и сказал:
     -  Если  вы такие нежные, так плакали бы лучше по  сестре, чем по худой
скотине.
     Глаза у Торелли налились слезами. Он затопал  узконосыми  туфлями цвета
апельсиновой  корки и  начал кричать на одной ноте пронзительным, доходившим
до визга голосом:
     - Мерзавец! Живодер! Молдаванский гицель!
     Торелли был жалок в своем горе и гневе.
     Возница  только  презрительно  пожал  плечами,  поднял  задок  у  дрог,
освободил колесо, сел на  козлы и поехал крупной рысью, нахлестывая лошадь и
не оглядываясь, по длинной аллее кладбища к могиле. Вокруг не было ни одного
дерева.  Должно быть, их все порубили  на дрова. Только одинаковые могильные
памятники желтели по сторонам на грязной, неподметенной земле.
     Могила  была далеко. Мы бежали за дрогами вместе с толпой спотыкающихся
кладбищенских нищих.
     Гроб опустили в могилу. В ней валялось почему-то много битого стекла.
     Торелли роздал нищим подаяние - по  тысяче  рублей  каждому (в то время
деньги уже поднялись в цене).  Нищие,  брали  деньги неохотно и  не скрывали
своего недовольства. Старуха с гноящимися глазами  швырнула деньги на могилу
Рахили и закричала:
     - Что мне  купить  на ваши деньги?  Дырку  от бублика? Так покупайте ее
сами, богачи!
     Мы ушли подавленные. Торелли  не мог  успокоиться и всю дорогу  до дома
время от времени плакал. Л синагогальный служка ковылял рядом и говорил:
     - Я  уже  не  узнаю людей, месье Блюмкис. Чем  так хоронить,  так лучше
самому лечь в могилу, клянусь матерью.
     Несколько  дней  после  похорон Рахили я  никуда  не выходил, только по
утрам  вылезал через окно в сад. Просвирняк держал сад  на  запоре, и потому
там  никогда никого  не было.  Изредка  появлялся только сам Просвирняк, но,
увидев меня, тотчас поворачивал  и уходил, причем  даже  спина его  выражала
негодование.
     После похорон Рахили мы  с Володей  Головчинером перестали считаться  с
Просвирняком.  Да  и  никто  с ним  уже  не  считался,  даже  как  с  бывшим
домовладельцем. Это для него казалось тягчайшим оскорблением. Примерно с тех
пор он уже кипел  жаждой мести,  и его вначале скрытые мечты о перевороте  и
падении Советской власти приобрели характер мании, тяжелой душевной болезни.
Чем  меньше было  надежд на  перемену,  тем расстрига  все  больше ссыхался,
чернел, и в запавших его глазах появлялся диковатый блеск.
     Встречаясь с нами, он не здоровался и  что-то бормотал о "жидовствующих
интеллигентах" и расплате за невинную кровь Христа.
     Безумие его  с каждым днем  усиливалось.  Даже  его  работница Неонила,
безгласная женщина, боялась оставаться с  ним одна в квартире и переселилась
в  маленький чулан при дворницкой. Каждый  день  она  плакала и рассказывала
нам,  что Просвирняк грозится убить ее за то, что она "перекинулась к евреям
и еретикам".
     Она   же  рассказала  нам,  что  вдовец   Просвирняк  расстригся  после
Февральской  революции,  чтобы второй  раз  жениться  (это священникам  было
запрещено)  на  богатой  греческой  негоциантке.  Но  гречанка  перед  самой
свадьбой испугалась  расстриги,  раздумала и  уехала со  своими капиталами в
Грецию.
     Однажды  ночью  я проснулся от  звука,  будю рядом со мной кто-то  тихо
скребет  железом о железо. Звук  шел из кухни.  Дверь  из чулана,  где спала
работница, выходила в кухню.
     Я неслышно встал и подошел  к стеклянной двери  в  кухню.  В саду перед
низким окном  сидел  на  корточках Просвирняк  и  пытался открыть  стамеской
оконную задвижку.
     Он был  так поглощен этим  занятием,  что  не  заметил меня.  Он  хитро
ухмылялся и что-то бормотал.
     Мне  стало  страшно, и  я  неожиданно  и  громко  вскрикнул. Просвирняк
вскочил и, не оглядываясь, в несколько прыжков выскочил из  сада  во двор, а
оттуда бросился  в свою квартиру. Старый подрясник развевался за его спиной,
как черные крылья.
     Я  разбудил  Володю. Мы  вышли  в сад к  окну,  которое  хотел  открыть
расстрига. На земле около  окна лежала  ржавая пятифунтовая гиря  и немецкая
бритва с костяной ручкой.
     Володя  пошел  в  милицию.  Через два  часа  за  Просвирняком  приехала
санитарная карета из психиатрической больницы. Два здоровых санитара связали
Просвирняку руки и увезли его. Просвирняк только тихо стонал.
     Испуганная работница уехала  к родственникам в Тирасполь.  Она боялась,
что расстрига убежит из сумасшедшего дома и тогда непременно ее убьет.
     Вскоре от нас съехал Торелли. Ему неприятно было оставаться  в комнате,
где умерла Рахиль. Потом по неизвестной причине, должно быть из-за истории с
эфиром, арестовали Гаварсаки. А как-то ночью бежал из Одессы вместе со своей
семьей некий профессор  церковного права, приятель  Просвирняка,  занимавший
две квартиры. К лету дом совсем опустел. В нем  поселился сотрудник "Моряка"
боцман Миронов, рыжий, молчаливый человек родом из Херсона. Миронов ломал на
пари одной рукой  железные прутья  из  садовых решеток.  Он завел в доме, во
дворе и в саду корабельный порядок.
     До начала работы в "Моряке" оставалось всего  несколько дней.  Я прожил
их беззаботно.
     Я  прочел в  энциклопедическом словаре все, что было там  напечатано об
острове Майорка, Шопене и Жорж Санд, попытался вспомнить все, что я читал об
этом раньше,  и решил, что  если  что-либо  и украшает наше прошлое,  то это
отдаленность во времени.
     Жизнь  Шопена  и  Жорж  Санд  на Майорке  была  неустроенной,  трудной,
недоброй.  Жорж  Санд в  то  время  уже теряла любовь к  смертельно больному
музыканту. Он был  одинок. Его  мучили ветреные ночи и дожди, боли в груди и
кашель. Он понимал,  что  жизнь его  сочтена по неделям и он уже  не  успеет
написать  ту  поразительную музыку,  какую он считал  единственно  достойной
своего таланта.
     Он думал, что жизнь его  насильственно оборвана болезнью Этого могло бы
и  не быть. Он  тщательно  искал  в своем  прошлом тот день, когда произошла
роковая ошибка. О, если бы человеку дано было понимать  эти ошибки не задним
числом, когда ничто уже не поможет!
     Но  это не  дано никому.  Почти каждый уходит из  жизни,  не  свершив и
десягой доли того, чю он мог бы свершить.
     В  позеленевших  от  сырости  стенах старого  монастыря,  где  в каждой
комнате-келье  висело  чугунное  распятие,  он  роптал  на бога.  Он  боялся
высказать свои мысли вслух,  но его приводили в  смятение рабьи человеческие
молитвы, взывавшие к  богу о прощении  грехов.  Что значили эти  ничтожные и
жалкие  человеческие  грехи перед  великим  грехом кровопролития,  обмана  и
ненависти, выпавшим на долю людей по милости божьей!
     И его,  этого бога, он  воспевал  в величественных  звуках, в  раскатах
органа,  в пряном  дыхании  роз, в  нежных,  как  небесные  струны,  голосах
причастниц.
     Из  монастырских коридоров тянуло плесенью, тленом. Черный лес шумел за
решетчатыми окнами.  И внезапно вся эта  нарочно отысканная им  и  Жорж Санд
романтика вдруг  оборачивалась тоской  по  самой  простой,  даже бедной,  но
теплой  - обязательно теплой - литовской комнате с невзрачным на вид роялем.
Оборачивалась тоской по  простой, деревянной, но  удобной  постели  и жаждой
покоя.
     Он  устал быть гением.  Ему  это  было совсем ни к  чему.  Он носил это
звание или  эту  кличку,  как  обузу,  приятую  только  для  его  близких  и
окружающих.
     Но вот  прошло  какое-то  время, и из его жизни с  Жорж Санд на острове
Майорка  оно тщательно  отобрало  и выбросило все горькое и  превратило  эту
жизнь в восхитительную поэму о самоотверженности любящих.
     Поэма  эта коснулась многих сердец, в том числе  сердца рыжей еврейской
девушки из Одессы, не видевшей в жизни  ничего лучшего, чем воздушные пузыри
из глицеринового мыла.
     Я всюду  возил  с  собой  начатую еще в Таганроге повесть  "Романтики".
Писал я  ее с большими перерывами и вообще считал чудом,  что до  сих пор не
потерял рукопись.
     Сейчас, в  Одессе, я начал писать последнюю часть этой повести. Обычно,
когда я  втягивался в работу, я дичал: избегал  людей, бродил сам  по  себе,
вставал в два часа ночи и писал при  коптилке,  боясь, что Володя Головчинер
проснется и тогда мне не избежать ненужных расспросов.
     И еще я заметил  за собой одну странность, появившуюся во время работы:
когда я писал  о печальном, я искал  горьких и резких впечатлений и таких же
обстоятельств, как будто они могли помочь мне писать.
     Поэтому однажды с раннего утра я ушел на еврейское кладбище, но  вскоре
сбежал оттуда, оглохнув от женских воплей, истерик  и причитаний, испуганный
видом желтых  старушечьих пальцев, цеплявшихся за края гробов с такой силой,
что  их  не  могли оторвать даже  несколько  человек,  потрясенный беззвучно
кричащими и рвущими на себе волосы женами, пытавшимися  броситься в открытые
могилы  мужей.  Я  вернулся в  смятении  от  зрелища  ничем  не  украшенного
человеческого горя.
     Я дописывал "Романтиков",  когда  однажды вечером ко мне  вошел худой и
несколько  вертлявый юноша  и  назвался выпускающим  будущей газеты  "Моряк"
Исааком Лившицем.
     -  Только не "ф", а  "в",- сказал он.-  Не Лифшиц, а  Лившиц. Просят не
смешивать с Яковом Лифшицем.
     - Вы его не любите? - спросил я.
     - Нет, почему же,- ответил Лившиц. (С первого же дня знакомства я начал
звать его, как и все, Изей.) - Но он недолго проживет в наше время.
     - Почему?
     - В нем мало юмора.
     Изя  принес мне записку от Иванова с просьбой прийти завтра  в редакцию
"Моряка" - пора было готовиться к работе.
     С Изей  пришел  высокий и неправдоподобно  худой  человек в обмотках, с
профилем менестреля и прядью красивых каштановых волос, свисавшей на лоб. Он
подал мне широкую дружелюбную руку и щелкнул по-военному каблуками. Потом он
подошел к шкафу с профессорской энциклопедией, вынул первый том,  перелистал
его и выбрал все листки папиросной бумаги, которыми в  книге были переложены
цветные рисунки и карты.
     - Эдя! - предостерегающе  сказал Изя, но  человек с профилем менестреля
даже не взглянул на него. Он вынул второй том энциклопедии и вытащил из него
всю папиросную бумагу.
     - Вот теперь покурим! - сказал он с удовольствием.
     - Эдя, это некрасиво,- заметил Изя.
     Высокий человек молча  оторвал от  папиросной бумаги  короткую полоску,
как-то особенно  ловко зажал  ее  между пальцами,  поднес ко рту,  и вдруг в
дворницкой  раздалась  тоненькая,   как   колокольчик,  но  вместе   с   тем
громоносно-звонкая трель какой-то безусловно трогательной птахи.
     - А это, по-вашему, красиво или некрасиво? - спросил высокий человек.
     Это было необыкновенно. Я слышал, как в крошечном и горячем горле  этой
птахи пересыпался поющий бисер.
     - Простите,- вдруг спохватился  Изя,- я  забыл познакомить вас. Это наш
одесский поэт и птицелов Эдуард Багрицкий.
     -  Вы,  как  всегда,  напутали,  Изя,-  сказал  нарочито  хриплым басом
Багрицкий.-  Следует  произносить:  "Багратион-Багрицкий, последний  потомок
княжеского  кавказско-польского рода  из  иудейского  колена  Дзюба".  Пошли
купаться на Ланжерон!

Рубка мебели

     В этой главе придется немного  отступить от  последовательного описания
событий, чтобы дать некоторое представление об удивительном редакторе газеты
"Моряк", Евгении Иванове и той обстановке, какая сложилась в редакции.
     Должен оговориться, что  Союз моряков назначил ответственным редактором
газеты капитана  дальнего плавания  партийца  Походкина. Иванов  был  только
техническим редактором, но своим  напором, изобретательностью и  размахом он
так  сокрушительно  действовал на  уже одряхлевшего капитана, что  тот почти
отстранился от редактуры и предпочел сидеть у себя на даче в Аркадии.
     У  Иванова,  ходившего, как я  уже упоминал, в  мятой  морской фуражке,
заштопанной кавалерийской шинели  и  в  деревяшках  на босу  ногу,  был  вид
прожженного портового  жлоба. Но вместе с тем никто так не очаровывал людей,
как этот картавый мальчик  с  невинными  глазами.  На вид Иванову  было  лет
двадцать, тогда как на самом деле ему было уже под сорок.
     Он  был превосходным рассказчиком.  Юмор  не покидал  его во всех, даже
отчаянных, случаях жизни. Кроме того, Иванов был очень учтив.
     Он не боялся в те годы  целовать  женщинам руку. Говорили, что  однажды
его  чуть  не расстреляли  за  это в городе Рыбнице на Днестре.  Город  этот
славился красавицами молдаванками.
     Иванов  действительно работал репортером в "Русском  слове"  у  Сытина.
Бывший  директор этой газеты  Благов, богобоязненный  и прижимистый  старик,
бежавший из Москвы в  Одессу, подтверждал это обстоятельство из бурной жизни
Иванова. При этом он добавлял,  что Иванов обслуживал  для "Русского  слова"
московские бега и крупно играл в тотализатор.
     Иванов  взял  Благова  к  себе  в "Моряк" старшим  корректором.  Благов
оказался возмутительно придирчивым к орфографии. Достаточно было кому-нибудь
из  сотрудников  сделать  пустяковую  ошибку,  чтобы  заслужить  его  вечное
презрение. Его боялся сам Иванов, не говоря о наборщиках. Когда в типографию
входил  Благов,  на них  жалко  было смотреть. Они теряли самообладание, как
гимназисты на выпускном экзамене.
     Иванов принадлежал к тому типу журналистов, которые разыщут  интересный
материал  даже в сточной канаве или  на  заседании  общества  по страхованию
мелкого рогатого скота.
     Он  не  только умел  найти и украсить материал (в то время "материалом"
называли в газетах  всякую интересную новость),  но даже  предвидел  его. Он
знал, где его искать, и часто догадывался по известным только ему приметам о
том, что может вскоре произойти.
     Точно так  же он судил о  возможных поступках  людей по таким ничтожным
признакам, что на них никто, кроме Иванова, не обращал внимания. Он знал, от
каких  мелочей  зависят подчас людские побуждения  и поступки. Он не  боялся
настойчиво рыться в этих мелочах,  как в корзинке с мусором. И часто находил
на  дне этой корзины "алмаз или кинжал, заржавевший от крови", или, наконец,
"бесстрашное  человеческое  сердце".  Так  любил  выражаться наш  метранпаж,
старик Суходольский.
     Экспансивный  Суходольский  кричал  во весь  голос Изо  Лившицу и  мне,
секретарю редакции, верстая в типографии газету:
     - Что могло бы получиться из нашего Женьки Иванова? Не знаете? Бальзак,
чтоб вы так жили! Бальзак! Или Ломброзо!
     Иванов подбирал для газеты сотрудников по своей системе. Их он оценивал
по трем  качествам.  Прежде всего  он  брал  молодых и при этом талантливых,
потом  опытных, так называемых  "тертых", и, наконец, явных  авантюристов  и
вралей.
     Последняя  категория людей  привлекала Иванова, быть может, потому, что
он сам  являл  хрестоматийный, но  мирный тип  прожектера, того самого,  что
хотел разбогатеть от одной курицы с яйцом.
     Иванов всегда был в дыму проектов. Некоторые из них он осуществил у нас
в  "Моряке".  Это  сопровождалось  то  удачей,  то более или  менее  крупным
скандалом. Но большая часть проектов  жила  всегда несколько часов. Иванов с
удивительной легкостью от них отрекался.
     Первый  осуществленный  проект  сгоряча  показался нам  интересным.  Во
всяком случае, он поражал новизной.
     Иванов предложил  перед  заголовком,  где у  всех  газет стояли  слова:
"Пролетарии всех  стран, соединяйтесь!", печатать  другой лозунг, совершенно
морской: "Пролетарии всех морей, соединяйтесь!".
     На заголовке  газеты был изображен  Воронцовский маяк, бросивший четыре
луча света. Слова о "пролетариях всех морей" были напечатаны на этих маячных
лучах на четырех языках: английском, русском, французском и немецком.
     Но этот  номер "Моряка" с  таким  удивительным лозунгом  был  первым  и
последним.  Иванова вызвали в  губком. Он вернулся  неестественно  бледный и
потому  красивый  и приказал,  заикаясь, тотчас  же разбить  пышное клише  с
морским  лозунгом  и заказать новое, с тем  же Воронцовским  маяком,  лучами
света, но с правильным лозунгом.
     Когда  Сыла  снята  блокада  и в  Одессу  стали  приходить  иностранные
пароходы, то  на  время их  стоянки в порту "Моряк" печатал часть тиража для
иностранных моряков на их родных языках.
     Честь этого новшества, сделавшего "Моряка" популярным среди иностранных
матросов, принадлежала Иванову.
     После  этого от  переводчиков не было  отбоя. Однажды в редакцию пришел
даже  переводчик с  абиссинского  языка -  коричневый, приветливый  и  очень
голодный человек.
     Но так как у Абиссинии  не было своего  флота и никак нельзя было ждать
появления  в одесском порту пароходов под  абиссинским флагом,  то от  услуг
этого человека пришлось отказаться.
     Абиссинец  вышел  из редакции со  слезами  на глазах. Но у Иванова было
доброе и  широкое сердце. Он вернул этого  человека, расспросил его и узнал,
что абиссинец - звали его Варфоломеем - еще до революции присланный в Россию
обучаться   в   Казанском   университете,   вынужден  был   потом   работать
парикмахером.  Тогда  Иванова  осенила  удачная мысль -  назначить абиссинца
штатным  парикмахером при "Моряке",  благо редакция  буквально  через неделю
после  выхода первого номера превратилась в шумный литературно-морской клуб.
Через нее за день  проходило множество народа, и потому у кроткого абиссинца
быстро создалась обширная клиентура.
     Старшиной всех переводчиков  в "Моряке" был  знаток английского  языка,
бывший фрахтовщик и стивидор одесского порта, изысканно вежливый, сияющий от
благодушия   круглый  человек  по  фамилии  Мозер.  То  был  великий  знаток
хитроумного  фрахтового  дела,  всяческих крючковатых  морских  договоров  и
законов, знаток торговых флотов всего мира и морских традиций.
     Он донашивал свои элегантные английские костюмы и среди нас, оборванных
и отощавших, выглядел как настоящий лорд адмиралтейства.
     Переводчицей на французский  язык  была жена  Мозера - высокая и сухая,
как англичанка, несколько  чопорная  и  вполне светская дама,  что в те годы
производило на нас музейное впечатление.
     Переводила она необыкновенно  добросовестно.  От  каждой  опечатки  она
заболевала,  но тоже по  всем правилам  светского тона.  Она лежала, стеная,
весь  день  в  своей  комнате  на  старой  софе,  нюхала  последние  остатки
выдохшейся  ароматической соли  и  прижимала  к  виску  кружевной  платочек,
смоченный под краном в коммунальной кухне.  Там  с утра до ночи  властвовала
некая тучная соседка "мадам" Зофер.
     Эта почтенная матрона по нескольку часов  подряд оглушительно развивала
свои взгляды. Каждую фразу гмадам" Зофер начинала одними  и теми же любимыми
словами: "Во время оно...".
     - Во время оно,- говорила она,- я в рот бы не взяла эту мамалыгу, когда
я имела каждый день пшеничный арнаутский хлеб.
     Через минуту  снова  гремел ее голос,  но  тема ее  речи отличалась  от
только что высказанной сентенции "на сто восемьдесят градусов".
     - Во время оно,- говорила она,- мы таки  рожали нормальных детей, а вы,
моя дорогая, рожаете бог знает кого - просто котят.
     Мозер  в  первое  время нашего знакомства  стеснялась этих  громовых  и
грубых речей  "мадам"  Зофер.  Но  освобождение  от  условностей  происходит
быстро, и вскоре Мозер совершенно спокойно говорила, нюхая соль:
     - Опять она завела свою шарманку, эта хипесница!
     А  через  месяц  после  работы в  "Моряке" "мадам" Мозер  уже  свободно
изъяснялась на одесско-морском жаргоне.
     В  "Моряке"  мы печатали  все,  что  имело  отношение к морю и  морской
профессии.  Погоня за  морским материалом всех  времен  и народов  приобрела
среди сотрудников характер бешеного соревнования.
     Одно время чемпионкой  оказалась  Мозер. Она перевела прекрасные  стихи
полузабытого французского поэта-матроса Тристана  Корбьера. Мы напечатали их
целым циклом, предварив статьей Жюля Лафарга  и биографической  справкой.  В
ней  было указано, что Тристан  Корбьер с юных лет  работал матросом,