темной кровью, отвесный обрыв Крымских
гор медленно и грозно двигался за окнами салона. На палубе задувал с востока
неприятный  ветер. Глухие воды цвета  тины бежали навстречу "Пестелю". Рыжие
от сухого дубняка обрывы Яйлы кое-где еле тлели последним огнем.
     Далеко впереди  помаргивал  красным  глазом огонь Ялтинского  портового
маяка. И ни единого огня больше не было на всем протяжении берега. Весь Крым
был брошен, пуст, выметен зимними ветрами. Он окоченел от стужи.
     Я  долго всматривался в берега, отыскивая хотя бы жалкий, тлеющий свет,
хотя бы язычок свечи, как свидетельство, что кто-то еще жив в этой пустынной
стране. Но, кроме мрака, быстро гасившего один за другим  зубцы  гор, ничего
вокруг я не видел.
     В Ялту "Пестель" пришел в девять часов вечера. Город был тих и черен. С
окраин долетали одиночные винтовочные выстрелы.
     На  молу было пусто.  Лужи рябили от  ветра, валялись разбитые бочки от
кислой  капусты, и  бродили,  закинув винтовки  за  плечо, озябшие часовые в
обмотках.
     Пассажирам объявили,  что "Пестель"  простоит  в Ялте до  утра, так как
ночью идти из-за мин опасно. Желающие могут спуститься на мол, чтобы размять
ноги, но в  город выходить  рискованно.  Нет  света, и к тому  же на  первом
перекрестке могут остановить и раздеть, а то и убить бандиты.
     -  А  не  бандиты,-  заметил часовой,  стоявший  у  трапа,-  так беляки
подстрелят. Бежать  не  успели,  ховаются теперь по  горам,  по гнездам.  Их
паяльником надо выжигать из тех гнезд.
     Капитан  приказал  отвести  пароход  от причала  и  стать  на  якорь  в
нескольких метрах от берега,  чтобы никто не мог незамеченным проникнуть  на
пароход.
     Я  успел спуститься по шаткому трапу на  мол и пошел к воротам в город.
Около ворот я остановился. На них висел, моргая, керосиновый фонарь "летучая
мышь". Под фонарем сидел на ящике старик в  приплюснутой морской  фуражке  и
держал между колен винтовку.
     За воротами лежала тьма. Изредка из нее доносился шелест сухих листьев.
     Я сделал несколько шагов в эту темноту и остановился. Сторож равнодушно
взглянул на меня  и  отвернулся. Ему было все равно, убьют ли меня  или нет.
Ему  только хотелось, чтобы  я  его ни о чем не спрашивал  и не  помешал ему
думать о своих домашних делах. Убитых он видел много, больше чем достаточно,
и они уже не вызывали у него даже простого любопытства.
     Я  оглянулся.  Можно  было еще  вернуться  на  пароход,  но  непонятное
возбуждение охватило меня. Я стоял как будто на краю.пропасти.
     Я  посмотрел на тусклые лампочки на палубе "Пестеля" и вдруг понял, что
не могу противиться зову темноты,  что  она тянет меня, что мне уже страшнее
возвращаться  через  плотную полосу темноты  на бледно освещенный  мол,  чем
раствориться в этой темноте и даже погибнуть в ней.
     Я  понимал,  что испытываю свою  судьбу, что делаю  глупость,  что идги
ночью в  город безрассудно. Но  тьма  уже  безраздельно владела мной. Сердце
билось веско, медленно, и я убеждал  себя  в  том,  что не могу вернуться на
пароход, пока не узнаю, что кроется в этом настороженном мраке.
     Часто бывает, что человек не  может вспомнить какое-нибудь название или
фамилию  и, пока не вспомнит, становится как  одержимый, как  помешанный. Он
думает  только о  разгадке своей  тайны, глохнет,  немеет и  ничего не видит
вокруг.  Примерно такое же  состояние было  со мной.  Ночь хранила  какую-то
тайну, и я не мог жить, пока ее не узнаю.
     Тьма втягивала меня, как тянет  к  себе французских колониальных солдат
Сахара.  Мне  рассказывал   об   этом  Бабель.  Солдаты  уходят  в  пустыню,
дезертируют и никогда не возвращаются обратно.
     Я не испытывал страха. Наоборот,  желание, чтобы сейчас случилось нечто
внезапное и решило мою судьбу, охватило меня. Эта ночь казалась мне пределом
моей жизни, за ней должна была быть гибель или ослепительный свет.
     Сейчас  я   думаю,   что   это  мое   состояние  в  Ялте  было  вызвано
севастопольским голоданием.  Но тогда я жил внутри этого состояния и  не мог
оценить его со стороны.
     Холодно и спокойно я решил, как надо себя  вести в этой темноте. Прежде
всего - двигаться совершенно бесшумно,  красться, вжимаясь в стены, чтобы не
выдать  себя даже малейшим вздохом. Темнота скрывала меня, и только две вещи
грозили мне гибелью - предательский шум, будь то шарканье подметок, дыхание,
кашель, свист в бронхах, треск сухого листа под ногой, или, наконец,  прямое
столкновение с человеком в темноте.
     Но, пройдя  до моста через пересохшую речку Учан-Су, я понял,  что меня
спасают от опасности не все  эти  предосторожности, а безошибочное  ощущение
близости притаившегося, как я, человека. Каждый из этих  невидимых людей был
врагом. каким-то неназванным, но  существующим во мне шестым или двенадцатым
чувством -  не знаю - я определял, что в  нескольких шагах от меня  стоит  и
прислушивается человек. Я ощущал так же,  как и этот человек, теплую от руки
сталь затвора, хотя у меня в руках ничего не было.
     И еще одно преимущество -  и притом огромное - было в  том,  что враги,
скрытые  от  меня  кромешной ночью, не знали, что главный  закон  сохранения
жизни в такую  ночь -  это полная бесшумность.  Поэтому  они часто  выдавали
себя, и я их вовремя обходил.
     И наконец я убедился, что человек издает  гораздо  больше шумов, чем мы
думаем. Даже  поворот головы, а в особенности  всего туловища  бывает иногда
ясно слышен.
     Существовала еще одна  опасность. Это спички. Электрических фонариков в
то время не было,  но спичка могла вспыхнуть  в любую  минуту  и выдать меня
врагам на внезапную смерть.
     Куда я шел? Я не знал этого, пока не зашел в тупик.
     Я  шел долго,  иногда  сходил на  мостовую,  если  тротуар  мне казался
почему-то опасным. Изредка возникал ветер, шумел  в кипарисах, и тогда я шел
смелее.
     Я избегал обочин. На них были колодцы для стока дождевой воды.
     Когда я зашел в тупик - я не помню. Должно быть, уже была самая поздняя
пора  ночи. Я  уперся в  каменную  стену.  Направо к  ней примыкала такая же
каменная стена. Я поднял руку и  ощупал ее, но  нигде не мог  дотянуться  до
верха. Она была достаточно высокой, и перелезть через нее было невозможно.
     Налево  тоже тянулась стена. Она прерывалась воротами. Рядом с воротами
в стене была прорезана узкая калитка, а около нее я нащупал вывеску.
     Третья стена -  та, где были калитка и вывеска,- оказалась  низкой,  на
уровне моих плеч. За ней чувствовался внизу густой сад, хотя он и не шумел.
     Я  вынул  спички  и  зажег сразу  три, чтобы  вспышка  огня  была  ярче
обыкновенной. Я решил прочесть вывеску.
     Желтый  огонь осветил  ее, и я успел  прочесть  только  три слова: "Дом
Антона Павловича...".
     Ветер  задул  спичку.  Тотчас где-то  выше  по  Аутскому шоссе  хлопнул
выстрел. Пуля низко пропела  над оградой  и с  легким треском сбила ветку на
дереве.
     Вторая пуля пропела выше и ушла во мрак, где лежало онемевшее море.
     Я вжался в нишу калитки. Я  сразу  все  забыл: свое странное состояние,
похожее  на душевную болезнь,  весь  напряженный,  как по канату, путь через
зловещий город сюда, к дому Чехова.
     Я был в этом доме еще мальчиком в 1906 году, на второй год после смерти
Чехова, шестнадцать лет назад.
     Я  не понимал, да и сейчас не понимаю, почему я пришел на Аутку, именно
к этому дому. Я не понимал этого, но мне уже, конечно, казалось, что я шел к
нему сознательно, что я  искал его, что у меня было какое-то важное дело  на
душе и оно-то и привело меня сюда.
     Какое же дело?
     Я  вдруг почувствовал глубокую  горечь  и боль  всех утрат, настигавших
меня в жизни. Я подумал о маме и Гале, о двойной, где-то далеко горящей и не
заслуженной мною любви,  о Лене, о внимательном  и утомленном взгляде Чехова
сквозь пенсне. Тогда я прижался лицом к каменной ограде и, стараясь изо всех
сил сдержаться, все же заплакал.
     Мне хотелось, чтобы  калитка  скрипнула,  открылась,  вышел  бы Чехов и
спросил, что со мной.
     Я поднял голову. Горы смутно белели в  темноте магическим и неподвижным
светом. Я догадался, что на горах выпал снег, сухой, хрустящий, горный снег,
какой потрескивает под ногами, как гравий.
     И  внезапное  чувство  близкого и  непременного  счастья охватило меня.
Почему - я не знаю. Может быть, от этого чистейшего снежного света, похожего
на отдаленное сияние прекрасной  страны, от долго сжатого в глубине сознания
и  невысказанного ощущения своей сыновности перед Россией, перед Чеховым. Он
любил свою  страну  по-разному, но  любил  ее и  как  застенчивую невесту, о
которой  написал  свой последний рассказ.  Он твердо верил, что  она идет  к
неизбежной справедливости, красоте и счастью.
     Я верил,  что оно придет, это счастье, для моей страны, для  голодного,
ледяного Крыма, наконец, для меня.
     Это  ощущение  было стремительным и  ликующим, как  порывистый  любящий
взгляд. Оно согрело мне сердце и высушило слезы усталости и одиночества.
     Обратно я шел не скрываясь.  В меня два раза стреляли. Наконец в глухой
темноте я опять прошел мимо старика  с винтовкой  у ворот порта. Он  так  же
равнодушно посмотрел на меня, как и несколько часов назад.
     Потом я  долго  сидел  на молу,  прислонившись  к бетонному квадратному
массиву  (из таких массивов был сложен ялтинский мол),  смотрел,  как серела
ночь, и ждал,  когда "Пестель" опять подтянется к причалу. Тогда я  заберусь
под  лестницу  в салоне и  усну. И даже  во сне буду ждать, как всегда  ждал
наяву, счастливых неожиданностей и перемен.

     Таруса на Оке 1958. Осень