у
или к артиллеристам?
     -- К артиллеристам.
     Фурманка остановилась около двухэтажного  дома. На фронтоне его не было
окон. Только узкая дверь и над ней на стене -- черное распятие.
     Распятый Христос преследовал нас все время, пока мы были в Польше. Иные
распятия были сделаны с такой  анатомической  точностью,  вплоть до сгустков
крови,  застывших на  проколотом копьем худом боку  Иисуса, что  производили
отталкивающее  впечатление.  Романин  говорил,   что  ему  надоели  все  эти
покойники, висящие на перепутьях  дорог,  и хочется к себе, на реку Сакмару,
где на сто верст -- только лесистые  отроги  Урала, льющаяся среди них река,
полная судаков, и отцовская пасека. Отец Романина  --  бывший земский доктор
-- доживал свой век на пенсии в маленькой усадьбе на берегу Сакмары.
     Нас  встретили  офицеры-артиллеристы.  Они  напоили нас чаем и уступили
свои походные койки.  Мы вымокли. От чая и теплоты нас бросало в вязкий сон.
Я тотчас уснул.
     Проснулся я  ночью  от рявканья  пушек.  Поблизости шла  артиллерийская
перестрелка. В  соседней  комнате мигала свеча и  шепотом спорили за  столом
офицеры. Они сняли гимнастерки и в одних рубахах резались в карты.
     Стекла звенели, и при  каждом орудийном ударе звякал вверху  под крышей
церковный колокол. Лил дождь. За окнами была такая непроглядная тьма, что на
нее страшно было смотреть.
     Я закурил. Романин заворочался на своей койке.
     -- Да-а,-- сказал он в пространство.-- Реки  крови  по вине негодяев  и
идиотов.
     -- Кого? -- переспросил я.
     --  Иди-о-тов! -- раздельно повторил  Романин.--  Всех  этих напыженных
Вильгельмов и дураковатых Николаев. И хватких деляг.  Одни кретины, а другие
черные подлецы. Но от этого нам не легче.
     -- Послушайте,--  тихо  сказала  Леля. Она,  оказывается,  не  спала.--
Оставьте эти разговоры. Иначе я разревусь...
     Мы  замолчали. Все так же лил дождь. Мне хотелось есть, но до утра было
еще очень далеко.
     Я задремал. Сквозь  дремоту я видел, как Леля  встала, подошла к  окну,
долго  смотрела в темноту,  где  изредка что-то вспыхивало, потом вздохнула,
поправила на мне сползшую шинель, села на табурет около койки и долго сидела
неподвижно, будто мертвая, стиснув руки у себя на коленях.
     За мутным Саном
     Раскаленный шар солнца опускался в редкий сосновый лес за рекой Саном.
     Среди  пней и  кустов  стояли  одиночные  сосны --  высокие  и  тонкие,
согнувшиеся под тяжестью  вершин. Багровый  пламень  солнца скользил  по  их
стволам, падал на  песок  у  подножия сосен и отражался,  качаясь, в быстрой
воде Сана.
     За опушкой леса  начиналась равнина,  синеватая  от вечернего тумана. С
равнины тянуло горьким миндальным запахом болотных цветов.
     Это была Галиция.
     Наш поезд  задержали на пограничном разъезде у деревянного моста  через
Сан. Навстречу шли эшелоны.
     Я впервые переезжал через границу. На том берегу Сана была Австрия. Мне
казалось, что за пограничной чертой все будет совершенно другим, не нашим,--
не только люди, деревни и города, но даже небо и деревья.
     Так я  представлял себе заграницу еще мальчиком. Это глупое убеждение в
какой-то мере сохранилось у  меня  до взрослого возраста. - Но пока все было
так, как у нас. Тот же сухой  цикорий рос по сторонам тропинок. Нога так же,
как ив России, тонула в песке, и даже вода в Сане была мутная, тогда как, по
моим понятиям, она должна была литься прозрачным звонким потоком.
     Ночью  мы  прошли  по  мосту  через  Сан и вошли  в Галицию.  Утром  мы
остановились в городе Мелеце.
     Я  не  успел его рассмотреть. Впереди, под  Дембицей,  шел бой,  и  нас
тотчас туда отправили. Я только успел увидеть из окна веселые зеленые холмы,
черепичные  крыши,  стены,  заросшие  хмелем,  и  белые,  как  мел,  дороги,
обрамленные тополями.
     А потом мы услышали тяжелую неумолчную канонаду и увидели  темную пыль,
затянувшую на юге весь горизонт. Может быть, это была не пыль, а дым горящих
деревень.
     Мимо поезда на рысях уходили к северу, к переправе через Сан, беженские
обозы. Шли вразброд усталые пехотные части. Земля грохотала  все явственнее.
В вагонах звенели стекла.
     Поезд наконец остановился в широкой лощине. В кудрявых лесах по склонам
лощины беспорядочно вспыхивали желтоватые облака шрапнели.
     Мимо  поезда скакали верховые. Оглушительно била спрятанная  в соседних
кустах полевая батарея.  Главный врач  Покровский  приказал нам  поднять над
поездом два больших флага Красного Креста.
     После   этого    нас   продвинули   немного   вперед,   к   разрушенной
железнодорожной будке. Около  нее  лежали на  пыльной траве десятки  кое-как
перевязанных раненых.  Мы тотчас начали грузить раненых в вагоны.  Поезд был
уже  полон,  но раненые  не убывали. Мы клали  их в проходах,  в тамбурах, в
"команде". Весь поезд уже стонал тягучим разноголосым стоном.
     Бой, очевидно, приближался, но мы не видели этого.
     Я  только мельком замечал  то выбитое стекло  в окне  вагона, то слышал
хлесткие удары шальных пуль по рельсам.
     Один из наших санитаров был ранен в плечо. Романина сбило с ног горячим
ударом воздуха.
     Но это  шло  мимо  сознания. Все были поглощены  одной  мыслью: "Скорее
грузить раненых! Скорее!"
     Потный офицер подскакал к поезду и вызвал Покровского. Погоны у офицера
были покрыты таким толстым слоем пыли, что не было видно звездочек.
     -- Скорей!  -- закричал офицер сорванным голосом.-- Убирайте к чертовой
матери  ваш  поезд! Через  четверть часа будет поздно.  У вас  двойная тяга!
Немедленно!
     Офицер тряс нагайкой,  зажатой в руке, и  показывал  на север. Конь под
офицером вертелся, как осатанелый.
     --  Мы  еще  можем  брать  раненых  на  крыши!  --  прокричал  в  ответ
Покровский.
     --  Берите  на  ходу!  --  крикнул  офицер,  рванул коня  и  поскакал к
паровозу.  Поезд тотчас тронулся.  Некоторые  раненые успевали уцепиться  за
поручни, и санитары втаскивали их на площадки.
     Только сейчас я заметил, что уже наступили сумерки,-- яснее  стал виден
огонь разрывов, и пыль на горизонте окрасилась в зловещий багряный цвет.
     Потом пули начали  щелкать  в  стены  вагонов,  но  это  длилось  всего
несколько  минут. Поезд шел  с огромной скоростью.  Когда наконец  он сбавил
ход, мы сообразили, что вырвались из "мешка".
     Поезд взял несколько сот раненых,  перевязанных наспех, с промокшими от
крови  бинтами,  со сползшими повязками, почерневших от  боли и жажды. Нужно
было  перевязать  всех  заново.   Нужно  было  отобрать  тяжелых,  требующих
немедленной операции.
     Работа  началась тотчас,  и  с  той  же минуты  время остановилось.  Мы
перестали его замечать. Каждые четверть  часа у себя в операционном вагоне я
смывал с полов,  покрытых  линолеумом,  кровь, убирал  заскорузлые  повязки,
потом меня звали  к  операционному  столу, и я, плохо соображая, что  делаю,
держал  ногу  раненого, стараясь  не  смотреть, как  Покровский пилит  белую
сахарную кость стальной цепкой пилкой. Внезапно нога делалась очень тяжелой,
и  сквозь какую-то муть в сознании я  соображал, что  операция  окончена,  и
относил  отрезанную ногу в  цинковый  ящик,  чтобы  потом  похоронить  ее на
остановке.
     Пахло кровью, валерьянкой и горящим спиртом.  На спиртовках  непрерывно
кипятили инструменты.
     С  тех  пор  синеватое  спиртовое  пламя связано  у  меня  в  памяти  с
невыносимым страданием, покрывающим лица людей серым мертвенным потом.
     Иные раненые кричали, иные, стиснув  зубы, скрипели ими  и ругались. Но
один раненый своей выносливостью поразил даже  невозмутимого  Покровского. У
раненого была разбита тазовая кость. Боль он испытывал нечеловеческую,  но в
операционный вагон  пришел один,  без санитара, хватаясь за  стены. Во время
перевязки он попросил только разрешения закурить "для легкости". Он ни  разу
не  застонал,  не  вскрикнул,  все  время  успокаивал  Покровского  и  Лелю,
помогавшую  Покровскому  вынимать осколок  снаряда и  делать сложную  глухую
повязку.
     -- Ничего! --  говорил  он.--  Терпимо.  Вполне  даже  терпимо.  Вы  не
беспокойтесь, сестрица.
     Боль выдавали только глаза. С каждой минутой они все сильнее выцветали,
подергивались желтоватым налетом.
     -- Откуда только ты такой взялся? -- сердито спросил Покровский.
     --   Вологодские  мы,--  ответил  раненый.--  Меня  мать  родила,  ваше
высокородие, во сыром бору. Сама и приняла. И обмыла водицей из лужи. У нас,
ваше  высокородие, почитай, все  такие.  Раненый  зверь,  конечно, кричит. А
человеку кричать не пристало.
     Сейчас я не  могу припомнить, сколько времени  длились эти  непрерывные
перевязки  и  операции.  Для особенно  сложных операций поезд задерживали на
станциях.
     Помню только, что я то зажигал яркие электрические лампы (в  вагоне был
аккумулятор), то гасил их,  потому что  за окнами, оказывается, уже  светило
солнце. Но светило оно недолго, как мне казалось, всего какой-нибудь  час, и
я снова зажигал белые слепящие лампы.
     Однажды Покровский взял  меня  за руку, отвел к окну и заставил  выпить
стакан бурой и липкой жидкости.
     --  Держитесь,-- сказал он.-- Скоро  конец. Нельзя  ни  одного человека
сменить.
     И я держался, только время от времени меняя окровавленный халат.
     А  раненые  все  шли  и  шли.  Мы  перестали  различать  их  лица.  Уже
мерещилось, что  у  всех раненых  одно и  то же небритое, позеленевшее лицо,
одни и те же белые и круглые от боли глаза, одно и то же частое  беспомощное
дыхание и одни и те  же цепкие  железные  пальцы,-- ими они впивались  нам в
руки, когда мы держали их во время перевязок. Все руки у нас были в ссадинах
и кровоподтеках.
     Один только раз  на неизвестной станция в Польше я  вышел на  минуту из
вагона покурить.  Был вечер. Только  что прошел дождь. На платформе блестели
лужи. В зеленоватом небе висела, как гроздь исполинского винограда, грозовая
туча, чуть подернутая розоватым цветом зари.
     Около  поезда стояла  толпа  женщин  и  детей. Женщины  вытирали  глаза
уголками  платков.  "Почему  они  плачут?"  --  подумал  я,  еще  ничего  не
соображая, и вдруг услышал тихий стон, доносившийся из вагонов.
     Весь поезд  стонал непрерывно,  устало. Ни  одно  материнское сердце не
могло,  конечно,  выдержать  без  слез эту  невнятную  просьбу  о  помощи, о
милосердии. Ведь каждый  раненый становился  ребенком и недаром  среди своих
воспаленных ночей и томительной  боли звал мать. Но матери  не было. И никто
ее не  мог заменить, даже самые самоотверженные сестры. А у них  сострадание
как  бы исходило  даже  из  теплых и осторожных  рук,  мягко прикасавшихся к
изорванным телам, к гноящимся ранам, к спутанным волосам.
     Не  помню на рассвете какого дня мы пришли в Люблин. Там нас  ждали три
пустых санитарных поезда.
     Они забрали наших  раненых  и  ушли с ними в Россию,  а  мы остались  в
Люблине. Нам дали три дня отдыха.
     Я вышел на  станционные  пути к водокачке и долго  мылся под краном под
сильной пенистой  струей. Я  мылся  долго потому,  что, очевидно, дремал  во
время мытья. Мимолетный этот сон был полон запаха воды и марсельского мыла.
     Потом я переоделся  и  вышел на станцию.  Около вокзала стенами  стояла
сирень. На  клумбах  склонялись  какие-то  цветы в  своих  лиловых  и  белых
ситцевых платьях.
     Я сел на деревянную скамью, прислонился к спинке и, засыпая, смотрел на
близкий город.  Он стоял на высоком зеленом холме, окруженный полями, умытый
утренним светом.
     В  чистейшей синеве  неба  сверкало солнце.  Звон  серебряных колоколов
долетал из города. В тот день была страстная пятница.
     Я уснул. Солнечный свет бил мне в глаза, но я не чувствовал  этого, мое
лицо было в тени от зонтика.
     Рядом  со  мной  сел  на   скамейку   маленький  старик  в  Крахмальном
пожелтевшем воротничке, раскрыл зонтик и держал его так, чтобы защитить меня
от света.
     Сколько  он так просидел, я не  знал. Проснулся  я, когда солнце стояло
уже довольно высоко.
     Старичок  встал,  приподнял  котелок, сказал по-польски  "пшепрашам" --
"извините" -- и ушел.
     Кто это был? Старый учитель или  железнодорожный кассир? Или костельный
органист?  Но кто бы  он ни был,  я остался благодарен ему за то, что  в дни
войны  он не забыл о простой  человеческой услуге. Он появился,  как  добрый
старенький дух из тенистых улиц Люблина. Из тех улиц, где скудно и чисто жил
отставной  служилый  люд, где последней радостью  человека  осталась  грядка
настурций  у забора  и коробка из-под гильз с папиросами,  набитыми крымским
душистым табаком.  Потому  что  дети уже  разлетелись по  свету, жена  давно
умерла, а все старые журналы-- и "Нива" и "Тыгодник Иллюстрованы"  --  давно
перечитаны по нескольку раз. Все  ушло. Осталась только молчаливая мудрость,
дымок  папиросы да  отдаленный колокольный звон из города,  одинаковый и  на
праздниках и на похоронах.
     Весна над Вепржем
     В дни войны особенно мила тишина.
     Люблин  был  заполнен этой тишиной. Шумная военная жизнь проходила мимо
города,  как  проходили мимо  люблинского вокзала,  почти  не  задерживаясь,
воинские поезда.
     Вокзал  курился  махоркой,  звенел манерками, гудел  от топота  сапог и
бряканья винтовок. Но стоило подняться по широкой улице в город, как  тишина
и запах распустившейся сирени вплотную окружали человека. Он снимал фуражку,
вытирал лоб с красной полоской, натертой твердым околышем, вздыхал и говорил
себе: "Да нет же, что  это за горячечный бред! Никакой  войны,  должно быть,
никогда не бывало!"
     Человек подымал голову  и видел,  как над  кровлями проносились стрижи.
Легкие облака приплывали из синей дали  и уплывали в такую же синюю даль, не
отнимая  у земли  ни одного солнечного луча.  Лучи  эти  пробивались  сквозь
сердцевидные   листья   сирени,   ложились  на  плиты  тротуаров   и  слабо,
по-весеннему нагревали их.
     В  Саксонском  саду  духовой  оркестр  разучивал  отрывки  из  опер.  В
устоявшейся над городом тишине звуки оркестра разносились далеко. Где-нибудь
в улочке, спускавшейся к реке  между оградами с узкими калитками, можно было
издалека услышать знакомую мелодию:

     Он далеко, жених, он в чужой стороне...

     Над калитками висели железные  кованые фонари. Сирень свешивалась из-за
оград. И все звонили и звонили с утра до вечера серебряные колокола.
     В Люблине нас застала пасха. Пасхальные дни пришли на смену сутолоке  и
пыли  недавнего  боя.  Но в  чисто  прибранном и  вымытом поезде мы  все еще
находили  то  запекшийся  от  крови кусочек ваты  за  рукояткой  тормоза, то
окурки, завалившиеся за полку в теплушке и изжеванные в клочья от боли.
     Мы пошли  к ночной пасхальной службе в бернардинский  костел.  Все было
очень  театрально:   кружевные  мальчики-прислужники,  горы   сирени   около
наряженного  в голубую  парчу  деревянного  младенца  Иисуса, седые ксендзы,
певшие в нос латинские песнопения, грозовые раскаты органа.
     В  глазах  молящихся женщин  было заметно  только одно --  исступленное
ожидание  чуда,  огромная надежда, что,  может быть, этот  младенец или  эта
бледная женщина с густыми ресницами, мать этого грудного бога,  сделают так,
что в мире исчезнут войны, изнурительный труд и нищета и наконец можно будет
разогнуть  спину  над  лоханью  с  грязным  бельем  и  улыбнуться  солнышку,
заигравшему в мыльной воде.
     Религия  была  для них  сладким  самообманом.  Это  был  мир бесплодной
выдумки  для  усталых  людей. Они не  видели иного выхода  и  потому с такой
фанатической  яростью верили вопреки  здравому  смыслу, вопреки  всему опыту
своей  жизни, что справедливость воплощена  в образе  нищего  из  Галилеи, в
образе  бога. Но почему-то этот бог, придуманный людьми, чтобы разобраться в
кровавой  и  тяжелой  путанице человеческого  существования, все медлил, все
молчал и никак не вмешивался в течение жизни.
     А  ему  все-таки верили, хотя  бездействие  этого бога длилось  веками.
Жажда счастья была  так велика, что поэзию счастья  люди старались перенести
на религию,  вложить  в эти рыдающие  органы, в  дым ладана, в торжественные
заклинания:
     В  первый день пасхи мы с  Лелей  и Романиным пошли  далеко за город на
берега Вепржа.  Река  несла  чистую  воду среди пшеничных  полей.  Тростники
отражались черными стенами в ее глубине.  Над тростниками носились маленькие
чайки.
     Было хорошо идти по твердой полевой дороге в  незнакомой  стране  и  не
знать, куда эта дорога нас приведет.
     Полевые  цветы качались  по  сторонам. На  наших глазах  в глубине неба
рождались снеговые кручи облаков.
     И никто -- ни  тогда на Вепрже, ни потом на протяжении всей жизни -- не
мог  мне объяснить,  откуда  берутся иногда внезапные  порывы счастья, в  то
время когда ничего особенного не происходит.
     Я был искренне счастлив тогда.
     На  берегу Вепржа стояла  халупа с соломенной кровлей. На плетне висела
рыбачья  сеть. На  ней  сидели,  выклевывая  засохшие водоросли,  коричневые
камышовки.
     Они испугались нас, с треском вспорхнули и разбудили  грудного ребенка.
Он спал в корзинке-колыске на завалинке около окна.
     Ребенок  заплакал.  Из  халупы вышла  молодая крестьянка в  подоткнутой
полосатой юбке. Она увидела нас и остановилась, прижав руки к груди.
     Седой пес, нехотя вылез из-под разбитого корыта, подошел к завалинке и,
зевая, заглянул с  недоумением в колыску. Убедившись, что все в порядке, пес
сели, поглядывая  на нас старыми  желтыми глазами,  начал яростно вычесывать
блох.
     --  Прочь, Сивый! --  тихонько  прикрикнула женщина,  взяла ребенка  на
руки, обернулась к нам, и лицо  ее озарилось такой сердечной улыбкой, что мы
невольно улыбнулись  в  ответ, но  ничего не могли  сказать и так  и  стояли
молча.
     Женщина застенчиво предложила  нам выпить молока. Мы поблагодарили ее и
вошли в халупу.
     Все  в  халупе  было деревянное,-- не только стены, полы, стол, лавки и
кровать, но и тарелки, гребешок на окне, солонка  и лампада перед иконой. На
окне  лежала  деревянная вилка.  Деревянные эти  вещи усиливали  впечатление
бедности и чистоты.
     Леля взяла  ребенка,  а хозяйка спустилась  в подпол и принесла  оттуда
запотевший кувшин молока.
     Она вытерла  стол полотенцем,  сильно склонившись  при этом,  и  на  ее
золотые волосы упал  отблеск солнца. Я  смотрел на  эти волосы,  волнистые и
тонкие.   Хозяйка  почувствовала  мой  взгляд  и  подняла  на   меня  глаза,
зеленоватые и  смущенные. И по  этой  примете  и  еще по другим признакам  я
понял, что в этой халупе поселилось тихое счастье.
     Почему-то  я  подумал об  этом,  когда  взглянул на потолок. Там висела
маленькая люстра  с тонкими восковыми свечами.  Она  была сплетена  из сухих
цветов.  Вместо подсвечников в нее были вставлены  большие  пунцовые головки
татарника, и к этим головкам были прикреплены необожженные свечи.
     -- Что это? -- спросил я хозяйку.-- Какая прелестная вещь!
     -- Это  забавка,--  ответила, смущаясь,  хозяйка.-- Ее нельзя зажигать.
Мой муж сплел ее, чтобы веселее было в  халупе. Он  корзинщик. Он плетет  из
лозы корзины и табуреты, а недавно  сплел  для паненки Яворской парасолик от
солнца.
     Романин не  знал, что значит  "парасолик", и  очень удивился, когда ему
объяснили, что это обыкновенный зонтик.
     В  это время отворилась дверь, и  на пороге остановился молодой высокий
крестьянин.
     Кожаная  белая  безрукавка,  вышитая зелеными  нитками,  была  небрежно
закинута  на его плечи. Он был очень худ и улыбался так же застенчиво, как и
хозяйка.
     -- Вот и Стась, мой муж,-- сказала  хозяйка.-- Он у меня не такой,  как
все.
     Стась  молча поклонился, положил  в  угол связку лыка,  сел  к столу и,
улыбаясь, внимательно посмотрел на всех нас по очереди.
     За  открытым  окном  пели  жаворонки.  Было  видно,  как  они,  трепеща
крыльями, подымались прямо ввер