черепицу,
покрытую мхом.
     Особенно любила слушать Стаковера  мама. Когда  я дежурил, она вставала
ночью и,  накинув теплый платок, выходила  во  двор. Мы садились за выступом
дома  и   разговаривали   шепотом,  часто  замолкая,  чтобы  прислушаться  к
какому-нибудь непонятному звуку.
     Мама, считавшая, как все  матери,  и  Галю  и меня  совсем  еще  малыми
детьми, простодушно советовала мне почаще беседовать со Стаковером.
     -- Это кладезь  всяких познаний,--говорила мама.-- Ходячий университет.
Тебе очень полезно  почаще  встречаться  с ним,  Костик.  Ты  не пренебрегай
такими людьми.
     Нет, я никогда не пренебрегал такими людьми. Наоборот, я мог слушать их
часами. Я  был  благодарен им за их обширные познания и ту щедрость, с какой
они делились ими со мной.
     Меня удивляло, что они в свою очередь были благодарны  мне за то, что я
внимательно их слушаю. Они, очевидно,  не  были избалованы  вниманием,  и  я
объяснял это только  тем обстоятельством, что, по точному выражению Пушкина,
мы,  русские, "ленивы и не любопытны". Ни гимназия,  ни университет  не дали
мне  таких  познаний  --  глубоких  и захватывающе  интересных, как книги  и
встречи с людьми. И я, человек чрезмерно стеснительный, всегда завидовал тем
людям, что легко сходились  со всеми окружающими и тотчас же заводили с ними
оживленные разговоры. Мне же для этого нужно было долгое время.
     Снаряды всю ночь свистели над городом. Они взрывались на Подоле с таким
звуком, будто кто-то с размаху сбрасывал на землю связки листового железа.
     К рассвету советские части отошли вверх по Днепру, и стало тихо.
     Рано утром мама, отличавшаяся необыкновенной любознательностью и полным
пренебрежением к опасности, ушла в город,  как она говорила,  "на разведку".
Вскоре она  вернулась и рассказала,  что город пуст,  что деникинцы  еще  не
вошли,  но  кое-где  на   домах  предусмотрительные  горожане  уже  вывесили
бело-сине-красные царские флаги.
     Когда мы пили на кухне морковный чай, на Фундуклеевской улице раздались
знакомые  крики "слава!". Мы  вышли на балкон.  По улице шли не деникинцы, а
петлюровцы, с  желто-голубыми  знаменами. Шли  уверенно и спокойно,  рисуясь
своим австрийским обмундированием.
     И те же,  недавно еще намозолившие нам глаза "щирые украинцы" в вышитых
рубахах  кричали  им  "слава!" и  снова  бросали  в  воздух  свои смушковые,
траченные молью шапки.
     Город недоумевал. Вместо деникинцев вошли петлюровцы.
     Они дошли до  Крещатика, заняли  его, расположились  на нем бивуаком  и
вывесили на  балконе  Городской думы свой  флаг. Флаг  на  этом  балконе был
своего  рода заявочным столбом.  Его  вывешивала каждая новая власть  в знак
того, что она не сдастся без боя.
     Тотчас же поползли  слухи, что  Деникин  уступил Киев  Петлюре, а белые
части, подходившие к городу с юга, перебрасываются на Орловское направление.
     Замотанному  до  дурноты  неожиданными  переменами   и   "переворотами"
населению было уже почти все равно, кто будет владеть городом, лишь бы новые
пришельцы  не расстреливали,  не  грабили и не выбрасывали из домов. Поэтому
приход петлюровцев был встречен с полным равнодушием.
     Но  в  час  дня с Печерска,  со  стороны  Лавры, в  город вошли  первые
кавалерийские отряды Деникина, а за ними -- полк донских казаков.
     Деникинцы дошли  до занятого  петлюровцами Крещатика,  очень  удивились
этому обстоятельству  -- не меньше, чем горожане -- и начали выяснять, в чем
же, в сущности, дело.
     Оказалось, что  к западу от города долго скрывалась по деревням и ждала
своего часа петлюровская дивизия. Никто об  этом  не  знал. Воспользовавшись
отходом советских частей, петлюровская дивизия  решила опередить деникинцев,
рванулась на Киев и после двухдневного боя заняла город.
     Деникинцам это, естественно, не понравилось. Между ними  и петлюровцами
начались  какие-то  таинственные и сложные переговоры. После  них на балконе
Городской  думы  рядом  с   петлюровским  появился  бело-сине-красный  флаг,
свидетельствовавший о двоевластии.
     Киевляне  окончательно  запутались. Трудно  было попять,  кто же  будет
владеть городом.
     Но все эти  сомнения окончились  к вечеру, когда к  деникинцам  подошли
подкрепления. Два казачьих полка вдруг  обрушились лавой с крутых  Печерских
гор на ничего не подозревавших петлюровцев.
     Казачьи  полки  неслись карьером с опущенными пиками,  гикая, стреляя в
воздух и сверкая  обнаженными шашками. Никакие нервы не могли выдержать этой
дикой и внезапной атаки.
     Петлюровцы бежали без единого выстрела, бросив пушки и оружие. И те  же
"щирые"  старики, что  утром  умильно возглашали  "слава!", сейчас кричали с
балконов и  тротуаров,  потрясая от  бешенства кулаками, "ганьба",
что  означает "позор".  Но петлюровцы не  обращали  на эти крики  внимания и
бежали, озираясь и что-то торопливо рассовывая на бегу по карманам.
     Опомнились они только за городом, когда добежали до Святошина.  Там они
остановились  передохнуть. И  единственная уцелевшая у них батарея выпустила
наугад по Киеву десяток снарядов.
     Потерь не  было, если не считать, что на Владимирской горке  был разбит
киоск,  где торговали мороженым,  а осколок снаряда  отбил  ухо на  гипсовом
памятнике  у одного  из  просветителей России  -- не то  у Кирилла, не  то у
Мефодия.
     Наутро по городу был расклеен приказ генерала Бредова о том, что отныне
и навеки Киев возвращается в состав единой и неделимой России.

Крик среди ночи

     Был, должно быть, тот поздний час, когда все вокруг мертвеет от вязкого
мрака и  тишины. Даже вода в ржавых трубах иссякала среди ночи и переставала
равномерно капать из крана в чугунную кухонную раковину.
     В  такие онемелые ночи часто снятся запутанные сны. От них потом саднит
на сердце.
     Кто-то долго будил, меня, но  я никак  не мог проснуться. Вернее, я  не
хотел просыпаться и  мучительно ловил в  вязкой путанице  сознания угасающую
полоску зари.
     Внезапно  сквозь эту тугую борьбу со сном  прорвалось рыдание. Я открыл
глаза, быстро поднялся на кровати и увидел маму.
     Она сидела у меня в ногах. Волосы ее падали седыми прядями на лицо. Она
держалась за спинку кровати и плакала глухо и судорожно.
     -- Что?--спросил  я  шепотом.--Что  случилось?  -- Тише,--сказала мама,
глотая слезы.--Ты разбудишь Галю.
     -- Но что же  случилось? Говори.  -- Я не  знаю,-- растерянно  ответила
мама, и у  нее задрожала голова. Мне показалось, что мама сходит с  ума.-- Я
не знаю,  что  случилось,  но,  должно  быть, что-нибудь  ужасное.  Встань и
послушай. Выйди на балкон.
Я ощупью добрался до балкона. Дверь  его  была распахнута  настежь. Я вышел,
прислушался и похолодел,-- издалека, со стороны Васильковской улицы, катился
по  ночному городу,  приближаясь к  нашему  дому, многоголосый  вопль ужаса,
вопль  смерти  великого  множества  людей.  Отдельных  голосов  нельзя  было
разобрать.
     -- Что это?-- спросил я в темноту, ни к кому не обращаясь.
     -- Погром,-- неожиданно ответила за моей спиной Амалия.
     Зубы  ее  стучали. Она,  видимо, не  могла больше сдерживаться, и у нее
вот-вот мог начаться истерический припадок.
     Я  снова прислушался.  Слышен был один только крик,  но никаких  других
Признаков погрома больше не было-- ни выстрелов, ни звона  разбитых  стекол,
ни зарева над домами,-- ничего, что сопутствовало погрому.
     После  страшных  гайдамацких погромов  некоторое, время было тихо. Тихо
было вначале И при деникинцах. Евреев они пока что не трогали. Изредка, но и
то  подальше от  людных  улиц,  юнкера с  накокаиненными глазами, гарцуя  на
конях, пели свою любимую песенку:
     Черны гусары!
     Спасай Россию, бей жидов,--
     Они же комиссары!
     Но  после того как советские войска отжали деникинцев от Орла и  начали
гнать на юг, настроение у белых изменилось. По уездным городкам  и местечкам
начались погромы.
     Кольцо погромов сжималось вокруг Киева, и наконец  в ту ночь, о которой
я рассказываю, начался первый ночной погром на Васильковской улице.
     Громилы оцепили один из больших домов, но не успели ворваться в него. В
притаившемся темном доме, разрывая  зловещую  тишину ночи,  пронзительно,  в
ужасе и отчаянии,  закричала женщина. Ничем  другим она  не  могла  защитить
своих детей,-- только этим непрерывным, ни на мгновенье не затихающим воплем
страха и беспомощности.
     На одинокий крик женщины внезапно ответил таким же криком  весь  дом от
первого  до последнего этажа.  Громилы не выдержали этого крика и  бросились
бежать. Но им некуда было скрыться,--  опережая их, уже кричали  все дома по
Васильковской улице и по всем окрестным переулкам.
     Крик разрастался, как  ветер, захватывая  все  новые кварталы. Страшнее
всего  было то, что крик несся из темных и,  казалось, безлюдных домов,  что
улицы были совершенно пустынны, мертвы и только  редкие и тусклые фонари как
бы освещали дорогу этому крику, чуть вздрагивая и мигая.
     Об этом я узнал  потом. Сейчас же, не  зная,  что происходит,  я  начал
поспешно одеваться,  чтобы идти туда,  где, раздирая сердце,  слышался  этот
крик. Мама тоже начала одеваться. Она решила идти со мной.
     Зачем я иду, я толком не знал. Я не мог оставаться дома. Я понимал, что
не  успокоюсь,  пока не узнаю  причины  этого крика. Неизвестность была хуже
самой  алой опасности,  подстерегавшей  каждого  на  ночных проклятых улицах
города.
     Но уйти нам  не пришлось.  Пока мы  одевались,  начала кричать соседняя
Фундуклеевская улица и трехэтажный дом рядом с нами. Там не было  в окнах ни
одного огня.
     Я  снова вышел на  балкон и  увидел,  как  по Фундуклеевской  пробежало
несколько человек,  шарахаясь  от  кричащих домов.  Это,  должно быть,  были
громилы.
     Меня била  нервная лихорадка.  Рядом  сидела на полу,  покачивалась  и,
зажав  лицо ладонями, тихо  стонала Амалия. Мама увела ее и начала отпаивать
валерьянкой.
     Я  слушал.  Кричали Подол,  Новое  строение,  Бессарабка,  кричал  весь
огромный город. Этот крик  был, должно быть, слышен далеко за его пределами.
Он ударялся в низкое черное небо и возвращался обратно, этот  вопль о пощаде
и милосердии.
     Погром  не  разгорелся.  Деникинское командование, не  ожидавшее такого
оборота, было смущено.  В город  были высланы  вооруженные отряды.  Зажглись
уличные  фонари. Ранним утром на стенах был  расклеен успокоительный  приказ
командующего деникинскими  частями.  А в газете "Киевлянин"  на следующий же
день  известный консерватор Шульгин  напечатал статью под заголовком  "Пытка
страхом",  где  неожиданно  осудил  деникинское  командование  за потворство
погромам.
     Я слышал, как кричат от ужаса отдельные люди, толпы людей, но я никогда
не слышал,  чтобы кричали целые города. Это было невыносимо, страшно потому,
что   из  сознания   вдруг  исчезало  привычное  и,  должно   быть,  наивное
представление о какой-то обязательной  для всех человечности. Это был вопль,
обращенный к остаткам человеческой совести.
     Да,  путь человека  к справедливости, свободе  и  счастью был временами
поистине страшен. И только  глубокая вера  в победу света и ума  над  черной
тупостью не позволяла отчаянию полностью завладевать сознанием.
     Сила  человеческой  совести  все  же  так  велика,  что никогда  нельзя
окончательно терять в нее веру.
     Недавно знакомый писатель рассказал мне об этом удивительную историю.
     Писатель этот вырос в Латвии и хорошо говорит по-латышски. Вскоре после
войны  он ехал из  Риги на Взморье на электричке. Против него в вагоне сидел
старый,  спокойный и мрачный латыш. Не знаю,  с чего начался их разговор, во
время которого старик рассказал одну историю.
     --  Вот слушайте,--  сказал  старик.-- Я  живу на  окраине Риги.  Перед
войной рядом с моим  домом поселился какой-то человек. Он  был  очень плохой
человек. Я  бы даже  сказал,  он был бесчестный и злой человек. Он занимался
спекуляцией. Вы  сами  знаете, что  у таких людей, нет ни  сердца, ни чести.
Некоторые говорят, что спекуляция --  это просто  обогащение. Но на  чем? На
человеческом горе,  на слезах детей и реже всего  -- на нашей жадности".  Он
спекулировал  вместе со своей женой. Да... И вот немцы заняли Ригу и согнали
всех евреев в "гетто" с тем, чтобы часть,  убить, а часть  просто  уморить с
голоду.  Все "гетто" было оцеплено, и выйти оттуда  не могла даже кошка. Кто
приближался  на  пятьдесят  шагов к часовым,  того убивали  на месте. Евреи,
особенно  дети, умирали  сотнями каждый  день,  и  вот тогда у  моего соседа
появилась удачная мысль -- нагрузить фуру картошкой, "дать в руку" немецкому
часовому, проехать в  "гетто" и там  обменять картошку на драгоценности. Их,
говорили, много еще осталось  на руках у запертых в "гетто" евреев. Так он и
сделал, Перед  отъездом он встретил меня  на  улице, и вы только послушайте,
что он сказал. "Я буду,-- сказал  он,-- менять картошку только тем женщинам,
у которых есть дети".
     -- Почему?-- спросил я.
     -- А потому, что они ради  детей готовы  на  все  и я на этом заработаю
втрое больше.
     Я промолчал, но мне это тоже недешево обошлось. Видите?
     Латыш вынул изо рта потухшую трубку и показал на  свои зубы. Нескольких
зубов не хватало.
     -- Я промолчал, но так сжал зубами  свою трубку, что сломал и ее, и два
своих  зуба. Говорят,  что  кровь  бросается в  голову.  Не  знаю. Мне кровь
бросилась не в голову, а в руки, в кулаки. Они стали такие тяжелые, будто их
налили  железом. И если  бы он тотчас же не ушел,  то я, может быть, убил бы
его одним  ударом.  Он, кажется,  догадался об этом, потому  что отскочил от
меня и оскалился, как  хорек... Но это не важно. Ночью он нагрузил свою фуру
мешками с картошкой и поехал в Ригу в "гетто". Часовой остановил его, но, вы
знаете, дурные люди понимают друг друга  с одного  взгляда. Он дал  часовому
взятку, и тот оказал ему: "Ты глупец. Проезжай, но у них ничего не осталось,
кроме  пустых животов. И ты уедешь  обратно со своей гнилой картошкой.  Могу
идти на пари".
     В "гетто" он заехал во двор большого дома. Женщины и  дети окружили его
фуру с картошкой.  Они молча смотрели, как он развязывает первый мешок. Одна
женщина стояла с мертвым мальчиком на руках и протягивала на ладони разбитые
золотые  часы.  "Сумасшедшая! --  вдруг  закричал  этот человек.--Зачем тебе
картошка, когда он у тебя уже мертвый!  Отойди!"  Он сам рассказывал  потом,
что не знает --  как это с ним тогда случилось. Он стиснул зубы, начал рвать
завязки  у мешков  и высыпать  картошку  на землю. "Скорей!  -- закричал  он
женщинам.--  Давайте  детей. Я вывезу  их.  Но только  пусть не шевелятся  и
молчат.  Скорей!" Матери, торопясь, начали прятать испуганных детей в мешки,
а он крепко завязывал их. Вы понимаете, у женщин не было времени, чтобы даже
поцеловать  детей. А они ведь знали,  что больше  их  не увидят. Он нагрузил
полную  фуру  мешками  с  детьми,  по  сторонам  оставил несколько  мешков с
картошкой и  поехал. Женщины целовали грязные колеса его фуры, а он ехал, не
оглядываясь. Он  во весь голос понукал лошадей,  боялся, что  кто-нибудь  из
детей заплачет и выдаст всех. Но дети молчали.
     Знакомый  часовой заметил его  издали и крикнул:  "Ну  что?  Я  же тебе
говорил,  что ты глупец.  Выкатывайся  со своей вонючей  картошкой,  пока не
пришел лейтенант".
     Он проехал мимо  часового, ругая последними словами этих нищих евреев и
их  проклятых  детей.  Он  не  заезжал  домой,  а  прямо  поехал  по  глухим
проселочным дорогам в леса за Тукумсом,  где стояли наши партизаны,  сдал им
детей, и партизаны спрятали их в безопасное место. Жене он сказал, что немцы
отобрали  у  него  картошку и  продержали  под  арестом  двое  суток.  Когда
окончилась война, он развелся с женой и уехал из Риги.
     Старый латыш помолчал.
     --  Теперь  я думаю,--  сказал  он  и впервые улыбнулся,-- что  было бы
плохо, если бы я не сдержался и убил бы его кулаком.

Свадебный подарок

     Поезд тащился от Киева до Одессы восемнадцать суток.  Я не подсчитывал,
сколько  это  составляет  часов,  но  хорошо  помню, что  каждый  час  этого
утомительного  пути казался нам, пассажирам, вдвое длиннее  обычного. Должно
быть, потому, что любой час скрывал в себе угрозу смерти.
     Правда, шальными  пулями  было убито  в теплушках всего  три человека и
несколько  ранено,  но  все  пассажиры, в  особенности  молодые  ксендзы  --
воспитанники  Житомирской католической семинарии,  считали, что  такой исход
нашего путешествия -- счастливое произволение.
     Ксендзы  надеялись пробраться  в  Польшу головоломным  путем  --  через
Стамбул,  Салоники, Белград и Будапешт. Никто из нас, конечно, не верил, что
хотя бы один из ксендзов доберется до Польши живым.
     Осенью, когда белые были еще где-то между Орлом и Курском и чувствовали
себя спокойно, на одном  осеннем  теплом рассвете Киев внезапно проснулся от
грохота ожесточенной пулеметной пальбы.
     Как  всегда,  без  разведки  ничего нельзя  было  понять.  Разведку эту
произвела мама.  Пока все мы, проснувшись от  стрельбы, торопливо одевались,
она вышла на улицу и вскоре вернулась веселая и возбужденная.
     Меня  всегда удивляло мужество мамы. Объяснялось  око тем, что она была
убежденной  фаталисткой  и  считала, что  жизнь  каждого находится  в  руках
непреклонной  судьбы.  От  судьбы не  уйдешь.  Что на роду написано  -- то и
будет.
     Мама  принесла  удивительное  известие.  С  запада  в  Киев   ворвались
советские войска и захватили всю часть города до Галицкого базара.
     От Киева  до ближайшего советского  фронта  было не близко. Нельзя было
представить  себе,  чтобы  советские  войска могли  незаметно  сделать  этот
переход по  земле,  занятой белыми.  Поэтому появление  советских войск было
похоже   на   чудо.   Но  чудо   это  было   вполне   ощутимым,--  об   этом
свидетельствовали  пули,  все   чаще  цокавшие  в   кирпичные  стены  нашего
многострадального дома.
     Оказалось,  что  советские части, отходившие с  юга еще в  самом начале
деникинского  наступления,  остановились  в  обширных  и  трудно  проходимых
Ирпенских болотах, вблизи Киева, засели в них  и оставались  там все лето до
осени.  Не  только  деникинцы, но  никто  в  Киеве  не подозревал  об  этом.
Крестьяне деревень,  окружавших Ирпенские болота, ни словом не проговорились
о присутствии советских частей.
     И вот  сейчас  эти  части  внезапно  ворвались  в Киев,  заняли  с боем
половину  города, захватили много продовольствия и оружия,  потом -- тоже  с
боем -- отошли на север и пробились к своим.
     Бой был жестокий.  Он возникал очагами, то в одном,  то  в другом месте
города, и стих только к вечеру.
     На следующий день стало известно, что командующий деникинскими войсками
генерал  Бредов решил  объявить  мобилизацию  всех  мужчин до  сорокалетнего
возраста. Я решил бежать от этой мобилизации в Одессу.
     Мама уже успокоилась, в Киеве у нее была комната, а я,  уезжая, оставил
ей почти все свои  деньги. Галя к  тому времени  начала  хорошо зарабатывать
искусственными  цветами. Кроме  того, мама и Галя сдружились с  Амалией, и я
знал, что она не оставит их в беде.
     Мы условились, что, как только все утрясется, я вернусь в Киев. Поэтому
я уехал в Одессу со спокойной душой.
     Первая  ночь прошла благополучно, хотя по горизонту моталось под ветром
несколько зарев.  Поезд шел крадучись,  без огней. Он часто останавливался и
долго стоял, будто прислушивался к неясным звукам ночи, не решаясь двинуться
дальше.  Иногда  он давал даже  задний  ход и отходил  немного назад, как бы
прячась в тень от света какого-нибудь слишком яркого зарева И всякий раз мне
казалось,  что  далеко впереди через  железнодорожную  насыпь  переходят  на
рысях, не замечая нас, черные всадники.
     В  нашей  теплушке  ехало  пять  ксендзов,  сотрудник "Русского  слова"
Назаро