тояли  молчаливые дни. Литое море тяжело  лежало  у
порога  красных  сарматских  глин.  Берега  пряно  и  пыльно   пахли   давно
перезревшей и осыпавшейся лебедой. Изя Лившиц вспоминал стихи Блока:
     Тишина умирающих злаков -Это светлая в мире пора.
     В  те дни  мы  без конца  говорили о Блоке. Как-то  к вечеру приехал из
города Багрицкий. Он остался у нас ночевать и почти всю ночь читал Блока. Мы
с Изей молча лежали на темной террасе. Ночной  ветер потрескивал в ссохшихся
листьях винограда.
     Багрицкий  сидел, поджав по-турецки  ноги,  на старом  и  плоском,  как
лепешка, тюфяке.  У  него  начинался  приступ  астмы.  Он  задыхался и курил
астматол. От этого зеленоватого порошка пахло горелым сеном.
     Багрицкий  дышал  с таким  напряжением,  будто  всасывал  воздух  через
соломинку. Воздух свистел, гремел и клокотал в его больных бронхах.
     Во время астмы Багрицкому  нельзя было  разговаривать. Но  ему хотелось
читать  Блока, несмотря на  стиснутое болезнью  горло. И  мы не отговаривали
его.
     Багрицкий долго  успокаивал самого себя  и  бормотал:  "Сейчас пройдет.
Сейчас! Только  не разговаривайте со мной". Потом он все же  начал читать, и
случилось  нечто вроде желанного чуда: от  ритма  стихов одышка у Багрицкого
начала  постепенно  утихать, и  сквозь нее все яснее и крепче проступал  его
мужественный и романтический голос.
     Читал он самые известные вещи, и мы были благодарны ему за это.
     Тяжкий, плотный  занавес у входа, За ночным окном - туман... Что теперь
твоя постылая свобода, Страх познавший Дон-Жуан?
     И стихи  и  этот голос  Багрицкого почему-то  казались мне  непоправимо
трагическими. Я с трудом сдерживал слезы.
     Снова  вернулась тишина, тьма,  непонятное мерцание звезд, и  опять  из
угла террасы послышался торжественный напев знакомых стихов:
     Предчувствую  тебя.   Года  проходят  мимо.  Все   в  облике  одном
предчувствую тебя. Весь горизонт в огне - и ясен нестерпимо. Я молча
жду, тоскуя и любя...
     Так  прошла  вся  ночь напролет. Багрицкий читал,  почти  пел "Стихи  о
России", "Скифы", Равенну,  что "спит  у  сонной вечности в  руках".  Только
ближе к рассвету  он уснул. Он спал сидя, прислонившись к стенке  террасы, и
тяжело стонал в невыразимо утомительном сне".
     Лицо у него  высохло,  похудело,  на беловато-лиловых губах  как  будто
запеклась твердая корочка полынного сока, и  весь  он  стал похож на большую
всклоченную птицу.
     Через несколько лет в Москве  я  вспомнил  эту белую  корочку на  губах
Багрицкого.  Я  шел  за  его  гробом.  Позади цокал  копытами  по  булыжнику
кавалерийский эскадрон.
     Больной, тяжело  дышащий  Самуил Яковлевич  Маршак медленно  шел рядом,
доверчиво опираясь на мое тогда еще молодое плечо, и говорил:
     -  Вы  понимаете?  "Копытом и камнем...  испытаны  годы...  бессмертной
полынью... пропитаны воды - и горечь полыни... на наших  губах".  Как это...
великолепно!
     Пыльное  небо висело над скучной и душной Якиманкой. Во дворах  кричали
дети, играя  в "палочку-выручалочку".  Оркестр  вполголоса  заиграл траурный
марш.  Кавалерийские  лошади,  послушные  звукам  музыки,  начали  медленнее
перебирать ногами.
     А в  то далекое  утро в 1921 году  Багрицкий уехал в Одессу  первой  же
конкой, даже  не  напившись чаю и не заходя к Бабелю. Ему нездоровилось.  Он
тяжело  кашлял, свистел бронхами и молчал. Очевидно, ночью  он натрудил себе
легкие.
     Мы с Изей проводили Багрицкого до  конки  и зашли к Бабелю. Как всегда,
во время несчастий нас тянуло на люди.
     Бабель писал в своей комнате. Он тотчас отодвинул рукопись и положил на
нее тяжелый серый голыш.
     Изредка в комнату залетал вкрадчивый морской ветер, и тогда все вокруг,
что  могло  легко двигаться:  занавески на  окнах,  листки  бумаги, цветы  в
стакане,- начинало биться, как маленькая птица, запутавшаяся в силке.
     - Ну что ж, сироты,-  с горечью сказал Бабель,- что  же теперь мы будем
делать? Второго Блока мы не дождемся, живи мы хоть двести лет.
     - Вы видели его? - спросил я Бабеля.
     Я ждал, что Бабель ответит "нет", и тогда мне станет легче. Я был лишен
чувства зависти. Но  всем, кто видел и слышал  Блока,  я завидовал  тяжело и
долго.
     - Да,  видел,- сказал Бабель.- И даже  был у него  на квартире  на углу
Пряжки и Офицерской улицы.
     - Какой он?
     - Совсем не такой, как вы себе представляете.
     - Откуда вы знаете, что я о нем думаю?
     - Потому, что я думал наверняка так же, как и  вы. Пока его не  увидел.
Он  вовсе не падший ангел. И  не воплощение изысканных чувств и размышлений.
Это  седеющий, молчаливый,  сильный,  хотя  и  усталый,  человек.  Он  очень
воспитан  и  потому  не  угнетает  собеседника  своей  угрюмостью  и  своими
познаниями. Мы разговаривали с ним сначала в столовой  и сидели друг  против
друга на  гнутых венских стульях. Такие стулья нагоняют зевоту. Комната была
унылая, совсем  непохожая на  жилище светлого рыцаря  в снежной  маске. А  в
кабинете  его  вовсе  не пахло нильскими лилиями и  опьяняющим черным шелком
женских  платьев.  Пахло  только  книжной  пылью.  Обыкновенная  квартира  в
обыкновеннейшем доме. Ну вот! У вас уже вытянулись лица. Вы уже недовольны и
будете потом говорить,  что я  скептик, циник  и у  меня ничего не горит  на
сердце. И  еще обвините меня в том, что я  вижу  только  серую  загрунтовку,
которая лезет  из-под великолепных красок. А самих красок  я не замечаю. Все
это у вас  розовый  гимназический бред! Красота  духа,  такая,  как у Блока,
обойдется  без  золоченых  рам.  И  без  рыданий  органа,  и  без  всяческих
благовоний.  Блок  был  по  натуре пророком.  У  него  в  глазах  была  даже
пророческая  твердость. Он видел роковую  судьбу старого мира. Семена гибели
уже прорастали.  Ночь  затягивалась,  и  казалось, что  ей  не будет  конца.
Поэтому   даже   неуютный,  резкий  свет  нового   революционного  утра   он
приветствовал как  избавление. Он принял революцию в  свой поэтический мир и
написал  "Двенадцать". И он был, конечно, провидец. И  в своих видениях, и в
той потрясающей музыке, какую он слышал в русской речи.
     Он  умел переносить увиденное из одной плоскости жизни совсем в другую.
Там оно  приобретало  для нас, полуслепых людей, неожиданные качества. Мы  с
вами видим цветы, скажем - розы, в разгар лета  в скверах, в садах, но Блоку
этого мало. Он хочет зажечь на земле новые, небывалые розы. И он делает это:
     И розы, осенние розы Мне  снятся на каждом шагу Сквозь  мглу, и
огни, и морозы На белом, на легком снегу...
     Вот вы  жалеете, что не видели Блока. Это понятно. А  я, если бы у меня
было  даже самое  ничтожное  воображение,  пытался  бы  представить  себе  с
конкретностью,  какая только возможна, все,  что сказал Блок  хотя бы в этих
четырех  строчках.  Представить себе ясно,  точно, и тогда мир обернулся  бы
одной  из  своих скрытых и замечательных сторон. И в этом мире жил бы и  пел
свои стихи удивительный человек, какие  рождаются  раз в столетие. Он  берет
нас,  ничтожных и  искалеченных  "правильной"  жизнью, за руку и выводит  на
песчаные дюны над северным морем, где - помните?  -  "закат из неба сотворил
глубокий многоцветный кубок" и "руки одна заря закинула к другой". Там такая
чистота  воздуха,  что  отдаленный  красный  бакен  -  грубое  и примитивное
сооружение - горит в сумерках, как "драгоценный камень фероньеры".
     Я  подивился хорошей  памяти Бабеля: он всегда  читал стихи на память и
почти не ошибался.
     -  Вот,-  сказал  Бабель,  подумав,-  Блок  знал   дороги   в   область
прекрасного.  Он,  конечно,  гигант!  Он  один  отзовется  в   сердце  таким
великолепным звоном, как тысячи арф.  А между  тем большинство людей придает
какое-то значение тому, что в  столовой у него стояли гнутые стулья и что во
время мировой войны  он  был "земгусаром".  Люди с охотой бегут  на смрадный
огонек предрассудков и невежественного осуждения.
     Я  впервые слышал  от Бабеля такое сравнение,  как  "звон тысячи  арф".
Бабель  был  суров,  даже  застенчив  в  выборе разговорных слов.  От  всего
цветистого  в  обыденном  языке  и  блестящего,  как  золотая  канитель,  он
досадливо морщился и краснел.  Может быть, поэтому каждое  слово из ряда так
называемых   приподнятых  в  его  устах  теряло  искусственность  и   "било"
наверняка. Но произносил он такие слова  чрезвычайно редко, а сказав, тотчас
спохватывался  и начинал высмеивать  самого  себя. Этим  своим свойством  он
иногда раздражал окружающих. В частности, Изя Лившиц не выносил  этих подчас
цинических нападений Бабеля на самого себя. И у меня тоже все столкновения с
Бабелем - правда,  довольно редкие -  происходили  из-за  его  глумления над
собой и наигранного цинизма.
     Но свой "звон тысячи арф" Бабель не  высмеял. Я догадался из отрывистых
его высказываний, что  иногда  он  читал Блока наедине, по ночам, для самого
себя. Тогда он сбрасывал маску.
     Окончательно  выдал  Бабеля  Багрицкий, любивший  иногда  с  совершенно
детским простодушием повторять чужие слова, если они ему нравились. Однажды,
когда  мы говорили  о Блоке,  Багрицкий  откашлялся  и  не  совсем  уверенно
произнес:
     - Вы  понимаете, мелодия  только на  арфах  в  унисон с глухим  голосом
поэта. Такой голос был у Блока. Я мог бы под звуки арф читать по-разному все
его стихи.  Честное слово!  Я  вытягивал  бы,  как  тянут золотую  нитку  из
спутанного  разноцветного клубка, напев  каждого стиха.  Люди  слушали  бы и
забывали,  что  есть  время,  жизнь  и  смерть,  движение  вселенной  и  бой
собственных сердец. Какой-то чувствительный  немецкий виршеплет,  склонный к
поэтическому насморку, написал-таки неплохие стишки. Я забыл, как его звали,
этого многообещающего  юношу. Стихи о  том,  что прекрасные  звуки заключены
внутри  каждого  человеческого слова. И звуки  эти  подчиняются только  воле
великих поэтов и музыкантов. Они одни умеют извлекать их из тугой сердцевины
слова.
     -  Эдя,- сказал  Изя Лившиц,- не повторяй и не  искажай Бабеля. Я слышу
дикую путаницу из его речей.
     - Я так думаю сам,- скромно ответил Багрицкий.
     -  Да?  -  притворно  удивился  Изя.-  С каких это  пор ты  стал  такой
красноречивый?
     - Отстань! - сердито  ответил Багрицкий.- Довольно с  меня мальчиков  с
иронией и отроков,  умных,  как белые крысы. Дайте  мне наконец дыхать, черт
побери! Что  вы все бегаете за мной и  стараетесь доказать мне самому, что я
не такой умный, как вам хочется!
     Мне  удалось  потушить  ссору,  но  Багрицкий  еще   долго   ворчал  на
"интеллигентных выкрестов" и "вундеркиндов с Привоза".
     Он был обижен тем, что Изя не понял  всей прелести начатого разговора и
влез в него, как скучный черт из сказки.
     Багрицкий жестоко  оскорблялся недостаточно  уважительным отношением  к
поэзии. из-за этого он иногда вступал даже в драки.
     Вообще  одесская  литературная  молодежь,  кроме  Бабеля  и  нескольких
поэтесс, отличалась задиристостью.
     Иногда она пыталась решать литературные  споры, даже такие отвлеченные,
как спор о дольнике  или  александрийском стихе, тумаками, а  то и хлесткими
оплеухами.

Скандал с благородной целью

     В городе появились афиши цвета жидкого  помидорного сока. Они сообщали,
что  на  днях  на  Пушкинской  улице  в  каком-то  пустующем зале  состоится
феерический вечер всех одесских поэтов.
     Наискось  через  всю  афишу  большими  буквами  была  оттиснута  черная
надпись:
     "!В конце вечера будут бить поэта Георгия Шенгели!"
     Внизу в скобках кто-то чернилами приписал: "Если он осмелится прийти".
     Билеты на этот вечер стоили дорого.Их распродали в течение трех часов.
     Изя предполагал, что надпись  на  афише  об избиении была напечатана  с
ведома и согласия самого Шенгели.
     Поэт  Георгий Аркадьевич Шенгели  был  добрый  человек, но с  несколько
экзотической внешностью. Я никак не  мог понять ту легкую неприязнь, с какой
относились  к нему некоторые  одесские поэты.  На  мои  расспросы  Багрицкий
отвечал  невразумительно. В конце  концов я  пришел к  мысли,  что вражда  к
Шенгели   была  литературной  игрой.  Она  вносила  добавочное  оживление  в
поэтическую жизнь Одессы.
     Шенгели, по-моему, охотно участвовал в этой игре и больше  изображал из
себя спокойного, как истый римлянин, противника, чем был им на самом деле.
     Тонкое лицо  Шенгели во  время схваток с одесскими  поэтами бледнело  и
казалось  выточенным из мрамора.  Изя  говорил,  что  бюст  Шенгели  был  бы
украшением римского Форума.
     - Или, может быть, Пантеона? - неуверенно спрашивал он меня, и в глазах
его появлялась тревога.
     Шенгели был высок, глаза его по-юношески сверкали. Он ходил по Одессе в
тропическом пробковом шлеме и босиком.  При этих внешних  качествах  Шенгели
обладал  эрудицией,  писал изысканные стихи, переводил  французских поэтов и
был человеком, расположенным к людям и воспитанным.
     Эти  свойства Шенгели делали его чужаком для  многих одесских поэтов  -
юношей нарочито развязных, гордившихся  тем, что они  не  заражены  никакими
"штучками",  в   особенности   такими   смертными  грехами,  как  чрезмерная
интеллигентность и терпимость.
     Я  впервые  увидел  Шенгели  в  Москве  в   начале   мировой  войны  на
поэзо-концерте Игоря  Северянина.  Он читал  свои  стихи  в  перерывах между
чтением  самого Северянина. То были стихи  о его родной  щебенчатой Керчи, о
древнейшей земле, где "в глине одичалой  спят сарматы, скифы, гунны, венды,-
и неоглядные легенды неувядаемо томят".
     Он сказал о себе:
     Несу  в себе дыхание  приливов, И кровь моя,  как некогда,  нагрета
Одною с южным морем теплотой...
     Мне всегда  казалось,  что  я мог бы  с  таким  же  увлечением,  как  и
писательством,   заниматься  некоторыми   другими   вещами:   мореплаванием,
археологией или вторичным географическим открытием давно открытых земель.
     Археология была наукой о древности. Древность с детства  была воплощена
для меня в беге ветра над ковылем, в спекшихся от зноя, старых, обезлюдевших
землях, куда тот  же ветер нет-нет да и донесет свежесть близкого взморья, в
разбитом  изразце,  изготовленном  худыми сизыми пальцами иранского гончара,
наконец, в черной глиняной трубке в виде носа ахейского корабля, потерян ной
запорожцем вблизи соленых озер Перекопа. Всегда меня  привлекал цвет древних
земель - ржавый, рудой, суровый.
     Такими я всегда представлял себе  старые области земли. Когда я впервые
увидел   эти   области,   то  был   радостно   поражен  тем,   что   красок,
свидетельствующих о  баснословном возрасте Земли, было гораздо больше, чем я
предполагал.
     В этом я  окончательно убедился,  когда  попал в архипелаг, в  Грецию и
Италию.  Там  ржавая  земля  издалека  проступала  сквозь  индиговый  воздух
утренних  далей  или  сквозь  величавую  и мутную  медь  вечеров.  Древность
облекалась  во множество  красок  и оттенков,  соединявших  киноварь  скал с
оливковой  листвой и темное  золото  заката с воздухом лилового  ионического
вечера.
     Скупые и резкие краски древности больше соответствуют  югу, чем северу.
Там они заметнее. Там они чаще встречаются.
     Где-нибудь в Риме  вы  заметите из  окна отеля,  как по  свежим газонам
сыплется искусственный дождь из вращающихся никелированных трубок, и  тут же
увидите стариннейшую землю совсем рядом, хотя бы на мощной арене Колизея.
     Он  кажется  столь  же  старым,  как  небо  над  Римом,   над  близкими
Апеннинами, над перегорелой в цементный прах Калабрией.
     Калабрия дымится зноем, как исполинский  пожар  во время безветрия.  Ее
берега пахнут  кремнем, из  которого только что высекли искру. И если бы  не
густое, фиолетовое, свежее  пространство  морской воды, омывающей эту  сухую
страну, то вид ее вызывал бы у нас содрогание, как преддверие ада.
     По существу  чувство древности ничем не отличается от чувства вечности,
от чувства  эпох, уже пронесшихся над землей, и чувства будущего. Как бы там
ни  было, но человек не  перестанет размышлять и  видеть в своем воображении
развороты и прошлых  и будущих  времен. Чувство  времени с  особой  остротой
возникает почему-то на морских побережьях.
     Я отвлекся от  постепенности повествования, но  сейчас, пожалуй,  можно
сделать  отступление и  сказать  несколько  слов  о  том, что  являет  собой
ощущение моря и морских побережий.
     Море  можно  увидеть с палубы  океанского  корабля  и с  низкой  палубы
рыбачьей шаланды.
     С палубы шаланды  вы не  только  увидите море  вблизи,  но  можете даже
услышать  совсем рядом крепкий запах морской  воды как раз в то время, когда
шаланда будет проходить мимо подводных камней. Они на мгновение обнажатся от
перекатившей  через  них воды  и откроют  косматую  мокрую  шкуру из  густых
водорослей.
     И вот в это мгновение -  от волны до волны  - водоросли выдохнут резкий
запах,  и вы  сможете  набрать  его  полные легкие -  до головокружения,  до
темноты в глазах.
     С высоких палуб лайнеров запаха моря  не слышно. Его  заглушают  запахи
горячего машинного масла, табака и ароматической жидкости для уборных.
     Подлинное  ощущение моря существует там,  где морские запахи окрепли на
длительной  и чистой  жаре. К примеру,  в Ялте  этих  запахов почти нет. Там
прибой пахнет размякшими окурками и мандариновыми корками, а не раскаленными
каменными  молами,  старыми канатами, чебрецом, ржавыми минами образца  1912
года,  валяющимися на берегу, пристанскими настилами, поседевшими от соли, и
розовыми рыбачьими сетями.
     Так  морем  пахнет  только  в таких  портах,  как  Керчь, Новороссийск,
Феодосия, Мариуполь или Скадовск.
     Есть курортные побережья, застроенные голубыми киосками для мороженого,
заставленные  гипсовыми   статуями  спортсменок  и  пионеров,  переполненные
тюбетейками, сандалетами, полосатыми  пижамами и  мохнатыми  полотенцами.  И
есть берега, сожженные тысячелетним солнцем - отблеском огромных  южных вод,
горячими токами воздуха - чистейшего в мире.
     От такого солнца и воздуха берега приобретают  суровый цвет - охристый,
пепельный  и  сизоватый,   как  окалина,-  цвет  незапамятных  времен,  цвет
вечности. И на эти ржавые берега, на обнаженную, окаменелую глину равномерно
набегают из столетия в столетие неисчислимые волны.
     Запахов, шумов и  красок настоящего моря великое  множество. Если бы  у
меня было время и если бы мной не владела ложная боязнь  нарушить равновесие
прозы, то я охотно расширил бы это внезапное отступление до размеров книги.
     Я  должен  признаться,  что   я  могу  с  таким  же  увлечением  читать
путеводитель  по   Греции,   "Письма   из  Испании"   Боткина   и   дневники
Миклухо-Маклая,  как и пересыпать в ладонях морской песок, отдыхая при  этом
всем существом и  чувствуя,  как ветер время от времени  ласково похлопывает
меня своими прохладными, сырыми ладонями по щекам. Он как  бы радуется,  что
на  пустынном  пляже - вплоть до туманно-синеватых мысов, как бы  сосущих на
горизонте, как медведи, морскую воду,- нет ни одного человека, кроме меня.
     Пусть  весь день на береговых  обрывах  шелестит  твердая  трава.  Этот
нежный шелест - необъятно старый - слышится на этих побережьях из века в век
и приобщает нас к мудрости и простоте.
     Мы  с  трудом прорвались с Изей и Яшей Лифшицем в зал на  вечер поэтов.
Там среди неистового шума, смеха и легкого свиста поэт Чечерин кричал грубым
басом свои стихи.
     Шум немного стих, когда на сцену вышел поэт Владимир Нарбут - сухорукий
человек с  умным, желчным лицом. Я  увлекался его великолепными  стихами, но
еще ни разу не видел его.
     Не  обращая внимания  на  кипящую  аудиторию, Нарбут начал  читать свои
стихи угрожающим, безжалостным голосом. Читал он с украинским акцентом.
     А я, трухлявая колода,Годами выветренный гроб...
     Стихи его производили  впечатление  чего-то зловещего.  Но неожиданн