что
казалось, от него остались одни глаза.
     -  Юрка,-  приказал мальчику пекарь,-  выведи этого чудака  с хлебом на
Мичманский бульвар  фарватером  "Ижица".  Только чтобы  все  было в акурате.
Хлеб, товарищ, спрячьте под пальто. И не вздумайте есть его на улице. Ни-ни!
Увидят -  тогда вас уже  ничто не  спасет. Они...- сказал  он значительно  и
повторил:- Они беспощадно следят за каждым.
     - Кто это "они"? - спросил я.
     - Ей-богу, товарищ, неначе вы свалились  с Марса.  Как - кто? Голодные,
конечно.
     Мальчик провел меня через  пекарню в узкий проход между высоких стен. В
одной стене была пробита калитка. Мальчик открыл ее громадным медным ключом,
и по внешней  чугунной лесенке,  заставленной вазонами с высохшими фуксиями,
мы поднялись на второй этаж старого дома.
     Мальчик ловко открыл гвоздем резную  дубовую дверь с изображением мечей
и знамен, и мы вошли в чью-то квартиру.
     -  Идите  тихо, не  пугайтесь,- сказал  мальчик,- Только ни  с  кем  не
разговаривайте. Можете только поздороваться, если хотите.
     Он  толкнул первую  дверь. Мы  вошли  в гостиную  с роялем,  портретами
важных адмиралов с длинными баками и пустым аквариумом. В него  доверху была
навалена черная картофельная шелуха. Она уже  дурно  пахла. На  софе  лежала
маленькая и желтая, как птичка, пожилая женщина.
     -  Болтаются  тут  целый  день,-  сказала  женщина,-  п еще  вежливость
разводят! Здороваются! Никто вас не просил здороваться!
     Я смущенно проскочил  за Юркой в  следующую комнату, должно быть бывшую
столовую.
     из-за китайской шелковой ширмы высунулась сонная, всклокоченная  голова
красивого молодого человека. Он посмотрел на Юрку и погрозил ему кулаком.
     - Видал миндал?
     - Вы не  очень  показывайте! - сказал,  задираясь, Юрка.-  Ходил и буду
ходить.  Вы что ж  думали, мы вам задарма хлеб  выдаем?  За какие такие ваши
заслуги перед революцией? Паразиты!
     Голова тут же  скрылась. Потом мы прошли через заросшую паутиной кухню.
Там  сидела  молодая миловидная женщина без единой кровинки  в лице.  Подняв
платье,  она  неподвижно  смотрела  на  свои опухшие  колени,  растирала  их
ладонями и плакала.
     Из кухни мы вышли  в сухой  сад,  перелезли  через  невысокую ограду  и
очутились в конце пустынного Мичманского бульвара. Юрка попрощался со мной и
пошел обратно.
     - Вот это  и  есть  фарватер  "Ижица",-  сказал он  напоследок.-  Самый
надежный. Для женщин и безоружных. Ну, счастливо вам донести.  Только, упаси
бог, на улице хлеб не отщипывайте. И не ешьте.
     До пяти часов я просидел на поломанной скамейке на Мичманском бульваре.
Могильная тишина звенела над Севастополем.
     Только один  раз  беспорядочно прогремела  где-то  рядом  по  булыжнику
ручная тележка. Я увидел ее в просвете между высохшими ветками туи.
     Тележку тащили две молодые женщины. На тележке  лежал  лицом вниз босой
человек, голый до пояса. Я не сразу догадался, что он мертвый.
     Я пошел на Садовую улицу.
     Я шел по окостенелому городу. Изредка из  глубины  дворов тянуло слабым
трупным запахом. Сухой плющ тихо скрежетал на выветренных подпорных стенках.
Не верилось, что на  эти червивые каменные стенки  падал  хоть  когда-нибудь
теплый свет солнца.
     Время  сразу  же  отодвинуло  меня  на  два-три  года назад.  В  облике
умирающего и скудного Севастополя я узнавал и Киев и Одессу времен сыпняка и
голода.
     Пока я шел, задул  жесткий, режущий ветер,  очевидно норд. Тотчас вдоль
всех  улиц заскрипели на крышах покоробленные листы железа. Ветер искоса нес
снег, совсем не похожий на наш русский. Он был серый и тотчас  смешивался на
мостовых с ворохами сухой акациевой листвы, размолотой в крошку. Грифельного
цвета небо  волочилось в сторону  открытого моря, унося  с  собой, казалось,
последний свет, тепло и последние ласковые человеческие голоса.
     Я шел  мимо зияющих выломанных  оконниц  в  подвалах,  боясь  заглянуть
внутрь. Туда, очевидно, сволакивали мертвых.
     Но Садовая улица, расположенная  в верхней части города, показалась мне
даже в свинцовом свете иссякшего дня  уютной и тихой,  какими  часто  бывают
заросшие отдаленные тупики.
     Я  нашел   одноэтажный  дом  вице-адмирала  Коланса.  На  воротах  были
изображены железные  якоря, а во дворе стоял флагшток. Он был деревянный, но
его почему-то, не спилили на дрова и не сожгли.
     В глубине двора виднелся флигель, густо обросший диким виноградом.
     Я постучал. Низкий  женский голос  спросил меня из-за  двери, кого  мне
нужно. Я  ответил. Тогда дверь  распахнулась, и я увидел на пороге  высокую,
как гренадер, старуху  с копной белых волос на голове и с несколько согнутой
кочергой в руках. Она опиралась на кочергу. Глаза ее метали огонь.
     -  Да!  -  сказала она вызывающе,-  Вот  именно! Я  вдова вице-адмирала
Цезаря Платоновича Коланс. Но среди  его знакомых я, кажется, не видела вас,
молодой  человек. Зрительная память  у меня феноменальная. Поэтому говорите,
что вам нужно, но коротко, ясно и грамотно.
     Вместо ответа  я протянул ей  записку от секрегаря  Союза  моряков. Она
взяла  ее двумя  пальцами,  встряхнула в воздухе, как бы  вытряхивая  из нее
мусор, и сказала, обернувшись:
     - Мария, прочти!
     В темную  переднюю вышла с тоненькой церковной  свечкой в руке худющая,
бледная, как бы неземная девица с синими кругами около глаз. Она была похожа
на  сомнамбулу  или  лунатичку.  Ни  разу  не  взглянув  на меня, она прочла
записку, обернулась и, в свою очередь, позвала:
     - Андрэ, иди сюда и проводи этого господина в детский сад! Он будет там
ночевать.
     - У вас есть хлеб? - вдруг спросила меня адмиральша.
     - Мало.
     -  Это  не  важно! - Адмиралыпа сильно  стукнула  кочергой по  полу.- Я
предлагаю вам честный  обмен. Вы  дадите нам немного хлеба, а я каждый  день
буду  давать  вам козье  молоко.  Я держу  козу! - Она  второй раз  стукнула
кочергой по полу и повернулась к молодому человеку по  имени Андре. Он вошел
в переднюю и  скромно стоял в темноте.-Что из этого? В таких обстоятельствах
- запомни, Андре! - сама покойная императрица  держала бы козу и доила бы ее
собственноручно.  Собственноручно! - прокричала адмиральша  и  в третий  раз
стукнула кочергой по полу.- Вы согласны?
     - С чем? - спросил я.- С тем, что императрица...
     -  Да  нет   же!-резко  оборвала  меня  адмиральша.-  Императрица  была
феноменальная дура и наркоманка!
     Гессенская муха! из-за нее  и произошла  эта революция. Я спрашиваю: вы
согласны на обмен?
     - Согласен,- ответил я торопливо.
     - Фунт  хлеба, и все! - Адмиральша в последний раз  ударила кочергой по
полу и приказала Андре:- Возьми ключ и впусти этого человека в главный дом.
     Она обернулась ко мне и добавила:
     - Но  чтобы без глупостей! Не курить махорку, не заворачиваться на ночь
в ковер  во  избежание вшей  (девица Мария ахнула и всплеснула руками) и  не
пить одеколон и всякую мерзость! Пока что бог дает мне силы, и я справлюсь с
каждым,  будь он хотя  бы  сам архикомиссар. Сам Сатана или  сам  Вельзевул.
Прощайте.
     Она  повернулась  и  пошла в  глубину  темной передней, стуча кочергой.
Девица подняла свечу повыше,  осветила  меня, вскрикнула,  уронила свечу  на
пол. Свеча погасла, а девица бросилась вслед за адмиральшей и закричала:
     - Мама! Боже мой! Да это же, кажется, он! Боже мой! Мама!
     - Пойдемте! - сказал мне Андре.- Терпеть не могу истеричек! Извините, я
не  представился:  бывший  мичман,  а  ныне  козопас  у своей  мамаши Андрей
Цезаревич  Коланс,  бывший  минный офицер с бывшего  военного транспорта под
бывшим названием "Ратмир".
     В детском саду не было ничего,  на чем бы можно было сидеть или лежать.
Стояли  только   маленькие  креслица  и   столики.   Сидеть  приходилось  на
подоконниках  или  просто  на  полу.  Спал  я тоже  на полу,  заворачиваясь,
несмотря на запрещение адмиралыпи, в лысый, пыльный ковер.
     Я  сворачивал  ковер  длинной  трубой, обвязывал  обрывком телеграфного
провода,  чтобы  ночью  он  сам по  себе не  развязался,  и  заползал в  эту
шерстяную  трубу головой вперед. А утром  я выползал из ковра  точно так же,
головой вперед, но только  в  другую  сторону.  За  ночь  я  проползал ковер
насквозь.
     Эта  шерстяная труба стала для  меня надежным и даже уютным убежищем во
время тогдашней севастопольской жизни. Шатаясь  без  цели  по промерзшему до
седины  городу, я ждал  только  вечера,  той минуты, когда  наконец залезу в
ковер,  немного согреюсь,  и  мне  начнут  сниться  очень  связные  и  почти
одинаковые сны. Должно быть, такие сны снились мне из-за духоты.
     А снились мне преимущественно маленькие города среди скал, садов, около
шумных речек  или  на морских  берегах, где буковые  леса  подходят к  самым
пляжам.
     Все эти города были населены любимыми людьми или знакомыми. Я несколько
раз встречался  там с Лелей и дедом  Нечипором, со своим отцом  и художником
Врубелем,  гардемарином с учебного корабля "Азимут" и латинистом  Субочем, с
поэтом  Волошиным  и  санитаром  Анощенко,  "маленьким  рыцарем" Гронским  и
профессором Гиляровым, с наборщиком из типографии Сытина и Иваном Буниным, с
Люсвеной и Амалией Кностер. С каждым из  этих людей возникали во сне крепкие
связи  и  необыкновенные,  щемящие  сердце  отношения.  Часто  я,  впадая  в
отчаяние, искал в этих снах знакомых людей. Я знал, что  они в это  же время
ищут меня и что наша встреча могла бы быть ознаменована какими-то чудесными,
ликующими событиями, но встречи этой никогда не будет.
     После  таких снов я  начинал понимать, что моя жизнь  непомерно длинна,
тогда  как до  тех пор она  представлялась мне быстролетной и не оставляющей
заметного следа.  Просыпаясь  и перебирая в памяти  эти сны, я  повторял про
себя стихи Фета:
     Жизнь пронеслась без явного следа. Душа  рвалась - кто скажет мне куда?
С какой заране избранною целью?
     Все в этих стихах сейчас уже было  неверным и неправильным для меня, но
я повторял их с наслаждением. Должно быть, потому, что они составляли резкую
противоположность всему, что происходило около.
     Они не умирали, все эти слова, все эти напевы, начиная от  Жуковского и
Пушкина.  Они  жили среди голода, болезней,  перестрелок,  среди энтузиазма,
казней, самопожертвования, гнева,  невообразимой нищеты и непоколебимой веры
в  будущее  и  утверждали  для меня  простую  истину,  что  сердце народа не
повреждено и народ этот не может быть уничтожен ни физически, ни морально. Я
уже понимал,  что будущее  прекрасно, и верил  в  него.  Я  уже понимал, что
горести  этих  лет  лишь  умножают  величие народного подвига того времени -
времени больших ожиданий.
     Но  приходилось  прекращать  все эти  замыслы,  воспоминания  стихов  и
удивительные  сны и вылезать  из ковра в изморозь серых стен и ледяного дня.
Как только я вылезал из ковра, тотчас начинала зябнуть изболеть голова.
     Я шел к адмиральше, выпивал стоя чашку теплого козьего молока и уходил.
     Иногда мы выходили из дома  вместе с мичманом  и  грязной козой Мартой.
Она  была  серого  жирного  цвета,  каким бывает  залежавшийся  стеарин  или
прогорклое свиное сало.
     Мичман тащил козу на веревке на Исторический бульвар. Там коза объедала
сухую траву на месте героических бастионов времен Севастопольской обороны.
     Во время этих выходов  мичман  сообщил  мне,  что его  сестра  Мария  -
"маньякальная дура", что  у нее религиозное  помешательство и она через день
заказывает  в  соборе  панихиду по  адмиралу  Колчаку. Почти всех  невысоких
мужчин она считает  переодетыми Колчаками, спасшимися от расстрела. Меня она
тоже приняла за скрывающегося Колчака, о чем и кричала матери в вечер нашего
знакомства.
     Целые  дни я  проводил  на Историческом бульваре,  беседуя с  мичманом.
Деваться  все  равно  было  некуда.  Мы  долго  грызли  по  небольшому куску
черствого хлеба. Он был покрыт коркой известки. Мне казалось тогда, что весь
Севастополь покрывала эта белая известковая  кора. Она отваливалась от домов
и трещала под ногами.
     Потом я шел в столовую Союза моряков, где мне давали тарелку  затирухи.
В  столовой  я  ухитрялся писать  и  передал в  "Моряк"  по  портовому радио
несколько  корреспонденции  о  Севастополе.  Одна  из  корреспонденции  была
посвящена героической  борьбе "Димитрия" и  его команды с ледяным штормом, а
вторая  -  случаю, на  наш теперешний  взгляд,  незначительному,  но  просто
ошеломившему меня в ту севастопольскую зиму.
     Невдалеке   от  Артиллерийской   бухты   начали   строить  школу.   Это
строительство казалось мне тогда просто фантастическим.
     Покрытые морозной  пылью, шатающиеся от слабости люди копали фундамент,
били  кирками неподатливую  каменистую  землю, тяжело, со свистом  дышали  и
часто  присаживались  передохнуть  на  глыбы  желтого  инкерманского  камня,
вытирая рукавами красные, слезящиеся от непрерывного морского ветра глаза.
     Каждый удар киркой давался людям с великим трудом. Но, несмотря на это,
фундамент с каждым днем  углублялся, а потом в  траншею легли первые тяжелые
плиты известняка.
     В то время это по существу обыкновенное явление показалось мне чудом. И
оно действительно было  чудом  мужества.  В  нем  как  бы  материализовалась
великая надежда людей на будущее.
     Из столовой я  шел  или  на берег Южной бухты, где  гремела непрерывная
ружейная пальба по бакланам, или на базар.  Там шел обмен хлеба на  золото и
лекарства. Но ни золота, ни лекарства ни у кого не было.
     Один раз я пошел в Херсонес, но не дошел до него. Такая  отпетая печаль
была заключена в аспидных, как дым, степных далях, так жестко, как маленькие
трещотки, хрустела под ветром  трава и так заунывно  стонало море, накатывая
на берега  траурную пену,  что  сердце у  меня  сжалось от  одиночества и  я
вернулся в Севастополь.
     Проходила уже вторая неделя моего сидения в Севастополе. В Союз моряков
пришло радио, что "Пестель" на днях выходит из Одессы, но его  все  не было.
Может быть, он вообще не вышел из Одессы, а может быть,  просто погиб. Никто
ничего толком не знал.
     Я  продолжал  бродить по городу,  заходя время  от времени в знаменитую
Панораму, где не  было ни души.  Огромное полотно художника Рубо сотрясалось
от ледяных сквозняков.
     Я  искал  по городу  теплых  мест  и зашел  как-то  в собор. Там  холод
просверливал  насквозь худые подошвы сапог, от дыхания клубился густой  пар,
но  около   алтаря   горело   пять-шесть  тоненьких  свечей,   и   привычное
представление  о  тепле, возникавшее от огня,  чуть  согревало меня.  Но все
равно озноб бил меня все дни напролет.
     Наконец из Одессы пришло радио, что "Пестель" вышел в Батум и  будет  в
Севастополе через  сутки. Тогда я перебрался на пристань. Нас было несколько
человек,  дожидавшихся "Пестеля".  Нам  разрешили  ночевать  на пристани,  в
каморке, заклеенной пожелтевшими расписаниями пароходных рейсов.
     Я  с радостью переселился хоть на несколько часов в эту  каморку. В ней
стояла в углу еще теплая чугунная печка.
     Это  тепло  показалось  всем  нам  истинным  чудом,  таким  неслыханным
счастьем, что одна пожилая женщина, сидя около печки, даже расплакалась.
     "Пестель"  пришел  утром. Из  совершенно мертвого моря  вдруг  возникли
далекие и красивые очертания старинного парохода с острым носом и бушпритом.
Он весь еще был  окутан туманом, лежащей на горизонте загадочной  желтоватой
мглой  и медленно  приближался к Севастополю. Город тоже лежал в красноватой
дымке, позолотевшей от солнца.
     Свежий морской день, созданный из легкого холода и  легкой  синевы, был
прекрасным.  Но еще  более  прекрасным,  любимым и  незаслуженно  покидаемым
показался мне Севастополь, когда  над его  бухтами, онемевшими от безветрия,
раздался требовательный гудок "Пестеля". Он как бы разбил на сотни  осколков
застоявшуюся  тишину. И  осколки  эти, звеня,  полетели  вдоль туманно-синих
прибрежий, чтобы упасть  с последним  жалобным звоном у мыса  Айя, Ласпи,  у
Фороса,  Меганома  и  Карадага -  у  всех мысов и накатанных пляжей  еще  не
пробужденной от полусмерти, изголодавшейся, но всегда волшебной Тавриды.
     В  день  отъезда Севастополь снова предстал передо мной величественным,
простым,  полным  сознания  своей   доблести  и  красоты,  предстал  русским
Акрополем - одним из лучших городов на нашей земле.

В глубине ночи

     Из Севастополя "Пестель" отвалил сырым и теплым утром.
     Серая прозрачная  вода  лизала  обшарпанные  борта  парохода,  стараясь
замыть на них окаменелые потеки соли.
     Но  это  было бесполезно:  "Пестель" мало  уступал "Димитрию" по  своей
заржавленности и тесноте.
     Я  прошел на корму.  Скрежетали от натуги  железные шкворни,  вращающие
руль. Каждый поворот руля вызывал широкий, льющийся  шум пены  за  кормой, и
бушприт начинал,  как говорят моряки, "катиться"  то  в  одну, то  в  Другую
сторону.
     Пепельный свет  падал на город  сквозь облака. В  этом мягком освещении
чувствовалось  близкое присутствие солнца. Иногда мне даже казалось, что мое
лицо теплеег от невидимых солнечных лучей.
     Всем существом я ощущал в этот  январский день ласковость юга, мягкость
его воздуха, его приятную сырость.
     Севастополь! Я был в нем в детстве, потом во время первой мировой войны
и вот сейчас, в пору голода и опустошения. Каждый раз он являлся передо мной
совершенно новым, непохожим на прежний.
     Я загадывал, каким  увижу Севастополь  еще через недолгое время. В том,
что увижу, я был уверен. И действительно, я потом приезжал в него много раз,
жил в нем и полюбил его,  как свою  вторую родину. С ним было связано  много
воспоминаний, много горя и радости.
     Если бы не Севастополь, то  вряд ли так остро и, пожалуй, безошибочно я
видел  бы  выдуманные,  но  безусловно  существующие  в  пределах  вселенной
гриновские города, такие, как шумный Зурбаган и зарастающий травами Лисе.
     Меня  поражало  то   обстоятельство,  что   даже  легкое  прикосновение
человеческой   руки   к   благословенной  севастопольской  земле   создавало
привлекательные вещи:  причудливые переулки,  каменные лестницы,  тонущие  в
глициниях,  уютные  повороты дорог, стремительную игру солнечных  вспышек  в
стеклах  домов,  балконы, где греются маленькие зеленые ящерицы,  полумрак и
полусвет кофеен, их вывески, похожие на  детские картинки, намазанные густой
акварелью.
     Севастополь  никогда   не  был  для  меня  городом  вполне  реальным  и
будничным.
     Иногда  мне  казалось, что  он  скучнеет,  сереет  и теряет  живописные
приметы. Но тут  же размах морского горизонта за окнами или  запах  копченой
султанки возвращали меня к действительности - к Севастополю,  разбросанному,
как  пожелтевшая от древности мраморная россыпь на берегах индиговых бухт, к
шуму  его  флагов,  к  магниевым  искрам  маслянистой волны,  запаху  роз  и
помидоров, к пришедшему издалека навестить  Севастополь ветру Эгейского моря
с его свитой розовых высоких облаков.
     Я долго  смотрел с  кормы вслед  Севастополю. Потом  "Пестель" медленно
обогнул башню Херсонесского маяка, и впереди по левому борту открылась стена
сиреневых Крымских гор.
     Перед отъездом из Севастополя я  сутки не спал из-за холода и волнения.
Поэтому глаза у меня сейчас  слипались. Я нашел себе спокойное, темное место
в салоне, под трапом, лег на полу и мгновенно уснул.
     Проспал я долго. Когда я проснулся, под трапом было уже темно. В салоне
слепо светила электрическая лампочка и пахло кислой капустой.
     Судорога  свела мне живот. Нестерпимо захотелось  есть,  и я,  ужасаясь
предстоящей полной своей нищеты, заказал на последние деньги тарелку тушеной
кислой  капусты.  Я  съел  ее  с  черствой  коркой  от   моей   единственной
севастопольской буханки хлеба.
     Проснувшись,  я решил, что уже наступила ночь,  но оказалось,  что  еще
только садится солнце. Как бы залитый