могли только московские извозчики.
     Трамвайной  своей службе я обязан тем,  что хорошо изучил Москву,  этот
беспорядочный  и  многоликий  город  со  всеми  его  Зацепами,  Стромынками,
трактирами,   Ножевыми   линиями,   Божедомками,    больницами,   Ленивками,
Анненгофскими  рощами,  Яузами, вдовьими  домами,  слободами и  Крестовскими
башнями.
     Экзаменовал нас на  знание Москвы едкий старичок в длиннополом пиджаке.
Он прихлебывал из стакана холодный чай и ласково спрашивал:
     --  Как бы покороче,  батенька мой,  проехать мне из  Марьиной  рощи  в
Хамовники?  А?  Не  знаете?   Кстати,  откуда  это  взялось  название  такое
пренеприятное  -- Хамовники?! Хамством Москва  не славилась.  За  что же ей,
первопрестольной, такой срам?!
     Старичок свирепо придирался к нам. Половина кондукторов на его экзамене
провалилась.
     Провалившиеся ходили  жаловаться главному инженеру трамвая  Поливанову,
великолепно выбритому,  подчеркнуто  учтивому человеку.  Поливанов,  склонив
голову  с  седым  пробором,  ответил,  что  знание Москвы -- одна  из  основ
кондукторской службы.
     --  Кондуктор,-- сказал он,-- не только одушевленный  прибор для выдачи
билетов, но и  проводник по  Москве. Город велик. Ни один старожил не  знает
его во  всех частях. Представьте, какая  путаница  произойдет с  пассажирами
трамвая,  особенно  с  провинциалами,  если  никто   не  сможет  помочь   им
разобраться в этом хитросплетении тупиков, застав и церквей.
     Вскоре  я убедился, что Поливанов был прав. ... Меня назначили на линию
No 8 -- проклятую вокзальную линию, считавшуюся еще хуже, чем "Б". Линия эта
соединяла  Брестский вокзал с Каланчевской площадью, о ее тремя вокзалами --
Николаевским,  Ярославским   и  Казанским.  Проходила  восьмая  линия  через
Сухаревскую площадь и по обеим Божедомкам.
     Часто  случалось,  что  у  Ярославского  вокзала  вагон,  как  говорили
кондукторы,  "попадал  под  поезд"  из  Троице-Сергиевской лавры.  В трамвай
набивались богомолки-салопницы. Пробирались они  в разные московские церкви,
города не знали, были бестолковы, как куры, и всего боялись.
     И вот изо дня в день происходила одна и та же канитель: одной салопнице
надо было к "Николе на курьих ножках", другой -- к Троице-Капелькам, третьей
-- к Георгию на  Всполье.  Нужно было терпеливо объяснять им, как проехать к
этим  церквам, после  чего старухи вытаскивали  из карманов в  нижних  юбках
платки  с завязанными по  уголкам деньгами. В  одном  уголке были копейки, в
другом -- семишники, в третьем -- пятикопеечные монеты.
     Салопницы  долго  развязывали зубами  тугие  узелки и скупо отсчитывали
деньги.  Впопыхах салопницы  часто  ошибались  и  развязывали не тот узелок.
Тогда они снова затягивали его зубами и начинали развязывать другой.
     Для нас, кондукторов, это было несчастьем.  До Красных ворот мы  должны
были  раздать все билеты. Старухи нас задерживали,  билеты  выдавать  мы  не
успевали, а у  Красных ворот нас подкарауливал сутяга-контролер и  штрафовал
за медленную работу.
     Однажды  Бабаев  затащил меня к  себе. Жил он с  дочерью в покосившемся
домишке у Павелецкого вокзала. Дочь его работала белошвейкой.
     -- Вот, Саня,-- бодро крикнул с порога Бабаев,-- привел тебе жениха!
     Саня зашумела за перегородкой коленкором, но не вышла.
     В  низкой  комнате висело несколько клеток, закрытых  газетами.  Бабаев
снял газеты. В клетках тотчас запрыгали и запели канарейки.
     -- Я с  канарейками отдыхаю от людского  племени,-- объяснил  Бабаев.--
Нас,  кондукторов,  пассажир не  стесняется.  Выказывает себя перед  нами  в
наихудшем  виде.  Отсюда,  понятно,  и  точка  зрения  у  нас   на  человека
подозрительная.
     Бабаев  был  прав. Непонятно почему, но нигде человек  не  вел себя так
грубо, как  в  трамвае.  Даже учтивые  люди,  попав  в  трамвай,  заражались
сварливостью.
     Сначала это  удивляло, потом начало раздражать, но в конце концов стало
так  угнетающе  действовать,  что  я  ждал   только  случая,  чтобы  бросить
трамвайную работу и вернуть себе прежнее расположение к людям.
     Вошла  Саня, костлявая девица, молча поздоровалась, поставила  на  стол
граммофон с  красной  трубой,  завела  его,  ушла  и больше  не  появлялась.
Граммофон  запел арию из "Риголетто":  "Если красавица в любви клянется, кто
ей   поверит,   тот   ошибется".   Канарейки   тотчас   замолкли  и   начали
прислушиваться.
     --  Граммофон  я  держу  для канареек,-- объяснил  Бабаев.-- Обучаю  их
пению. Очень переимчивая птица.
     Бабаев рассказал,  что у канареечников есть в Москве свой трактир, куда
они приносят по воскресеньям канареек и  устраивают соревнования. Собираются
послушать эти  канареечные концерты  большие  любители.  Были  однажды  даже
Шаляпин  и  миллионер  Мамонтов.  Люди,  конечно,  видные, знаменитые,  но в
канареечном  пении они не разбирались, можно сказать, ни черта не понимали и
цены канарейкам не знали. Хотели купить двух  канареек за большие деньги. Но
канареечники,  хоть  и  с  извинениями,  продать  отказались,--  нет  смысла
отдавать птицу в неопытные руки. Испортить ее ничего не стоит, а труд на нее
положен большой. И  канарейка к тому же  не игрушка, она требует правильного
обращения. Так Шаляпин с Мамонтовым и ушли ни с чем.  Шаляпин напоследок как
грянул  басом,  со  зла должно быть,  "Как  король  шел  на войну",  так все
канареечники кинулись птичек своих уносить из трактира,-- канарейка существо
нервное, ее напугаешь-- она петь совершенно бросит, и тогда грош ей цена.
     Сухая  осень  сменилась обложными  дождями.  Это  было,  пожалуй, самое
трудное время  для кондукторов. Сквозняки в вагонах, липкая грязь  на полах,
засыпанных обрывками  билетов,  прелый  запах  мокрой  одежды  и  слезящиеся
окна,--  за ними  ползли  вереницы темных деревянных домишек и  исхлестанные
дождем вывески оптовых складов.
     В такие дни кондукторов раздражало все, в особенности дурацкая привычка
пассажиров налеплять на окна  старые раскисшие  билеты и рисовать пальцем на
потном стекле носатые рожи.
     Вагон   трамвая  становился  похожим   на  измызганное  общежитие,  где
переругиваются  случайные  жильцы-пассажиры.  Москва  как  бы   съеживалась,
пряталась под черные зонты и поднятые воротники пальто. Улицы пустели.  Одна
только Сухаревка шумела и ходила, как море, тусклыми человеческими волнами.
     Трамвай  с  трудом  продирался  сквозь  крикливые  толпы   покупателей,
перекупщиков  и  продавцов.  У самых  колес  зловеще  шипели  граммофоны,  и
Вяльцева зазывно пела: "Гайда, тройка, снег пушистый, ночь морозная кругом!"
Голос ее заглушали примусы.  Они  нетерпеливо рвались в небо синим свистящим
пламенем. Победный их рев перекрывал все звуки.
     Звенели   отсыревшие   мандолины.  Резиновые   чертенята   с  пунцовыми
анилиновыми щеками умирали  с пронзительным воплем: "Уйди, уйди!" Ворчали на
огромных сковородах оладьи. Пахло навозом, бараниной, сеном, щепным товаром.
Охрипшие люди с наигранной яростью били друг друга по рукам.
     Гремели дроги. Лошадиные потные морды лезли на площадку вагона,  дышали
густым паром.
     Фокусники-китайцы,  сидя,  на   корточках   на   мостовой,  покрикивали
фальцетом:  "Фу-фу,  чуди-чудеса!" Надтреснуто звонили в  церквах,  а из-под
черных  ворот Сухаревой  башни рыдающий женский  голос кричал:  "Положи свою
бледную руку на мою исхудалую грудь".
     Карманные воры с перекинутыми через руку брюками, вынесенными якобы для
продажи,  шныряли  повсюду. Глаз  у  них  был быстрый, уклончивый. Соловьями
заливались полицейские  свистки. Тяжело хлопая  крыльями, взлетали  в мутное
небо облезлые голуби, выпущенные из-за пазухи мальчишками.
     Невозможно   рассказать  об  этом   исполинском   московском   торжище,
раскинувшемся почти от Самотеки до Красных  ворот. Там можно было купить все
-- от  трехколесного велосипеда и  иконы до сиамского петуха и от тамбовской
ветчины до моченой морошки.  Но  все это было с червоточиной, с  изъяном,  с
ржавчиной или с душком.
     Это было всероссийское скопище нищих, бродяг,  жуликов, воров, маклаков
-- людей скудной  и  увертливой жизни. Воздух Сухаревки, казалось, был полон
только одним-- мечтой о легкой наживе и куске студня из телячьих ножек.
     То  было  немыслимое  смешение  людей всех  времен  и  состояний --  от
юродивого с запавшими глазами, гремящего  ржавыми веригами, который ловчится
проехать на трамвае без билета, до  поэта  с  козлиной  бородкой,  в зеленой
велюровой  шляпе, от толстовцев, сердито  месивших  красными  босыми  ногами
сухаревскую грязь,  до затянутых в корсеты дам, что пробирались по  этой  же
грязи, приподымая тяжелые юбки.
     Однажды  в  дождливый  темный  день в мой вагон вошел на Екатерининской
площади пассажир  в черной шляпе,  наглухо застегнутом пальто  и  коричневых
лайковых   перчатках.   Длинное,  выхоленное  его   лицо  выражало  каменное
равнодушие к  московской слякоти, трамвайным перебранкам, ко мне  и ко всему
на свете.  Но он был  очень  учтив, этот человек,-- получив  билет,  он даже
приподнял шляпу и поблагодарил меня. Пассажиры тотчас онемели и с враждебным
любопытством начали рассматривать этого странного человека. Когда он сошел у
Красных ворот, весь вагон начал изощряться в насмешках над ним. Его обзывали
"актером  погорелого театра"  и "фон-бароном". Меня тоже заинтересовал  этот
пассажир, его надменный  и вместе с тем застенчивый взгляд, явное смешение в
нем подчеркнутой изысканности с провинциальной напыщенностью.
     Через  несколько  дней я  освободился  вечером  от  работы  и  пошел  в
Политехнический музей на поэзо-концерт Игоря Северянина.
     "Каково  же  было мое удивление",  как писали  старомодные  литераторы,
когда на эстраду вышел мой пассажир в черном сюртуке, прислонился к стене и,
опустив  глаза,  долго  ждал,  пока  не  затихнут   восторженные  выкрики  и
аплодисменты.
     К  его  ногам  бросали  цветы --  темные  розы. Но он стоял  все так же
неподвижно  и не  поднял ни одного  цветка.  Потом он сделал шаг вперед, зал
затих, и я услышал чуть картавое пение очень салонных и музыкальных стихов:
     Шампанское --  в лилию, в шампанское -- лилию! Ее  целомудрием  святеет
оно!  Миньон с  Эскамильо, Миньон с Эскамильо! Шампанское в  лилии -- святое
вино!
     В этом была своя магия, в этом пении стихов, где мелодия извлекалась из
слов, не имевших смысла. Язык существовал только как музыка. Больше от  него
ничего не  требовалось.  Человеческая  мысль  превращалась  в  поблескивание
стекляруса, шуршание  надушенного  шелка,  в страусовые перья  вееров и пену
шампанского.
     Было дико  и странно  слышать  эти слова в те дни, когда тысячи русских
крестьян   лежали  в  залитых  дождями  окопах  и  отбивали  сосредоточенным
винтовочным огнем продвижение  немецкой армии. А в это время бывший  реалист
из Череповца,  Лотарев,  он же  "гений" Игорь Северянин, выпевал, грассируя,
стихи о будуаре тоскующей Нелли.
     Потом он спохватился и начал петь жеманные стихи о  войне, о  том, что,
если  погибнет  последний  русский полководец, придет  очередь  и для  него,
Северянина, и тогда "ваш нежный, ваш единственный, я поведу вас на Берлин".
     Сила жизни  такова, что  переламывает самых фальшивых людей, если в них
живет хотя  бы капля поэзии. А в Северянине был ее непочатый  край. С годами
он начал  сбрасывать с себя мишуру, голос его  зазвучал человечнее. В  стихи
его  вошел  чистый  воздух  наших   полей,  "ветер  над  раздольем  нив",  и
изысканность  сменилась лирической простотой: "Какою нежностью неизъяснимою,
какой сердечностью осветозарено и олазорено лицо твое".
     Мне редко удавалось освободиться  по  вечерам.  Все  дни  и  часть ночи
проходили в изнурительной работе, всегда на ногах, в скрежете,  спешке, и я,
так же как и  все  кондукторы, очень уставал  от этого. Когда мы слишком  уж
изматывались, то просили у  нашего трамвайного начальства  перевести  нас на
несколько дней  на "паровичок" -- паровой трамвай.  Он ходил от Савеловского
вокзала  в  Петровско-Разумовскую сельскохозяйственную  академию.  Это  была
самая легкая, а на кондукторском языке -- самая "дачная" линия в Москве.
     Маленький паровоз, похожий на  самовар, был  вместе с трубой запрятан в
коробку из  железа.  Он выдавал себя только детским свистом и клубами  пара.
Паровоз  тащил  четыре  дачных вагона.  Они  освещались по  вечерам свечами,
электричества на "паровичке" не было.
     Я работал на этой  линии осенью.  Быстро раздав  билеты,  я садился  на
открытой площадке и  погружался без всяких мыслей в  шелест осени, мчавшейся
по сторонам "паровичка". Березовые и осиновые рощи хлестали  в лицо сыростью
перестоявшегося листа.
     Потом  рощи  кончались,  и впереди  вспыхивал  всеми  красками увядания
великолепный  парк академии. Золотое  молчание стояло в нем. Громады  лип  и
кленов, переплетаясь с лимонной бледностью  осин, открывались перед глазами,
как  преддверие  пышного  и  тихого  края.  Там  осень  по  разнообразию   и
обдуманности раскраски была подчинена воле и таланту человека. Этот парк был
насажен знаменитыми нашими ботаниками, мастерами садового искусства.
     С  детских  лет одна  страсть  завладела  мной  --  любовь  к  природе.
Временами она приобретала такую остроту, что  пугала моих  близких.  Когда я
возвращался  осенью в  гимназию  из  Брянских  лесов или из  Крыма,  у  меня
начиналась жестокая тоска по  прожитому лету. Я худел на глазах и не спал по
ночам. Я скрывал это свое состояние от окружающих. Уже давно я убедился, что
кроме недоумения, оно ничего не вызывает. Это было как раз то "несерьезное",
что, по мнению близких, коренилось во мне и мешало мне жить.
     Как я мог  объяснить им,  что  в  этом моем ощущении природы было нечто
большее,  чем удивление  перед  ее совершенством, что это было не бесцельное
любование, а сознание среды,  без которой человеку нельзя работать в  полную
меру сил. Люди обычно уходят в природу, как в отдых. Я же думал, что жизнь в
природе должна быть постоянным состоянием человека.
     Я вспомнил об  этом сейчас потому,  что  осенью 1914 года  я  с  особой
остротой испытывал  чувство содружества с природой. Она тоже была поставлена
под  удар  войны, но не  здесь,  в Москве, а там, на западе, в  Польше, и от
этого любовь к ней становилась сильнее и все больше щемила сердце.
     Я смотрел,  как дым из трубы "паровичка" обволакивал желтеющие рощи. По
вечерам  за  ними  слабо  горело голубоватое  зарево  Москвы.  Видение  этих
подмосковных  рощ вызывало  множество  мыслей о России,  Чехове, Левитане, о
свойствах  русского духа, о живописной силе, таившейся в народе, его прошлом
и будущем, которое должно быть и, конечно, будет совершенно удивительным.

Мимо войны

     Сейчас, когда со времени  первой мировой войны прошло почти полвека,  я
вспоминаю об этом совсем  еще близком  времени, как о чем-то  очень  давнем,
тонущем в тумане прошлого.
     Как будто  гремящее и бурное столетие легло между двумя полосами жизни.
Все  переместилось.  Все  сдвинулось, как от  внезапного  удара.  Теперь  мы
усмехаемся над  тем, что раньше казалось нам важным. Мы  прощаем  себе былое
легкомыслие  и неумение разбираться  в хитросплетениях жизни, в общественных
отношениях,  в  самих  себе.  Сейчас мы относимся  ко  всему,  что  было  до
семнадцатого года, как к детству, хотя людям моего поколения было в то время
уже больше двадцати лет.
     Война 1914 года  не завладела  сознанием так окончательно, как все, что
случилось  после нее.  В России в то время существовала  жизнь,  которая шла
мимо  войны.  Аудитории Политехнического  музея  ломились от публики,  когда
выступали  футуристы или Игорь  Северянин.  Рабиндранат Тагор владел  умами.
Художественный  театр  в жестоких  муках  искал  нового  Гамлета.  В  Москве
продолжались литературные "среды"  в доме писателя Телешова,  но писатели на
этих   "средах"   мало    говорили   о    войне.   Религиозная    философия,
богоискательство, символизм, призыв к возрождению эллинской философии -- все
это существовало рядом с передовой революционной мыслью и пыталось завладеть
умами.
     Я вышел из  среды средней интеллигенции. Мой отец был  статистиком. Как
большинство статистиков в те времена, отец был либералом.
     С  раннего  детства я слышал  от отца и  его  друзей  слова  о свободе,
неизбежности революции и обездоленном народе.
     Все эти  речи произносились главным образом  в столовой за чаем, причем
каждый раз мама предостерегающе показывала глазами на нас, детей, и говорила
отцу:
     -- Георгий, ты, как всегда, увлекаешься.
     Народом --  многомиллионным, страдающим,  обездоленным  -- было  в моем
представлении крестьянство. О  рабочих я  слышал  мало.  Слово "пролетариат"
редко произносилось  в  нашей  среде.  Иногда  говорили  о  "мастеровых",  о
"фабричных", и  с  этими понятиями  были связаны для меня киевские  окраины,
тесные бараки и забастовки.
     Всякий  раз,  когда  я  слышал эти слова --  "пролетариат"  и  "рабочий
класс",  я почему-то думал, что весь пролетариат сосредоточен у нас в России
только в дымном Петрограде,  на огромных заводах, таких, как  Путиловский  и
Обуховский.
     Эти наивные детские представления и страстное увлечение мое литературой
привели к  тому, что примерно до  Февральской  революции я ничего  толком не
знал о революционном движении.
     В  то время под словом революционер  я понимал и видел  нечто  отчаянно
смелое, непреклонное и самоотверженное.
     Но нельзя сказать, что революционное движение со всем прошло мимо  моей
молодости. Я был свидетелем событий 1905 года, хорошо  знал весь внешний ход
Декабрьского восстания  в  Москве,  события на Казанской  дороге,  восстание
"Потемкина" и  "Очакова",  преклонялся перед лейтенантом  Шмидтом.  Но  меня
прежде  всего  захватывала  романтическая  сторона революционных событий  --
подкопы, подпольные типографии, динамит, адские машины,  бегство  из ссылки,
пламенные речи.
     Внутренняя  же   сущность   событий  долгое  время  сводилась  к  очень
расплывчатому понятию, которое можно определить как "борьбу за свободу".
     С  такими представлениями я  дожил до войны 1914 года. Только с  начала
войны я начал осознавать те общественные события, какие шли в России.
     В  1914  году  Москва  была  глубоким  тылом.  Только  обилие  раненых,
бродивших  по  городу  в  коричневых  халатах,  да  траурные  платья  женщин
напоминали о войне.
     Однажды я пробрался на одну из литературных "сред". Писатели собирались
в старом особняке в переулке около Грузин.
     Я сел в заднем ряду и просидел, не вставая, до  конца вечера. Я боялся,
что  меня  заметят  и  попросят  уйти,  и чувствовал  себя,  как безбилетный
пассажир, хотя вокруг меня сидело несколько таких же юношей, как и  я. Юноши
эти держались свободно, и от этого я еще больше смущался.
     Лицо  у меня горело -- впервые я видел так  близко писателей. Я не  мог
избавиться  от  мысли,  что  хотя  они  и одеты  в  обыкновенные  пиджаки  и
произносят те же самые  слова, что и мы,  простые смертные,  по все  же  нас
отделяет  от  них  огромное  расстояние. Имя  этому  расстоянию  --  талант,
свободное владение мыслью, образом и словом,-- все то, что казалось мне в ту
пору  почти  колдовством. На  каждого  писателя  я  смотрел, как на  прямого
наследника Тургенева, Чехова, Толстого, как  на  хранителя традиций  русской
поэзии и прозы.
     Тогда я никак не мог согласиться с пушкинскими словами, что по временам
и писатели и поэты  бывают ничтожнее всех  "меж людей ничтожных  мира". Я не
мог отделить писателя от всего им написанного.
     Поэтому я  с одинаковым волнением  смотрел  на остриженного по-кучерски
Алексея  Толстого, на взъерошенного Ивана Шмелева, похожего на землемера, на
тишайшего Зайцева и на ледяного Бунина, читавшего глуховатым голосом рассказ
"Псальма".
     Я надеялся увиде