"не так
страшен рык льва, как вой гиен и шакалов".
   Все это меня очень раздражает... Чувствую себя отвратительно,  и  стало
казаться, что вокруг меня не лица человеческие, а морды  звериные,  головы
змеиные, лики птичьи...
   Стал я примечать, из-за чего люди враждуют и  дружат,  стал  отыскивать
внутренние, глубинные, самые тайные, интимные, можно сказать,  причины,  -
тошно мне показалось, не хотелось жить.
   "Жернова заработали" -  перемалывали  зерна  мыслей  моих  в  муку,  из
которой испечь ничего нельзя - горька очень, желчью отравлена.
   Потерял я сознание на улице, а очнулся уже в больнице.
   Там я познакомился с доктором Барновским. Круглолицый такой,  очкастый,
похож на филина. Оказалось,  что  болезнь  застарелая,  та  самая,  что  в
детстве вызывала головокружения и тошноты. Я надеялся, что она  прошла,  а
болезнь только затаилась до поры до времени, как взрывчатое  устройство  с
часовым механизмом. На  консилиуме  врачи  развели  руками.  Только  тогда
пригласили доктора Барновского и разрешили  ему  применить  какие-то  "его
методы", я полагаю - крайние меры.
   - На что жалуетесь? - спросил он меня при первом знакомстве.
   - На людей, - отвечаю. - Опостылели, осточертели  мне  все  люди.  -  И
смеюсь, знаю, что сейчас он скажет: "От этого не лечим".
   А он сощурился, головой покачал так серьезно, участливо:
   - Расскажите, чем это вызвано, голубчик.
   - Причины общеизвестные, - отвечаю. - Чем старше становимся, тем  лучше
людей узнаем.
   Я нарочно вопрос заостряю, чтобы доктор этот прилипчивый отстал.
   Но от него не так просто отделаться.  Да  и  отделываться  не  хочется.
Видно, научился располагать к себе.
   Глаза  у  него  грустные,  всезнающие.  От   зрачков   жилки   кровяные
расходятся.  Веки  припухшие.  Видно,  устает  здорово.  А  веет  он  него
спокойствием, уютом, доброжелательностью.
   И как-то само собой получилось, что рассказал я ему обо  всем,  что  со
мной приключилось.
   Он долго думал над моими словами, тихонько покачивался на стуле у  моей
постели. Потом говорит:
   -  Дело  не  только  в  неприятностях  на   работе,   Борис   Петрович.
Переутомились вы от непомерного  потока  информации,  когда  материал  для
диссертации собирали. Захлебнулись  вы  в  нем.  Отдышаться  вам  надо  на
песочке, отдохнуть от информации и от носителей информации...
   - Мечтаю об этом, доктор. Да где от людей скроешься, - говорю.
   Наклонился он  ко  мне,  голову  набок  склонил,  снизу  вверх  в  лицо
заглядывает:
   - А если мы вам остров выделим?
   Не поверил я ему.
   - Целый остров? - спрашиваю. - В море? Без людей? Такие, как миллионеры
покупают?
   - Целый остров, - отвечает.  -  Будете  в  некотором  роде  управителем
острова.
   - А почему "в некотором роде"?
   -  Видите  ли,  оставить  в  бездействии  ваш  мозг  и  нервные  центры
позвоночника нельзя. Болезнь усугубится. Поэтому мы подключим ваш  мозг  с
помощью антенны  к  вычислительной  машине,  управляющей  островом-маяком.
Таким образом, мозг будет под постоянной нагрузкой. И в  то  же  время  он
будет отдыхать - нагрузка-то небольшая, ничтожная, можно сказать, нагрузка
для человеческого мозга. Никаких новых идей от него не потребуется, просто
- отвечать на запросы судов, выдавать метеосводки, справки о фарватере.  В
общем, побудете островом. Островом в открытом море...
   Его глаза загляделись куда-то далеко-далеко...
   - Человек-остров - красиво звучит, - сказал я. - Пожалуй,  это  понятие
не лишено смысла. Большего, чем тот, что заключен в каждом  из  двух  слов
порознь.
   Он опустил мне руку на плечо, и она была как живой  теплый  мост  через
пропасть, отделяющую меня от других людей. Я думал в ту минуту:  "Разве  и
раньше я не был островом? Дрейфующим островом. Островом среди  островов  и
льдин. Мы мешали друг  другу,  потому  что  острова  должны  дрейфовать  в
некотором отдалении один от другого..."
   - Значит, мы поняли друг друга?
   Сегодня меня начали готовить к пребыванию  на  острове.  До  полусмерти
утомили анализами. Несколько часов я находился в шлеме  -  снимали  записи
биотоков мозга, энцефаллограмму, эограмму, мнемобиограмму и еще бог  весть
что,  составляли  генокарту  и  энергокарту  организма,   потом   отдельно
энергокарты и эограммы рук и  ног,  которые  будут  управлять  автономными
приборами.
   Через два дня самолет отвезет меня туда, где  я  найду  покой  и  стану
самим собой - островом в открытом море.
   Тогда и сообщу вам, на какой адрес мне писать.
   Всего вам доброго.
   Борис.


   ПИСЬМО ТРЕТЬЕ

   11 мая.
   Здравствуйте, родные!
   Уже несколько дней я на острове.  Море  ласкает  мои  руки,  перебирает
волосы. Волны плещутся у моих щек, у губ, у лба, выгибают упругие ласковые
спины под моими руками, мурлычат, трутся о ноги, лижут ступни. Пена прибоя
освежает меня, вливает силы и спокойствие. А иногда встают волны на задние
лапы - и тогда видно, какие они могучие, - встряхивают  гривами,  окатывая
остров и меня мелкими брызгами. Раньше я и не  знал,  сколько  силы  могут
дать человеку бушующие волны, не знал прямой  зависимости  между  силой  и
спокойствием.
   С островом я слит нераздельно. У меня такое ощущение, что его береговые
линии стали очертаниями моего тела, что его бухты - это изгибы  моей  шеи.
Когда прибой наполняет водой гроты,  тело  мое  тяжелеет,  когда  волны  с
шипением отступают, приходит облегчение.
   На моей голове - шлем с антеннами, на  руках  -  браслеты-антенны.  Они
осуществляют  прямую  и  обратную   связи   с   мозгом   острова-маяка   -
вычислительной машиной и двумя роботами. Вычислительной машине подчиняются
все службы острова, а она подчиняется мне.
   Но мое ощущение острова как самого  себя  нельзя  объяснить  лишь  этой
связью. Между нами что-то большее, в этой близости  и  общности  участвует
мое воображение.
   Когда море ласковое и спокойное, когда оно едва вздымается, потягиваясь
под лучами солнца, я отдыхаю. Но и когда оно бушует, я отдыхаю тоже. Когда
волны спешат одна за другой, седея от страха и ярости, когда расшибаются о
мои каменные колени, когда пытаются подскочить повыше, чтобы заглянуть мне
в глаза, я смеюсь от радости и отдыхаю  душой.  У  моря  нет  человеческой
поспешности, суетливости и суетности. За эти несколько дней ко мне  пришли
такие мысли, которых я бы не сумел родить в течение всей жизни.
   Помните, я долго не мог  закончить  кандидатскую  диссертацию,  не  мог
обобщить фактов, которые накопил в результате опытов. Когда вспоминаю это,
мне смешно. Тех мыслей о природе, о человеческом организме, которые у меня
появились здесь, хватило бы для десятка докторских диссертаций.  Иногда  я
делаю записи на диктофоне, но слов не хватает, слишком бедна  человеческая
речь, чтобы выразить все, что я здесь понял.
   И не раз вспоминаю восточную пословицу: "Погасла звезда - умер человек,
умирает человек - гаснет  звезда".  Это  не  просто  метафора,  не  просто
сравнение человека со звездой. Ведь между природой и человеком  существует
не только прямая, но и обратная связь.  Современная  наука  уже  знает,  в
какой огромной степени природа влияет на человека - и не только на  состав
его крови, на перерождение кровяных телец  и  микробов,  -  но  и  на  его
чувства, течение мыслей. Вспомним, как в пасмурную  погоду  нам  отчего-то
становится тоскливо, все начинает раздражать, хотя, кажется,  и  оснований
нет... И, в свою очередь, мысли и чувства человека,  его  настроение,  его
биоизлучение также влияют и на людей, и на весь окружающий  мир.  Конечно,
это влияние очень слабое и незаметное, но оно существует. Теперь, когда  я
связан с островом  и  морем  через  мощные  усилители  и  влияние  мое  на
окружающий мир также многократно усилилось, я твердо это знаю.
   Сплю я теперь хорошо, крепко, почти без сновидений. А если и  приснится
что-нибудь, то все больше море, скалы. Волны катятся на  берег,  завиваясь
белой бахромой, белые барашки пасутся на зеленых волнах, а над ними кружат
и судачат чайки. Просыпаюсь я бодрым, свежим. Жернова  в  голове  умолкли.
Уже на второй день пребывания на острове я перестал слышать  их.  Сознание
ясное, четкое.
   Сегодня разбудил меня вызов с океанографического судна. Оно запрашивало
необычную информацию, и ВМ пришлось просить помощи у моего мозга,  у  всех
его отделов, командующих метеослужбами острова.
   Я запустил два зонда, снял информацию  о  заряженности  облаков,  затем
обобщил информацию, получаемую со спутников, и  сравнил  ее  с  состоянием
различных слоев  атмосферы  в  данный  момент.  Результаты  я  передал  на
корабль. Он поблагодарил меня и полным ходом ушел на  зюйд-вест.  Эхо  его
винтов еще долго улавливали мои гидрофоны, выдвинутые далеко в море.
   Робот Тим - моя правая рука и в прямом и в переносном смысле,  ибо  он,
как и катер "Стремительный", управляется импульсами браслета правой  руки,
- три раза в день готовит мне пищу. Тим - первоклассный  повар.  Он  знает
рецепты 600 блюд русской, румынской, кавказской, английской и  французской
кухонь. А какие восхитительные салаты он  готовит  по-японски  из  морской
капусты! Пища у меня всегда вкусная, питательная, разнообразная. И,  самое
главное, - Тим абсолютно послушен, подчинен  каждому  моему  мыслеприказу,
каждому высказанному желанию. Он - идеальный друг. Послушание -  вот  чего
мне всегда не хватало в окружающих, в близких и родных  людях.  Все  вечно
спорили, огрызались, старались доказать свое, уверяя, что делают  это  для
"моей же пользы". А Тим ничего не доказывает, он  просто  слушает  меня  и
заботится обо мне. Он _всегда_ поступает так, чтобы _мне_  было  хорошо  и
уютно.
   Пишите по адресу, указанному на конверте. Автопочта тотчас передаст мне
письмо.
   Жаль только, что я стал забывать ваши лица.  Они  тускнеют,  стираются,
размываются...
   Жду ваших писем.
   ОБ (Остров Борис - так я теперь буду подписываться).


   ПИСЬМО ЧЕТВЕРТОЕ

   28 мая.
   Мои родные!
   Очень обрадовался, получив ваше письмо. Хорошо, что мама купила  теплый
костюм. Пригодится для зимы. Мама, старайся хоть изредка ходить с Валей  в
бассейн. Поверь мне, тебе это крайне необходимо.
   Неужели  у  Олега  такой  скверный  характер?  Я-то  знал  его  другим.
Возможно, ему просто внимания и ласки  не  хватает.  Сказать  об  этом  он
стесняется, вот и бунтует.
   Я здесь по-прежнему встречаю и провожаю суда,  отражаю  атаки  волн,  в
общем - работаю островом.
   У меня появился первый живой приятель - баклан. Он прилетает ко мне  за
подаянием - остатками пищи, рыбой. Я называю его - АТ, Антитим. В  отличие
от Тима, он непослушен и капризен, чуть что не по нем -  взмахнет  черными
крыльями, подымется ввысь и камнем падает в  море  -  за  рыбой  охотится.
Иногда опустится совсем низко,  косит  на  меня  блестящим  глазом,  будто
спрашивает: что, приятель, заскучал без меня со своим роботом? Потом,  как
ни в чем не бывало, приземлится рядом со мной,  крикнет  что-то  на  своем
языке, подарка требует.
   А вчера прилетел он ко мне уже не один. Судя  по  всему,  подругу  свою
привел знакомиться со мной. Такая же, как он, черная, с хохолком, с  белой
грудкой. Ну, а какое же знакомство без угощения? Видно, понимает  он  это,
шельмец!
   Приметил я: не любит мой приятель охотиться в одиночку и  полный  штиль
не любит. Ко мне прилетает жаловаться: голодно, мол, товарищей  для  охоты
нет, рыбьих стай что-то не видно, выручи, сосед. И я выручаю и его, и  его
подругу. Зато в стае они устраивают настоящую облавную охоту. Окружают  со
стороны моря место, где много рыбы, строятся в плотное полукольцо  и,  как
настоящие загонщики, с криками и плеском сгоняют рыбу в плотную паникующую
толпу. А уж тогда ныряют за  ней  строго  по  очереди,  чтобы  в  цепи  не
образовывалось больших окон, и добывают рыбу. Мои  знакомцы  -  вместе  со
всеми.
   Жду я, что  эта  пара  доверится  мне  окончательно  и  устроит  гнездо
поблизости от моего жилища.
   Однажды наблюдал  я  их  ухаживания.  Подходил  мой  приятель  к  своей
подруге, покачиваясь, как моряк на палубе. Шею  к  ней  наклонял,  головой
поводил, будто изумлялся: ах, какая ты у меня красивая,  пригожая!  А  она
наоборот - шею круто назад запрокинула, клюв раскрыв. Встали птицы  близко
друг  к  дружке  и  целоваться  начали.  Ну,  не  то  чтобы  по-настоящему
целоваться, ведь и губ у них не имеется - одни клювы. А это инструмент для
поцелуев не подходящий. Вот и остается им одно - этими  клювами  тереться,
один  в  другой  вкладывать.  А  потом  разинули  они   клювы,   закричали
"хро-хро-хро" - вроде троекратного  "хорошо".  Поблагодарили  друг  дружку
глубокими поклонами и стали на радостях приплясывать. Глядя на них, я  сам
едва удержался от того, чтобы не сплясать вместе с ними.
   А  ночью  приснилось  мне,  будто  слышу  крик  человека.  Выскочил   я
спросонья, в ночь уставился.  А  она  темная,  глядит  на  меня  стоглазо,
стозвездно.
   Уже потом сообразил я, что проверить, слышал ли  крик  на  самом  деле,
очень просто. Дал задание приборам, прочел магнитофонные записи. Убедился:
почудилось. Но с чего это мне чудятся голоса человечьи?
   Сегодня опять беседовал по радио с доктором Барновским. Он говорит, что
доволен тем, как идет выздоровление.
   Хотелось бы повидаться с вами, но пока доктор не разрешает.
   Пишите. Целую.
   Ваш ОБ.


   ПИСЬМО ПЯТОЕ

   2 июня.
   Здравствуйте, родные!
   Почему своевременно не отвечаете на письма и  заставляете  волноваться?
Не так уж много у меня связей с людьми. Одна из  важнейших  -  через  ваши
письма. Вторая - через корабли, но они в этих широтах появляются не часто.
   Есть еще одна линия связи, ставшая очень важной для меня, - через  сны.
Я запоминаю их, а потом перебираю, как листки календаря. Во снах  я  снова
переживаю то, что было, живу среди вас, работаю в лаборатории.
   А вчера мне приснилась Надежда Кимовна.  Будто  родилась  она  из  пены
морской и вышла на берег в длинном платье, усыпанном блестками, - точно  в
таком же платье я  видел  ее  на  новогоднем  карнавале.  Была  она  тогда
кокетливой, грациозной и -  странное  дело  -  прехорошенькой.  Вот  какие
метаморфозы с ней произошли. Ну, да мне-то все равно.
   Олегу передайте вот что. Если он не угомонится, я с ним по  возвращении
сурово поговорю. Очень сурово. Пусть так и знает. Довольно ему кочевать из
вуза в вуз. Пора остановиться на чем-нибудь, решить  -  что  же  для  него
главное: математика, музыка или стихи? А может быть, объединить  все  это?
Пусть подумает над последним моим предложением.  Математика  с  искусством
совмещается очень даже просто. Достаточно вспомнить примеры из истории.
   Но основное - он должен понять, что,  кроме  него,  есть  другие  люди,
которым он причиняет вред своими метаниями. Все свои  поступки  он  должен
соизмерять с поступками других людей, принимать во внимание  их  интересы,
желания. Он же не в пустыне живет.
   Вот пишу это - и самому удивительно: старые банальные  истины  начинают
звучать по-новому, приобретают новый смысл.
   Мне здесь по-прежнему хорошо, только по вас скучаю.  Да  и  в  институт
хотелось  бы  заглянуть  -  мы  ведь  тогда  как  раз  начинали  опыты   с
препаратами, делающими внутричерепное  давление  устойчиво-независимым  от
изменения атмосферных условий. Интересно бы узнать, каковы результаты...
   Мой идеальный  слуга  Тим  начинает  меня  раздражать  своим  идиотским
всегдашним  послушанием.  Вчера,  когда  он  принес  на   подносе   бульон
по-камберски, я подумал: "Неужели ты ни разу не споткнешься и не  прольешь
ни капли бульона?"
   И что бы вы думали? Он тут  же  споткнулся  -  нарочно,  каналья!  -  и
плеснул бульоном на меня. Что с него возьмешь, с бедного послушного робота
с заблокированной волей?
   Если Вале не трудно, пусть  все-таки  позвонит  в  институт,  узнает  о
результатах опытов и напишет мне. И еще просьба - узнать, как там поживает
Вадим Власов. Он - один из  немногих  -  отважился  на  собрании  за  меня
выступить. Впрочем, и Артем Михайлович поддержал его. Передавайте  им  мой
сердечный привет.
   Счастливых вам пассатов и семь футов под килем во всех ваших делах!
   Остров Борис.


   ПИСЬМО ШЕСТОЕ

   14 июня.
   Здравствуйте, родные!
   Вчера я лег спать с отчетливым предчувствием бури.  Собственно  говоря,
"предчувствие" было рассчитано, выписано в уравнениях, и я сам дал команду
приборам предупреждать о надвигающейся буре все проходящие суда.
   А сегодня я проснулся, когда за окном, надежно  отгороженные  бетонными
стенами, бушевали стихии.  Молнии  огненными  швами  прострачивали  темное
небо, будто накрепко сшивая его с морем, с  островом,  со  мной.  Разность
потенциалов между  облаками  и  волнами  -  этими  обкладками  гигантского
конденсатора - достигала восьмисот миллионов вольт.
   Я вышел из здания, и мои барабанные перепонки содрогнулись от  грохота.
Гром небесный и гром морской слились воедино. Волны  с  бешеным  упорством
штурмовали неприступные утесы.
   Море и впрямь взбесилось.  Я  чувствовал,  как  содрогаются  волнорезы:
будто зубы во рту, шатаются стальные  опоры  у  входа  в  северную  бухту.
Большие камни море швыряло на берег, словно из пращи.
   Один за другим шли на меня в  атаку  многотонные  валы,  расшибались  о
бетонный щит, но вставали, разбитые, подняв бахромчатые  знамена,  собирая
под  них  новых  бойцов.  Дыбились  кони,  и  пена,  шипя,  капала  с   их
разгоряченных ртов и ноздрей. Выгибали хищные  спины  чудовища,  упорно  и
методично били тараны.
   Но внезапно в моем мозгу сильнее грома и ударов  волн  зазвучал  сигнал
бедствия - три точки, три тире, три точки, - три буквы, от которых  стынет
кровь: SOS, SOS...
   Мгновенно  повернулись  мои  уши-локаторы,  наклонились  мои   антенны,
запеленговали  сигнал.  Локаторы  пытались  нащупать,  мои   подводные   и
надводные глаза пытались  увидеть,  что  там  происходит,  кто  взывает  о
помощи.  Мои  руки  -  быстроходные  катера  -  уже  напряглись,   готовые
протянуться на помощь туда, куда я им прикажу.
   Наконец я увидел, или,  вернее  сказать,  -  ощутил  небольшую  учебную
шхуну, ставшую игрушкой волн. Я увидел ее  рангоут  и  совершенные  обводы
корпуса, такие жалкие и невсамделишные сейчас.
   Всамделишными были только волны и я. Им приходилось считаться со  мной,
а мне - с ними.
   Вот огромная волна, хохоча во всю глотку, взвалила шхуну себе на спину,
встряхнула ее корму так, что перо руля стало в  нейтральное  положение,  и
швырнула вниз, в пучину, с оборванным штуртросом.
   Но уже протянулись, расталкивая волны, мои  руки-катера,  помчались  со
скоростью десятков узлов, и на  каждом  -  по  роботу,  готовому  точно  и
беспрекословно выполнить любую мою команду.
   Мощь и ярость волн были беспредельны, но на моей  стороне,  кроме  моих
мышц - мощных турбин, были точнейшие расчеты, рождаемые более молниеносно,
чем молнии бури.
   Правая моя рука уже почти дотянулась до  шхуны,  которую  море  избрало
своей игрушкой. Правда,  рука  дрожала,  не  в  силах  осуществить  точных
расчетов, и  приходилось  давать  поправки  -  сотни  поправок  в  минуту.
Двигатели не успевали повиноваться. Катер упал  в  расщелину,  открывшуюся
между двумя волнами, дифферент на корму составил двадцать семь градусов. Я
еле  успел  выровнять  его  и  отработать  назад,  чтобы  следующую  волну
встретить во всеоружии.
   Еще хуже было с левой рукой - с левым катером. Он  отвернул  на  крутой
волне, клюнул  носом  и  не  успел  выровняться.  Вода  затопила  клапаны,
регулирующие подачу смазки на турбину. С надрывом работали  циркуляционные
насосы. Крен на борт достиг сорока двух градусов.
   Сорвались наглухо принайтовленные предметы, и тогда обрадованные  волны
мощным ударом положили катер на борт под углом в сорок  четыре  градуса  -
предел устойчивости. Я почувствовал, как напряглись и затрещали  мышцы  на
лево