой рассудок.  Ведь  дошло  до
того,  что  я  перестал  доверять  собственному  зрению.  А   светофильтры
скафандра? И они лгут?
   Сжимаю кулаки, собираю волю в кулак, говорю себе: "Авария произошла  на
самом деле. Ты, Подольский Матвей, бортинженер, космонавт первого  класса,
находишься рядом с кораблем, в котором  остался  весь  его  экипаж.  Кроме
тебя. Все остальные мертвы".
   Теперь я вспоминаю, что на корабле  остались  аккумуляторы,  лекарства,
установки для производства пищи - все, что крайне  необходимо  для  жизни.
Меня знобит от предчувствия скорой гибели,  и,  ужасаясь,  я  одновременно
радуюсь своему ужасу, потому  что  он  свидетельствует:  могу  предвидеть,
рассуждаю правильно - значит, в своем уме. Скоро иссякнет запас  воздушной
смеси и энергии для подогрева скафандра, истощится запасной ранец  -  и  я
останусь с космосом один на один. Он раздавит меня и не заметит этого.
   Подобную  беспомощность  и  отчаяние  я  пережил   в   детстве,   когда
перевернулась лодка. Я,  только  что  игравший  в  неустрашимого  Колумба,
барахтался в ледяной воде, как котенок, бил по ней изо всех сил  руками  и
ногами, пытался оттолкнуть ее от себя, вопил, когда мог,  с  остервенением
выплевывая воду, звал на помощь. Там было  кого  звать  -  были  родители,
товарищи, просто  знакомые  и  незнакомые  люди.  Да  и  враждебная  -  на
некоторое время - среда была хорошо  знакомой.  Я  знал,  что  воду  можно
выплюнуть, что с волной надо бороться, что течение удается преодолеть. Как
я мечтал поскорей стать взрослым, научиться плавать и ничего не бояться!
   А теперь, когда я набрался опыта, закалился, то встретился  со  средой,
перед которой стал беспомощнее младенца.
   Большие колючие звезды смотрят мимо меня. Им нет до меня никакого дела.
Мне кажется, что лучи одной из них вытягиваются, - невольно пытаюсь  вжать
голову в плечи, будто звездный выброс может мгновенно достичь меня.
   Чернота  неба  все  больше  бледнеет,  размывается,   с   одного   края
подсвечивается сине-багровым спиртовым пламенем  -  там  готовится  взойти
местное светило. Приборы корабля  доносили  нам,  что  его  корпускулярное
излучение в семь раз жестче излучения Солнца в спокойный  год.  Здесь  нет
атмосферы, и я знаю, что оно уже вторгается в меня даже сквозь трехслойную
оболочку скафандра, начиненную поглотителями. Часа  через  три-четыре  оно
достигнет убойной силы...
   Схорониться в корабле я не могу - после аварии  и  повреждения  атомных
стержней в двигателях радиация там во много раз превышает допустимую.
   Мое лицо влажнеет, будто на него упали дождинки.  Душно.  Кажется,  что
сейчас пойдет дождь. Но тут же я опомнился: какой дождь здесь может  идти,
что пробьется сквозь пластмассу шлема? Это пот...
   Подтягиваю левую ногу и пытаюсь оттолкнуться от выступа в  почве.  Если
бы удалось перебраться вон к той скале, я мог бы укрыться  в  ее  тени  от
жгучих  лучей,  которые  уже   начинают   плясать   по   камням   длинными
багрово-синими языками. Скала меняет цвет сразу, без переходов. Только что
была черной. Стала синей. Другая скала тоже изменила  цвет.  Мне  кажется,
что изменилась и форма скал, их расположение. Они словно повернулись  друг
к другу, чтобы проститься или заново  познакомиться  на  рассвете.  Черное
небо приобретает цвет расплавленного  олова.  Прямые  лучи  режут  его  на
части, кромсают, как лучи прожекторов.
   Необычная  картина.  Приходится  все  время  убеждать  себя,  что   это
реальность. Такая же, как и то, что я, единственный  из  экипажа  "Омеги",
остался жив. Один. Предоставленный самому себе.
   Когда-то  давно  после  проигранного  состязания  Борис  утешал   меня:
"Ничего, за все неудачи судьба в  будущем  сразу  отплатит  одним  большим
выигрышем". И вот, пожалуйста... Нелепый случай наградил меня  "везением".
Мне удалось пока уцелеть.  Я  не  погиб  сразу,  вместе  со  всеми,  сумел
как