меня о  пустяках --
какая погода в Киеве, почему опоздал поезд  и пьет  ли по-прежнему  по утрам
кофе бабушка Викентия Ивановна. Дима молчал.
     Мне  казалось,  что  в  жизни  у  нас  за  эти годы случилось так много
трудного  и  значительного,  что  не  известно,  о  чем  говорить.  Потом  я
сообразил, что ни о чем трудном и важном говорить сейчас не нужно.
     За эти два года наши жизни разошлись под  разными  углами. Десяти дней,
на которые я приехал в Москву, не хватит, чтобы все рассказать.
     Поэтому я ничего не сказал о первом рассказе. Я скрыл  это  и от мамы и
от Димы с Галей.
     С легкой тоской я подумал  о  бабушке, о  своей  комнате на Лукьяновке.
Там, должно быть, осталась моя настоящая жизнь. А здесь было что-то чужое --
и Димин институт,  и  сумрачная  старая квартира из  двух  комнат, и  Галины
неинтересные  расспросы.  Только  глаза  у  мамы  были еще  прежние. Но мама
волновалась  теперь из-за таких  пустяков,  на которые  раньше  не  обращала
внимания.
     Я ждал, что мама заговорит со мной  о  моем будущем, но она молчала  об
этом. Только за обедом она спросила вскользь:
     -- Ну, куда ты думаешь поступить после гимназии?
     -- В университет,-- ответил я.
     После  обеда  мама  достала  из шкатулки  серые  театральные  билеты  с
рисунком чайки и протянула мне.
     -- Это тебе.
     Это были билеты в Художественный театр на "Живой труп" и "Три сестры".
     Оказалось, что мама,  чтобы  достать эти  билеты, стояла  в  очереди  к
театральной  кассе  всю  холодную  зимнюю  ночь.  Я  страшно  обрадовался  и
поцеловал маму, а она, улыбаясь, сказала, что ей было очень интересно стоять
всю  ночь  в толпе студентов и курсисток и что  уже  давно она так весело не
проводила время.
     "Три сестры"  шли в день моего приезда. Тотчас  после обеда мы с  Димой
начали собираться в  театр. Мы  доехали  до Театральной  площади  в холодном
трамвае. Синие электрические искры трещали на проводах.
     Театральная площадь была наполнена тонкими блестками снега. Они  висели
в воздухе и были хорошо видны около фонарей. Магазин Мюра  и Мерилиза бросал
на мостовую полосы света. За стеклянными стенами  магазина горела елка. Цепи
из золотой и серебряной бумаги свешивались до полу.
     Мы прошли  через Театральную площадь в Камергерский переулок и вошли  в
невзрачный снаружи театр.
     Полы  были  затянуты  серым  сукном.  Зрители  двигались  бесшумно.  Из
калориферов несло жарким ветром. Чуть колыхался коричневый занавес с чайкой.
Все было строго и вместе с тем празднично.
     У меня так горели щеки  и, должно быть,  так блестели глаза, что соседи
по креслам поглядывали на меня улыбаясь. Дима сказал:
     -- Возьми себя в руки. Иначе ты ничего не услышишь и не увидишь.
     Мне было больно за людей, мучившихся в чеховской пьесе. Но вместе с тем
меня не оставляло ощущение свежести и праздничности. Эта праздничность и эта
свежесть шли от искусства.
     Все неприглядное и невеселое, что я увидел на Разгуляе,  показалось мне
временным и не  очень серьезным.  Пусть  будут бедность,  обиды, неудачи, но
никто не сможет погасить тот свет, что пришел сейчас из  таинственной страны
искусства. Никто не сможет отнять у  меня это  богатство. И никто не властен
над ним, кроме меня самого.
     В таком состоянии я прожил все десять  дней в Москве. Мама посматривала
на меня и все повторяла, что я стал удивительно похож на отца.
     -- Для  меня ясно,-- сказала она однажды,-- что ты  вряд  ли сделаешься
положительным человеком. Она помолчала и добавила:
     -- Нет, конечно, ты не будешь  опорой в жизни. Даже для себя. G  твоими
увлечениями! С твоими фантазиями! С твоим легким отношением к вещам!
     Я молчал. Мама притянула меня к себе и поцеловала.
     -- Ну,  бог  с тобой! Мне хочется, чтобы  ты  был счастлив. А остальное
неважно.
     --  Я и  так счастлив,--  ответил  я.-- Пожалуйста,  обо мне  не думай.
Прожил же я два года один. И еще проживу.
     Мама носила в то время очки. Оправа их была  сломана. Очки держались на
тесемке. Мама  долго  разматывала  эту  тесемку, сняла  очки  и  внимательно
посмотрела на меня.
     --  Неласковая стала наша семья!--вздохнула мама.-- И скрытная.  Это от
бедности. Вот ты приехал и  даже ничего  не рассказал о себе. И я все молчу,
все откладываю. А нам надо поговорить.
     -- Ну, хорошо. Но только ты не волнуйся.
     -- Галя  слепая!-- сказала мама и  долго молчала.-- А сейчас она начала
глохнуть. Без меня она не проживет и недели. Ты не понимаешь, как о ней надо
заботиться. У  меня сил осталось только  на Галю. Один бог  видит, как я вас
люблю,-- и тебя, и Диму, и Борю, но я не могу разорваться.
     Я  ответил, что все отлично  понимаю и что очень скоро я смогу помогать
ей и Гале. Как только окончу гимназию.
     Я уже не думал, как раньше, о возвращении к маме. Но я ее жалел и любил
и хотел, чтобы она не терзалась мыслями обо мне.
     Я  успокоил  ее и с  легким  сердцем  начал  собираться в Третьяковскую
галерею.
     Я чувствовал  себя  гостем  в родной семье. Слишком был  велик контраст
между морозной,  сверкающей снегами  и зимним  небом Москвой, с ее театрами,
музеями,  колокольным звоном, и унылой и  стиснутой жизнью  в  двух холодных
комнатах на Разгуляе.
     Я с  недоумением  видел, что  Дима совершенно доволен  своей жизнью  --
институтом, выбранной профессией, которая была мне совершенно чужда. С таким
же  недоумением  я  заметил, что  в  комнате у  Димы почти  нет книг,  кроме
учебников и литографированных лекций.
     У Гали, по слепоте ее, весь день уходил на  осторожную возню  с разными
небольшими  делами. Она все делала  на ощупь. Время для нее остановилось три
года  назад, когда она начала слепнуть. Галя  жила только  воспоминаниями --
мелкими и однообразными.  Круг этих воспоминаний делался все меньше  -- Галя
многое начала забывать.
     Иногда она молча сидела, положив руки  на  колени. Изредка  по  вечерам
мама урывала  время  и  читала  что-нибудь  Гале, обыкновенно Гончарова  или
Тургенева.  После  чтения  Галя  подробно расспрашивала маму  о  только  что
прочитанном, стараясь  восстановить в памяти  мельчайшую  последовательность
событий в романах. Мама терпеливо ей отвечала.
     Я ушел в Третьяковскую галерею.  Посетителей почти не  было. Тихая зима
как бы перенесла галерею из столицы в Подмосковье -- не  было слышно никаких
городских  звуков.  На стульях  дремали старушки -- хранительницы знаменитых
картин.
     Я  долго  стоял  около картины Нестерова  "Видение  отроку Варфоломею".
Тоненькие  девочки-березы  белели,  как  свечи.  Каждая  травинка  доверчиво
тянулась к  небу. Щемило сердце от  этой трогательной  и ничего не требующей
красоты.
     На  диване  против картины  сидела  седая полная  дама  в  черном.  Она
смотрела на картину  в лорнет. Рядом с  ней сидела молодая  женщина с русыми
косами.
     Я  остановился  сбоку,  чтобы не мешать им  смотреть на" картину. Седая
дама обернулась ко мне и спросила:
     --  Как ты находишь, Костик, это похоже на холмы в Ревнах за парком или
нет?
     Я вздрогнул, смутился. Седая дама, улыбаясь, смотрела на меня.
     -- Ненаблюдательная  нынче молодежь! -- сказала она.-- Неужели ты забыл
Карелиных? В  Ревнах?  И меня, и Любу,  и Сашу? Правда, прошло уже несколько
лет.
     Я  покраснел,  поздоровался.   Теперь  я  узнал  седую  даму  --  Марию
Трофимовну Карелину. Но Любу  я узнал не сразу. Она выросла, и в косах у нее
уже не было прежних черных лент.
     --  Садись,--  сказала  Мария Трофимовна.--  Как  вырос!  Даже  неловко
говорить тебе "ты". Рассказывай, как ты сюда попал. И вспомним вместе Ревны.
Ах, какие места, какие места! Этим летом мы непременно туда поедем.
     Я рассказал о себе. А  Мария  Трофимовна  сообщила, что она по-прежнему
живет с Сашей  в Орле. А вот Люба кончила  гимназию и поступила в Московское
училище живописи и ваяния. Сейчас  Мария  Трофимовна  с  Сашей  приехали  на
зимние каникулы в Москву навестить Любу.
     -- А где же Саша?-- спросил я.
     -- Осталась в гостинице. У нее горло болит.
     Люба искоса  поглядывала на меня, наклонив голову.  Мы  вышли вместе. Я
проводил  Карелиных  до Лоскутной гостиницы. Они затащили меня к себе, чтобы
согреться и выпить кофе.
     В большом двойном номере было темно от тяжелых занавесей и ковров.
     Саша встретила меня, как старого приятеля, и тотчас спросила про  Глеба
Афанасьева. Глеб, насколько я знал, учился в брянской гимназии.
     Горло у  Саши было завязано  бантом, как  у кошки. Саша  взяла меня  за
руку.
     -- Пойдем! Я покажу тебе Любины картины. Она  потащила меня в  соседнюю
комнату. Но Люба схватила меня за другую руку и остановила.
     -- Глупости!-- сказала она и покраснела.-- Потом посмотрите.  Мы же еще
увидимся?
     -- Не знаю,-- нерешительно ответил я.
     -- Он будет встречать с нами Новый год!--крикнула Саша.-- У Любы.  В ее
мастерской на  Кисловке.  Ой, какая  там сходится  богема, если бы ты  знал,
Костик! Рыцари холста  и  палитры. Одна  художница --  прямо из французского
романа. Ты обязательно в нее влюбишься. Она ходит в  черном атласном платье.
Фу-шу! Фу-шу! А духи! Какие духи! "Грусть тубероз"!
     -- О  господи!-- сказала Люба.-- Что это за  несносная болтушка! Теперь
понятно, почему у тебя всегда болит горло.
     --  У меня  соловьиное  горло,-- Саша  сделала  томное  лицо.--  Оно не
выносит русской зимы.
     -- Нет, правда, вы придете?-- спросила меня Люба.-- На Новый год?
     -- Я буду встречать дома. У нас это семейный обычай.
     --  А  ты встреть дома,-- решительно посоветовала Мария Трофимовна,-- а
потом приходи к Любе. Они будут дурачиться до утра.
     Я  согласился. Потом мы  пили кофе.  Саша положила мне в  стакан четыре
куска  сахару.  Такой  кофе пить, конечно,  было  нельзя.  Мария  Трофимовна
рассердилась. Люби сидела, опустив глаза.
     -- Что ты сидишь, как  Василиса  Прекрасная?-- спросила Саша.-- Костик,
правда, Люба стала красавицей? Посмотри на  нее. Не то что ее младшая сестра
-- чумичка и гадкий утенок.
     Люба вспыхнула, встала и отодвинула свою чашку,
     -- Перестанешь ли ты, наконец! Сорока!
     Я  посмотрел  на  Любу.  Синий  огонь  блеснул  у  нее  в  глазах.  Она
действительно была очень красивая.
     Я ушел. Дома  я сказал маме, что  встретил  Карелиных и  они пригласили
меня прийти к ним в новогоднюю ночь. Мама обрадовалась:
     -- Пойди, конечно! А  то тебе, должно быть, скучно в Москве.  Они очень
милые и вполне интеллигентные люди.
     Для  мамы  мерилом  человека  была  его  интеллигентность.   Если  мама
кого-нибудь уважала, то говорила:
     "Это вполне интеллигентный человек!"
     До Нового года оставалось два дня. Это были чудесные дни -- заиндевелые
и седые от тумана.
     Я ходил  один на каток в Зоологический сад и бегал там на коньках.  Лед
был крепкий и  черный, не то что  у  нас в  Киеве. Дворники разметали  каток
огромными метлами.
     Я бегал наперегонки с бородатым человеком в черной каракулевой шапочке.
Я обогнал его. Этот человек  напомнил  мне  художника,  которого я  видел  в
усадьбе около Смелы, когда ездил туда с тетей Надей.
     Мама собиралась  поехать со  мной на могилу  тети Нади на Ваганьковское
кладбище, но так и не собралась. Она рассказывала, что на могиле  до сих пор
лежат фарфоровые розы. Они выцвели, но не разбились.
     Я  был  на  "Живом  трупе" в Художественном театре.  "Живой  труп"  мне
понравился больше, чем "Три сестры". На сцене я видел настоящую Москву, суд,
слышал песни цыганок.
     В  снежной декабрьской Москве  я почему-то  вспомнил  далекое время  --
Алушту, Лену и то, как она крикнула мне: "Иди! Все это глупости!"
     Все эти годы я собирался написать ей, но так и не написал. Теперь я уже
был уверен, что она забыла меня.
     Я вспомнил о  Лене, и меня поразила мысль,  как  много  людей уходит из
жизни и  уже  никогда  не вернется. Так ушли Лена,  и тетя  Надя, и  дед мой
пасечник, и отец, и дядя Юзя, и много других людей.
     Это было  странно, грустно,  и, несмотря на свои  восемнадцать лет, мне
казалось, что я уже много пережил. Я любил этих людей. Каждый из них, уходя,
взял с собой кусочек моей любви. Я стал от этого, должно быть, беднее.
     Так я думал тогда,  но эти  мысли  не вязались с удивительной любовью к
жизни, что росла во мне из года в год.
     Много людей  уходило совсем или надолго,  и потому встреча с Карелиными
-- я совсем о них позабыл -- показалась мне значительной, как будто она была
неспроста.
     Новый  год я встретил дома. Мама напекла печенья.  Дима  купил закусок,
вина и  пирожных. В одиннадцать  часов Дима куда-то ушел. Мама сказала  мне,
что он пошел за своей невестой. Звали ее Маргаритой.
     Мама уверяла, что она замечательная  девушка и лучшей жены для Димы она
никогда бы не желала.
     Чтобы не  огорчать маму,  я радостно удивился, хотя мне  не понравилось
имя Диминой невесты и то, что она происходит из чиновничьей семьи.
     Я  помог  маме  накрыть  новогодний  стол.  В  комнате  пахло  палеными
волосами: Галя, завиваясь на  ощупь, сожгла длинную прядь. Она огорчилась. Я
всячески старался развеселить ее.
     Зажгли  свечи. Мама  поставила на стол бронзовый будильник. Я завел его
на двенадцать часов.
     Я  достал подарки, которые привез из  Киева: маме -- серую  материю  на
платье, Гале --  туфли, а Диме -- большую готовальню. Я выпросил  ее у Бори.
Готовальня  была  замечательная.  Мама  обрадовалась   подаркам.  Она   даже
раскраснелась.
     За  несколько  минут  до Нового  года  пришел  Дима  с  высокой бледной
девушкой. У  девушки  было  длинное унылое лицо.  Сиреневое платье с  желтым
пояском сидело на ней  нескладно.  Кружевной платочек был  приколот к груди.
Она все время краснела, а пирожные из вазы брала вилкой.
     Галя тотчас завела с ней разговор о воспитании детей. Девушка  отвечала
неохотно, поглядывая на Диму. Дима сдержанно улыбался.
     Бронзовый будильник  отчаянно затрещал  и прекратил Галины рассуждения.
Мы выпили по бокалу вина и поздравили друг друга с Новым годом.
     Мама,  видимо, очень старалась, чтобы Маргарите у  нас  понравилось. Но
она  ревниво  следила  за  тем,  как  Маргарита  смотрит  на  Диму,  как  бы
прикидывая, достаточно ли любви в ее взгляде.
     Я  болтал  и  старался всячески  показать,  что  мне  очень  весело, но
украдкой поглядывал на часы.
     Мама выпила вина, повеселела  и начала рассказывать Маргарите о пасхе у
бабушки в  Черкассах и о том, как  мы легко и весело  жили когда-то в Киеве.
Она будто сама не верила, что все это было. "Правда, Костик?" --  спрашивала
она меня. Я каждый раз говорил, что да, это правда.
     В половине  второго я извинился  и ушел. Мама  вышла  проводить меня  в
переднюю. Она спросила заговорщицким голосом,  нравится ли  мне Маргарита. Я
понимал, что бесполезно говорить правду. Ничего, кроме липших огорчений, это
бы не принесло. Потому я сказал, что Маргарита прелестная девушка и я  очень
рад за Диму.
     --  Ну, дай бог, дай  бог!  --  прошептала  мама,--  Мне  кажется,  что
Маргарита хорошо относится к Гале.
     Я  вышел на Басманную,  остановился  и вдохнул холодный воздух. В домах
горели огни. Я  нанял извозчика и  поехал на  Кисловку. Извозчик  всю дорогу
бранился с лошадью.
     На Кисловке мне  открыла  Саша. Новый пышный бант был завязан  у нее на
шее.  В переднюю выбежали  девушки и  вышел красивый  старик  в студенческой
тужурке. Любы почему-то не было.
     Девушки,  смеясь,  начали  разматывать  мой башлык  и стаскивать с меня
шинель, а старик запел молодым голосом:
     Вот три богини спорить стали
     На горе в вечерний час.
     -- Глаза! Глаза! -- закричали девушки.
     Саша закрыла мне ладонями глаза. Я задыхался  от запаха девичьих волос,
духов, от твердых маленьких пальцев Саши, нажимавших мне на глаза.
     Меня взяли под руки и повели. Я почувствовал, как распахнулись двери --
в лицо ударило жаром. Шум стих, и женский голос сказал повелительно:
     -- Клянитесь!
     -- В чем? -- спросил я.
     -- В том, что в эту ночь вы забудете обо всем, кроме веселья.
     Саша больно нажала мне пальцами на глаза.
     -- Клянусь! -- ответил я.
     -- А теперь присягайте!
     -- Кому?
     -- Той, что избрана королевой нашего праздника.
     -- Присягай! -- шепнула мне на ухо Саша. Я вздрогнул от щекотки.
     -- Присягаю.
     --  В  знак покорности  вы  поцелуете у королевы руку.  Таков рыцарский
обычай,-- сказал голос, сдерживая смех.-- Саша, убери лапы!
     Саша  отняла ладони.  Я увидел  ярко  освещенную  комнату с  множеством
картин. На рояле в позе врубелевского демона лежал худой человек в бархатной
куртке. Руки его были заломлены над  головой. Он смотрел на  меня печальными
глазами.
     Курносый юноша  ударил по клавишам.  Девушки  расступились, и я  увидел
Любу. Она сидела  в  кресле  на  круглом  столе. Белое шелковое платье легко
обхватывало ее и спадало на стол. Обнаженные  руки  были опущены.  В  правой
руке Люба держала веер из черных страусовых перьев.
     Люба смотрела  на меня, стараясь  не улыбаться. Я  подошел и  поцеловал
опущенную  Любину  руку.  Старик  в  студенческой  тужурке  подал  мне бокал
шампанского. Оно было совершенно ледяное. Я выпил его залпом.
     Люба  встала.  Я  помог ей  спуститься  со стола.  Она подхватила  край
длинного платья, наклонилась ко мне и спросила:
     -- Мы вас  не  напугали  своими глупостями?  Зачем он  вам дал ледяного
шампанского? Выпейте чего-нибудь теплого. Кажется, остался глинтвейн.
     Меня потащили к  столу, начали  угощать, но тут  же забыли об этом и  с
хохотом сдвинули  меня вместе  со  столом в  угол комнаты, очищая место  для
танцев. Юноша заиграл вальс.
     "Врубелевский демон" соскочил с  рояля и начал танцевать с  Любой. Люба
проносилась  по комнате,  сильно  откинувшись назад,  прикрывая  лицо черным
веером.  Каждый  раз,  пролетая  мимо меня, она улыбалась из-за  веера.  Она
придерживала шлейф своего платья.
     Старик  в студенческой  тужурке танцевал  с той женщиной,  которую Саша
звала героиней французского романа. Героиня зловеще хохотала.
     Саша  вытащила  меня из-за стола.  Я  танцевал с  ней.  Она  была такая
тоненькая, что, казалось, вот-вот поникнет.
     -- Только не танцуй с Любой,-- сказала Саша.
     -- Почему?
     -- Она гордячка!
     После танцев "Врубелевский демон" начал допивать вино из всех бутылок и
опьянел.
     -- Я жажду лета! -- закричал он.-- Долой сосульки! Дайте мне дождь!
     На него никто  не обращал  внимания, и он исчез. Старик в  студенческой
тужурке сел к роялю и хватающим за душу голосом запел:
     Далекий друг, пойми мои рыданья!
     Когда он окончил,  мы вдруг  услышали шум дождя. Он лился где-то  рядом
обильно и свежо.  Все  испуганно замолчали, потом  бросились  в коридор  и в
ванную комнату. "Врубелевский демон" стоял в ванне в пальто и в калошах, под
черным зонтиком, и сильный душ, треща по зонтику, лился на него с потолка.
     -- Золото! Золото падает с неба! -- кричал "Врубелевский демон".
     Душ закрыли, а "врубелевского демона" вытащили из ванны.
     Я тоже что-то говорил, читал стихи, хохотал среди  всеобщего сумбура. Я
пришел в себя,  когда Люба погасила люстру и комната наполнилась синей мглой
рассвета.
     Все стихли. Синева смешивалась с огнем настольной лампы. Лица  казались
матовыми и красивыми.
     --  Самое  милое  время  после  ералашных   ночей,--  сказал  старик  в
студенческой тужурке.--  Теперь можно спокойно потягивать вино. И говорить о
разных разностях. Люблю рассвет. Он прополаскивает душу.
     "Врубелевский демон" еще не протрезвел.
     -- Никаких полосканий! -- крикнул он.--  Я не желаю слышать, как кто бы
то  ни  было полощет свою душу. Достоевщина! Свет состоит  из семи красок. Я
преклоняюсь перед ними. А на остальное мне наплевать!
     Потом все долго молчали, оцепенев от легк