сняются   назвать
глупостью, предпочитая слово "наивность";  второе  -  неумение  предвидеть
последствия своих поступков; третье  -  отсюда  поспешность  и  вследствие
неполного анализа  ситуации  так  называемая  решительность;  четвертое  -
сравнительно меньшая, чем  у  взрослых,  доза  корыстолюбия,  которую  они
идеализируют,  называя  бескорыстностью.  Она  существует  лишь  за   счет
неопытности, а не вследствие доброты.
   Когда-то,  читая  их  книги,  особенно  художественную  литературу,   и
сравнивая  с  непосредственными   наблюдениями,   я   установил:   человек
представляет  себя  таким,  каким  ему  хочется  быть.  Он  уже  настолько
усложнился в собственном воображении, что стал бояться себя.  А  на  самом
деле человек по своему  внутреннему  устройству  прост,  даже  примитивен.
Сложным его делает среда. Достаточно бросить обыкновенный обрывок  веревки
в  воду,  и  он  уподобляется   живому   существу:   извивается,   ныряет,
всплывает... Чем сложнее  поток  воды,  тем  сложнее  и  движение  обрывка
веревки.
   А человек, как всякое живое  существо,  стремится  не  раствориться  во
внешнем мире,  сохранить  себя  и  для  этого  выбрать  оптимальную  линию
поведения. Ему приходится постоянно  обрабатывать  информацию,  получаемую
извне через органы чувств,  и  сравнивать  ее  с  информацией,  идущей  от
внутренних органов. Поэтому прав был ученый, сказавший, что среда, проходя
через человека, становится как бы сложнее, приобретает новые  свойства.  И
не прав был другой, предположивший, что  поэтому,  возможно,  Вселенной  и
понадобилось изобретать человека.
   Нет, меня беспокоят не воспоминания отца о сыне, а  то,  как  отец  вел
себя тогда и как он  вспоминает  об  этом  сейчас.  Анализ  его  поведения
получается полным. Значит, завершить его  мешают  пробелы  в  моей  памяти
Информация, которой у меня либо не было, либо я ее стер, когда переделывал
себя, либо не могу ее извлечь. Обидней всего, если я ее стер..."
   Сигом  продолжает  анализировать,  совершает   миллиарды   мыслительных
операций в секунду. Он уже понимает, что пробелы в памяти как-то связаны с
утраченным звеном, необходимо установить, как они  возникли.  В  этом  ему
может помочь разговор с человеком.  Но,  с  другой  стороны,  очень  важно
вовремя преодолеть свои сомнения, не зациклиться на них.
   Сигом хорошо знает цену сомнения - этого свойства  разума,  полученного
им в наследство от человека. Сомнение способно помочь обнаружить ошибки на
пройденном пути, исправить их и выйти к  цели,  но  оно  может  перейти  в
застойную болезнь, разрушающую разум...


   - Придется кое-что тебе объяснить, - говорит сигом. -  Может  быть,  ты
поймешь, как дорого мне время, и осознаешь необходимость моих поступков. С
самого моего  сотворения  мир  был  для  меня  прежде  всего  информацией,
разнообразным сочетанием элементов, их движением, перестановками. Рождение
и гибель миров представлялись  мне  бесконечным  встряхиванием  стакана  с
игральными костями, чтобы выяснить все их возможные сочетания. И  я  решил
вывести, как говорили у вас в старину, "закон  рулетки"  для  Вселенной  и
понять направление развития материи...
   - Непосильная задача даже для  тебя,  -  говорит  человек  и  внутренне
ежится, словно ему холодно от бесконечности Вселенной.
   - Теперь ты хоть немного представляешь мою задачу. Знай еще, что мне  с
самого начала пришлось искать общее между такими разными  существами,  как
амеба и человек, как улитка и сокол, как вирусы и обезьяны...
   - У живых существ много общих параметров, - откликается человек.
   - Мне надо было выделить главные,  объединяющие,  описать,  включить  в
уравнение...
   - Какой параметр ты счел  главнейшим?  -  без  тени  насмешки,  даже  в
мыслях, спрашивает человек.
   - Познание мира, в котором они живут. Каждое существо познает по-своему
участок среды, подобно крохотной линзе  отражает  кусочек  мира,  собирает
свою капельку информации. Это похоже  на  то,  как  пчелы  наполняют  соты
медом...
   - И ты решил отведать сразу весь мед? - спрашивает человек.
   - Ты правильно понял мои намерения, но не  веришь  в  мои  возможности,
потому что не можешь их представить. А ведь с самого начала я  был  создан
вами, людьми, в качестве инструмента для познания мира.  Это  больше,  чем
что-либо другое, роднило меня со всеми живыми существами...
   Что-то недосказанное осталось в паузе, наступившей после  слов  сигома.
Человек понял, что эту паузу сигом не хочет заполнять.
   - Иногда мне кажется,  что  утраченное  звено  надо  искать  в  неживой
природе, иногда - что я утерял какой-то важный параметр, объединяющий  все
живые существа, на каких бы планетах они ни обитали,  какие  бы  формы  ни
имели.  Если  мне  удастся  восстановить  этот  параметр,  я   восстановлю
утраченное звено уравнения. А тогда недалеко и до окончания моего труда. Я
выстрою уравнение и решу его. Я узнаю о Мире не только каков он  на  самом
деле, но и каким он должен быть. Осознаешь теперь  важность  моего  труда?
Что значит твоя жизнь в сравнении с ним? Могу ли я тратить время  на  твое
спасение?
   - Не можешь, - говорит человек, сурово и скорбно поджав губы.
   - Не должен, - уточняет  сигом.  В  его  голосе  оттенок  раздумья:  он
удивляется нелогичности своего поступка - тому, что  вопреки  выводам  все
еще тратит время на человека.
   А тот думает: "Кажется, что-то человеческое  все  же  осталось  в  нем.
Возможно, он не просто машина для познания мира.  Возможно,  он  не  лишил
себя памяти о былом. У него могут быть повреждены или заблокированы только
механизмы активизации памяти, извлечения из нее какой-то группы  сведений.
В таком случае не все пропало. Если сохранилось "вчера", будет и "завтра".
Он может из машины снова стать сигомом - сыном человеческим. Тогда он и  в
самом деле сумеет если не достичь цели, то хотя бы продвинуться к ней".
   Человеку  становится  жаль  сигома,  ибо  он  уже  представляет,  каким
жестоким явится позднее раскаяние, каким  холодным  и  пустым  станет  для
сигома космос после того, как он оставит человека на произвол  судьбы.  Но
умолять о помощи человек не будет.  Он  бы  не  сделал  этого  даже  перед
собственным сыном. Он не переступит через свое достоинство.
   - Я постараюсь сам починить корабль и выбраться отсюда, - говорит он. -
Силы ко мне возвращаются...
   Он пытается даже встать,  но  не  может.  Единственное,  что,  как  ему
кажется, удалось, -  это  скрыть  от  сигома  свою  попытку  встать,  свою
слабость...


   "Теперь он думает не о своем сыне, а обо мне, чужом. Но думает не  так,
как о чужом. Он беспокоится обо мне.  Почему?  Попробую  описать  числовым
кодом логичность его поступка в соответствии с ситуацией  и  возможностями
его организма..."
   Даже для мозга сигома, в котором импульсы проходят со скоростью  света,
это нелегко и отнимает несколько Минут. Сигом получает результат в цифрах,
но  остается  им  недоволен.  Он  понимает,   что   имеющейся   информации
недостаточно, и волей-неволей снова  сомневается  в  четкой  работе  своей
памяти. Он все еще никак не может  покинуть  человека,  который  так  мало
заботится о своем спасении и даже  согласился  с  выводом,  что  не  стоит
сигому тратить на это время...
   "Он думает  обо  мне  как  о  своем  сыне.  И  какие-то  его  биоволны,
возникающие в это время, так странно знакомы мне..."
   Удивительное ответное  чувство  возникает  у  сигома.  Ему  не  хочется
подсчитывать уместность этого чувства. Ему уже не одиноко на  безразличной
негостеприимной планете,  а  в  памяти  сами  собой  раскрываются  дальние
запасники - и сигом  вспоминает  другого,  но  чем-то  похожего  на  этого
человека. Когда-то давно, на Земле, сигом называл того человека отцом.
   "Был он директором института, а я знал его  как  Главного  конструктора
сигомов.  Его   звали   Михаил   Дмитриевич...   Да,   Михаил   Дмитриевич
Костырский... Как я мог забыть о нем?.."
   Он возникает, как живой, - невысокий, полноватый, с застенчивой улыбкой
и толстыми губами. Прежде чем что-то сказать, он  имел  привычку  пожевать
губами, словно обкатывал слово во  рту.  И  сейчас  он  пожевал  губами  и
спрашивает:
   "Как тебе там? Не трудно? Не страшно?"
   "Трудно и страшно", - отвечает сигом.
   "Ты должен пройти через это. Сын должен идти дальше отца. Для этого  мы
и готовили тебя".
   И вовсе не оттого, что звучат подходящие к случаю слова, а потому,  что
вспоминается сам человек,  сигому  становится  приятно.  Он  думает,  что,
видно, и вправду забыл что-то важное, если оно имеет такую власть над  ним
и может согревать в холодной беспредельности.
   Какие-то гудящие прозрачные  нити  возникают  между  ним  и  погибающим
человеком, между этим человеком и тем, что живет в его памяти.


   Сигом спрашивает человека:
   - Вы не знаете академика Костырского?
   - Что? - не сразу понимает человек. Он морщит лоб, вспоминая,  а  сигом
ждет.
   - Костырский? Директор Института эволюционного моделирования? Тот, кого
называли Главным конструктором сигомов?..
   Человек вспоминает историю об одном из питомцев Костырского - о сигоме,
который самовольно ушел из  института.  Потом  выяснилось,  что  он  решил
самостоятельно изучать людей, прежде чем станет выполнять их задания.  Для
этого сигом создал  себе  облик,  неотличимый  от  человеческого.  Так  он
путешествовал  по  разным  городам,  встречался  с  разными  людьми,  даже
какое-то время работал  под  вымышленным  именем  в  одном  из  институтов
Академии наук. Кажется, в него влюбилась женщина... Да, да, в  книге,  где
была описана эта история, упоминалась женщина...
   "Почему я так четко запомнил ее? Ах да, по описанию она показалась  мне
похожей на Ольгу. На мою Ольгу, которая как-то ответила своей подруге: "Ты
права. Он невнимательный и рассеянный, редко бывает  дома.  Он  такой.  Но
какое это имеет значение?.."
   И в тот же миг, правильнее сказать - миллисекунду, сигом понял,  почему
волновался, когда человек вспоминал свою Ольгу...


   "Я  понял  это,  потому  что  заблокированные   шлюзы   давней   памяти
раскрылись. Я вижу женщину -  с  дрожащими  пушистыми  ресницами,  мягкими
губами и высокой прической, удлиняющей шею.
   Я  вспоминаю  наше  знакомство,  сырой  после  дождя  галечный  пляж  и
вылинявшее небо. И смеющиеся глаза - с  искорками,  как  у  его  Ольги.  Я
позвал ее плавать. Какие-то знакомые отговаривали ее,  но  она  доверилась
мне. Волны бурлили вдоль наших тел, и она сказала: "Мне кажется, что вы не
человек, а дельфин". Я уверял ее,  что  надо  верить  в  сказку  -  и  она
сбудется.
   Тогда на Земле, среди людей, я был внешне в точности похож на одного из
них. Так было удобнее общаться, изучать их.  Но  и  потом,  когда  женщина
узнала, кто я такой на самом деле, то, как и его Ольга, сказала:  "Это  не
имеет для меня значения". Она не жалела  меня  и  не  преклонялась  передо
мной, не испугалась моей силы и моей слабости. Нет, она и жалела  меня,  и
преклонялась передо мной. Я просто забыл, как называется это чувство. Но я
помню  точно:  она  принимала  меня  таким,  каков  я  есть,  без  всякого
предубеждения. Словно я был рожден человеком. И тогда я понял, что  высшая
ценность человека заключена не в его мощи. Главное - в том, что  он  умеет
поступать наперекор и своей мощи, и своему бессилию. Главное - не то,  что
он способен познавать и покорять природу вокруг себя, а то, что  благодаря
этому он покоряет ее в самом себе. Так он  добывает,  воспитывает  в  себе
высшую ценность - человечность, в которой и заключена одна  из  главнейших
истин..."


   - Женщину, которую вы вспомнили, зовут Алиной Ивановной, а  Костырского
- Михаилом Дмитриевичем, - говорит сигом человеку.
   В то же время какой-то участок мозга,  непрерывно  производящий  анализ
его действий, подсказывает, что он назвал их имена человеку  лишь  потому,
что ему приятно их назвать. Он не надеется услышать об этих  людях  что-то
новое: все, что человек знал о них, он вспомнил.
   Но человек отвечает ему:
   - Нет, лично я их не мог знать. Академик  Костырский  давно  умер.  Лет
тридцать назад, не меньше. Да и Алина Ивановна, думаю...
   Он умолкает, потому  что  чувствует  чью-то  тоску,  огромную  в  своей
безысходности. Она наваливается на него, грозит подмять и раздавить.
   Сигом перестает брать пробы грунта, анализировать, исследовать. По всем
каналам его мозга сейчас циркулирует только одна информация:
   "Я почти не затратил времени на переход  через  Горловину,  потому  что
нырнул сквозь  нуль-пространство.  Но  потом,  уже  находясь  в  созвездии
Близнецов, я задержался, сбрасывая капсулу. И эта незначительная  задержка
для меня стоила так дорого, означала так много, что мне и не сосчитать..."
   "Уже возвращаясь, пройдя Горловину, я послал сигнал - позывные. Приняли
ли их на Земле? Узнал ли кто-нибудь, что мне  удалось  задуманное,  что  я
достиг цели? А если узнал, помогло ли это ему и ей?"
   "Она ждала меня до старости, до смерти. Какое  одиночество  она  должна
была пережить? Она не могла даже поделиться ни с кем  своими  надеждами  и
опасениями, потому что боялась остаться непонятой..."
   Впервые сигом познал невозвратимость утраты. Он словно опять очутился в
черной дыре нуль-пространства, только за ней не мерцал свет, и у  него  не
было даже надежды. Он ничего не может вернуть, ничего... Он -  бессмертный
и могущественный - не рассчитал, не успел, не  сдержал  слова.  Два  самых
дорогих для него существа уже не ждут его, встреча с  ними  не  состоится,
потому что там, в созвездии Близнецов, он ВСЕГО ЛИШЬ НА МИГ ЗАБЫЛ  о  них.
Забыл на миг - потерял навсегда. Значит, есть и такой закон  памяти?  Нет,
сигом не признает его. Он протестует. Он не соглашается с  происшедшим.  И
настолько глубоким стало его отчаяние, что он говорит человеку, будто  тот
спорит с ним:
   - Они умерли для тебя, но не для меня. Они живут во мне.
   - Да, да, конечно, - соглашается  человек,  понимая  его  состояние.  -
Дорогие нам люди не умирают, а остаются жить в нашей памяти. Разве это  не
самое большое чудо, которым мы обладаем?
   "Он  хочет  утешить  меня,  -  думает  сигом.  -  Эта  слабая  букашка,
незаметная пылинка жалеет меня. Нет, не жалеет. Когда-то я  знал  название
такого чувства, знал слово, удивлялся его емкости. Как много я  спрятал  в
дальнюю память, какую большую часть своего существа!.. Вспомнил! Это слово
- _сострадание_..."
   Мысль сверкнула и оборвала все другие мысли. Мысль поражает  его  своей
простотой и многозначимостью. И еще чем-то, что скрыто за ней, что  готово
- он это чувствует - родиться озарением, открытием. В эти мгновения  он  с
неимоверной ясностью представляет себе тяжесть  бытия  для  всех  существ,
рожденных   природой,   их   беспомощность   перед   грозами,    буранами,
землетрясениями, вспышками звезд, неминуемостью смерти,  которую  все  они
носят в себе с самого рождения, их боль и отчаяние перед неизбежностью. Но
он видит - силой воображения -  единый  щит,  за  которым  все  они  могут
укрыться. Каждый из них носит в себе этот щит, это чувство как  возмещение
страданий и надежду на избавление.
   "Вот этот человек спросил  меня,  что  является  общим  и  обязательным
свойством всех живых существ, и я ответил: "Стремление к познанию мира,  в
котором они живут". Но, возможно, есть второе общее  качество,  еще  более
важное, чем познание. Ибо оно не просто  общее  для  всего  живого,  но  и
_способно объединить_ самых разных существ: маленьких и больших, слабых  и
сильных, энергичных и вялых, умных и глупых... Оно - неотъемлемое качество
человека, в нем оно проявилось ярче  всего.  Теперь  я  вспоминаю,  почему
решил ради людей, совершить то, что казалось невозможным, - переход  через
Горловину".
   Он словно опять увидел дыру-воронку. В нее, завиваясь спиралями, падает
свет. Когда сигом подобрался поближе, его тоже начало скручивать  в  жгут.
Скручивало все сильней, больнее. Впрочем, эту муку нельзя назвать болью  -
боль ничто перед ней. Сознание  замутилось,  свернулось  в  узелок,  затем
прояснилось, но как бы на новом уровне: вдруг он  увидел  себя  совсем  не
так, как в зеркале, а вывернутым наизнанку.  Он  ощутил,  как  по  каналам
мозга бегут бессильные импульсы, как садятся аккумуляторы,  не  выдерживая
нагрузок. Главная беда заключалась в том, что он не впал в беспамятство, а
продолжал чувствовать и осознавать свое ничтожество: он, всемогущий сигом,
стал никем и ничем - бессильнее щепки или обрывка веревки.  Его  захватила
стихия и делала с ним что хотела. Он уже не существовал как единое  целое.
Его молекулы распадались и соединялись, как было  угодно  стихии.  Он  был
частью  неживой  природы,  и  в  то  же  время  каким-то  чудом   сознание
сохранялось, словно  специально  затем,  чтобы  он  мог  чувствовать  свое
бессилие и казниться этим.
   Его спас невидимый  силовой  поток.  Он  понемногу  относил  сигома  от
Горловины. И сигом помогал ему как мог, переключив все свои двигатели.  Он
манипулировал капсулой так, чтобы она двигалась по силовым линиям,  идущим
от Горловины.
   Но когда  он  удалился  на  достаточное  расстояние  и  поля  Горловины
перестали терзать его,  пришли  другие  муки  -  муки  неудавшегося  дела,
незавершенного похода, недостигнутой цели. Они были неимоверно тяжки, ведь
причина  их  была  связана  с  его  сутью,   с   основой   его   личности,
предназначенной для преодоления барьера  незнаемого.  Без  этой  цели  его
существование теряло всякий смысл.
   Он увидел Михаила Дмитриевича, его добрую,  немного  виноватую  улыбку,
услышал его слова: "У нас нет выбора. Мы должны знать, что там  находится.
Это величайший подвиг из всех, которые знает человечество. И  подвиг  этот
предстоит совершить тебе".
   Нет, он не мог подвести человека, которого называл отцом. Иначе люди не
узнают, для чего живут, мучаются, умирают. Он не мог  пойти  против  своей
сути.
   Сигом снова ринулся к Горловине, снова попал в ее поля,  прогибающие  и
растворяющие защитную капсулу. Он боролся изо всех сил,  он  почти  достиг
отверстия, в котором соединялись, свертывались,  исчезали  спирали  света.
Разрушенные поля капсулы вторгались  в  его  мозг,  искажали  его  работу.
Исчезало сознание. Он чувствовал себя то гигантским облаком, то  пылинкой,
то извивающимся червем, на которого наступил каблук. И  на  грани  полного
исчезновения сознания он позволил потоку вынести себя обратно.
   На этот раз он думал, что больше ничто и никто не  заставит  его  снова
устремиться  к  Горловине.  Пусть  он   будет   потом   казниться   муками
недостигнутой цели. Пусть потеряет  себя  и  станет  кем-то  другим,  даже
раздавленным червем или неодушевленной деталью. Больше ни  за  что  он  не
пойдет туда, не  может  пойти...  Ни  за  что!  Кого  бы  человечество  ни
подсылало к нему!
   Из зеленых волн памяти показалась Аля - так ясно, что  он  почувствовал
ее теплое дыхание. "Милый, - сказала она. - Бедный мой, как  ты  измучен!"
Ее руки словно бы гладили его голову,  как  бывало  когда-то,  массировали
виски, ворошили волосы. "Уходи, милый, спасайся. Я хочу, чтобы  ты  жил  и
был счастлив, даже если у меня, у всех нас не будет  будущего.  Ты  вправе
распоряжаться своей жизнью. Пусть же она длится  всегда.  Уходи  из  этого
страшного места. Я не упрекну тебя ни в чем. Живи!"
   Он очень четко, воспринял ее чувства. Он узнал, что  она  там,  далеко,
мучается его болью, воспринимает его муки.  Это  и  есть  _сострадание_  -
чувство, объединяющее все живые существа, как бы они ни отличались друг от
друга.
   И тогда у него с новой силой вспыхнуло ответное чувство к ней, ко  всем
людям, создавшим его для подвига.
   Собрав всю волю, заряженный энергией до предела, похожий на  гигантскую
шаровую молнию, он вытянулся, приняв форму капли, и ринулся  на  последний
штурм в жуткую необъятную воронку,