кармана  синий карандаш,  перевернул
плакат чистой  стороной,  положил  на подоконник и написал на нем витиеватым
писарским почерком: "Информационный отдел". Потом подумал  и  приписал внизу
шрифтом немного поменьше: "Завотделом - Головчинер В. Л."
     Мы следили за  действиями Торелли, не спуская с него глаз, как кролики,
зачарованные гремучей змеей.
     Торелли достал из кармана брюк бумажный пакетик с несколькими кнопками,
вышел в коридор и приколол плакат к двери.
     - Вот и все! - сказал он и радостно потер руки.  - Все обдумано. Первый
акт отошел. Теперь остается только ждать дальнейших событий. Присаживайтесь,
прошу вас, на подоконники!
     У Володи  Головчинера была пачка  кубанского табака, черного  и сухого,
как торф. Мы  расселись на  пыльных подоконниках, закурили  и  начали ждать.
Говорили мы шепотом. Один Торелли насвистывал вальс из "Веселой вдовы".
     -  Черт  его  дери,  -  неопределенно  сказал  Яша. -  Может быть,  нас
действительно расстреляют?
     Торелли презрительно фыркнул.
     Мы   сидели  и  прислушивались   к   беспорядочному   шуму,  постепенно
заполнявшему  учреждение. Где-то даже зазвонил,  как  вызов  из преисподней,
надтреснутый телефон.
     За окнами был виден Ланжероновский спуск, но не весь, а только один его
живописный кусок. Море синело; норд уже иссякал.
     - Мы самозванцы,- опять сказал Яша  мрачным голосом.- Нас  разоблачат в
три счета. Лучше, пока не поздно, уйти.
     Тогда возмутился Торелли.
     - Это мне страшно  нравится! - воскликнул он. - Браво и бис! Не смешите
меня.  Где вы видите самозванцев? Разве мы не будем честно работать? Если мы
нашли подходящее  место для приложения  интеллигентских сил, так это простой
здравый смысл, и только!
     - Вы Спенсер, Торелли, - сказал Володя.  - Кант! Президент Пуанкаре! Вы
подвели  железную  базу под  мое  шаткое  звание заведующего  информационным
отделом. У меня после ваших слов выросли крылья.
     - Тише!  - вдруг сказал злым шепотом Яша. - Хватит  паясничать!  кто-то
идет.
     Действительно,  по  коридору  кто-то  шел,  бряцая  шпорами.  Шаги были
чугунные,  как  у  командора.  Человек  со шпорами  остановился против нашей
комнаты, густо прокашлялся, помедлил и распахнул дверь.
     Мы вздрогнули.
     В дверях стоял,  очевидно, один  из отчаянных  командиров прославленных
партизанских отрядов. Косматые седеющие брови густо свисали  над его черными
глазами.  Плохо выбритое лицо отливало синеватой чернотой.  На  поясе у него
висел  мощный маузер  с деревянным прикладом.  Через  плечо  была перекинута
полевая  сумка.  Нагрудные  карманы  френча были  туго  набиты  пистолетными
обоймами, махоркой,  зажигалками и скомканными бумажными деньгами. От обилия
этих вещей оба кармана лопнули, и при каждом движении человека с маузером из
прорех в карманах сыпалась драгоценная махорка.
     Человек  с маузером  пристально  осмотрел нас,  потом  прикинул  глазом
величину комнаты и сказал неожиданно тонким, как дудочка, голосом:
     - Доброго здоровьица, други! Будем знакомы. Карп Поликарпович Карпенко.
Бывший работник  на ниве народного образования, а ныне  ваш  комендант.  Кто
здесь заведующий столь замечательным отделом? Кажется, товарищ Головчинер Be
Эль? Он здесь?
     - Да, это я,- осторожно ответил Володя.
     -  Покорнейше  прошу,  - сказал комендант,  - не позже, чем  через час,
представить  мне точный реестрик потребного  вам имущества, заверенный вашим
подписом. Не зевайте, пока  имущество не расхватали другие,  более нахальные
отделы.  Информационный отдел всегда,  знаете, остается в  дураках. Имею  на
этот счет опыт. А почему? Потому,  что интеллигенты, дорогой мой товарищ  Be
Эль  Головчинер,  разводят  нюни  со всяким барахлом. Когти  и  кулаки  надо
показывать! Вот! - Комендант показал  нам красный волосатый кулак.  Он  даже
повертел  им  в  разные  стороны,  чтобы мы  лучше  его  рассмотрели. -  Как
говорится,  сто  раз  покрути перед носом, а  один  раз стукни! Сразу всякое
хрюкало хвост  подожмет,  и воцарится полнейший  порядок. И  эта штучка,- он
похлопал по маузеру,- тоже прочищает мозги  лучше, чем технический нашатырь.
Не беспокойтесь.  Вас  я  не  дам  в  обиду,  поскольку  от отца унаследовал
почтение к трудовой интеллигенции. Оно, знаете, совершенно правильно сказано
у поэта: "Сейте разумное, доброе, вечное..."
     Он  внезапно  замолк и прислушался.  Из  коридора  доносилось кряхтенье
нескольких  человек.  Комендант  распахнул  дверь,  выскочил  из  комнаты  и
закричал плачущим бабьим голосом:
     -  Очи у  вас  повылазили,  что  ли!  Балет  мне  устраиваете!  Тут  же
информационный отдел,  а  вы сюда  прете  несгораемый  шкаф,  надлежащий  до
бухгалтерии. Назад!? Спускайте  его по  этой черной лестнице  в первый этаж.
Все здание сотрясаете, полы побили, как черепицу.  Что это за чертовы  люди,
ей-богу! Противно даже на вас смотреть!
     После  сильного  пыхтения  за  дверью вдруг  раздался удар. В  коридоре
что-то  обрушилось,  треснула  оконная  рама,  со звоном  полетели стекла, и
комендант снова закричал отчаянным голосом (так обыкновенно кричат, хватаясь
за голову):
     -  Удерживай!! Удерживай его, чертяку! А то завалите здание! Удерживай,
говорю!..
     И  вот  тогда мы  впервые  почувствовали как бы  подземный толчок.  Дом
вздрогнул, качнулся.  Громоподобный грохот покатился с нашего  второго этажа
на первый.  Чердак  у  нас  над головой затрясся,  и  с потолка белой чешуей
посыпалась штукатурка. Было слышно, как, топая бутсами, разбегались люди.
     Второй удар землетрясения слился с хриплым воплем коменданта:
     -  Тикайте  с  площадки,  матери вашей  черт! Разве сами не видите, что
делается! Тикайте!
     Внутреннее это опродкомгубовское землетрясение стихло так же  внезапно,
как и началось. Мы вышли в коридор. В нем туманом висела известковая пыль. В
полу зияли борозды, будто коридор пропахали  тяжелым плугом. Угол у окна был
отбит. Внизу, на  первом этаже, на площадке черной лестницы, лежал  на боку,
отдыхая,  слетевший со второго  этажа  злополучный стальной шкаф,  опутанный
рваными веревками. Перила лестницы были  начисто  отломаны. Они чудом висели
на одной ржавой проволоке.
     Над  шкафом,  как  над  покойником,  грустно  стояли,  опустив  головы,
носильщики-красноармейцы.  Очевидно,  они  были  из  хозяйственной  команды:
никакой выправки у них я не заметил.
     Комендант тоже стоял около шкафа в глубоком раздумье. Он  увидел нас  и
ударил носком сапога по шкафу. Раздраженно зазвенела шпора.
     -  Видали  бугая? -  спросил  комендант.-  Чуть людей не  поубивал. Так
пришлите мне, товарищ Головчинер, реестрик. И не  стесняйтесь. Составляйте с
"походом".
     С этой  минуты мы поверили, что "гениальный" план Торелли  удался, если
не совсем, то по крайней мере наполовину.
     Реестр  был  составлен. Торелли отнес его коменданту. При этом он успел
подружиться с ним и войти в  курс жизни Опродкомгуба. Комендант оказался, по
словам Торелли, "мировым хлопцем".
     Мы  повеселели,  особенно  когда  в комнате  появились  первые  столы и
стулья.  Повеселел даже  Яша. Он перестал каркать, хотя время  от времени  и
вспоминал о грозном часе, когда придется заполнять анкету.
     Но наши  испытания на этом не кончились. В  коридоре снова  послышались
шаги, но  теперь уже нескольких человек.  Мы  быстро сели  за свои пока  еще
пустые столы. На них не было даже чернильниц.
     Дверь  снова распахнулась,  и в комнату вошел  хилый молодой  человек в
пальто, перешитом из солдатской шинели, и в линялой студенческой фуражке. Oh
близоруко приглядывался к нам сквозь толстые стекла очков.
     Это  был  начальник  Опродкомгуба,  бывший  студент-юрист  Харьковского
университета, товарищ Агин.
     За  ним вошла  его  свита. Она состояла  из  здоровых  парней в плотных
гимнастерках и скрипучих кожаных портупеях.
     Появление Агина было похоже на выход римского императора Марка  Аврелия
- прекраснодушного философа и поэта  - в окружении гремящих мечами и  латами
легионеров.
     Нам  долго  не  верилось,  что  этот болезненный и мягкий  человек  был
начальником учреждения, ведавшего  снабжением Одессы, -  учреждения шумного,
грубого, которое тотчас же обсели, пытаясь прорваться в него, всякие деляги,
рвачи, хапуги, рукосуи и "леваки".
     Агин  был  тих, но  непоколебим,  и  потому кипящие  багроволипые толпы
тайных и явных спекулянтов, равно  как и раскаленные их мечты о баснословной
наживе, стихали, как волны, у дверей его кабинета.
     -  Оказывается, у нас  есть  даже информационный  отдел! - сказал Агин,
пожевал  губами  и усмехнулся. У  меня  упало сердце. Агин  обвел  всех  нас
глазами и снова усмехнулся.
     -  Кто  заведует  им?  Вы?  Очень  рад,  товарищ.  Как  ваша   фамилия?
Головчинер? Вы не родственник известного сиониста Головчинера? Нет?  Ну, тем
лучше.  Иногда однофамильцы  тоже могут  причинить неприятности. А  это ваши
сотрудники? Все журналисты? Очень, очень рад! Надеюсь,  мы сработаемся, хотя
функции вашего отдела мне еще недостаточно ясны.
     Торелли издал какой-то непонятный длинный звук, обозначавший, очевидно,
утверждение, что мы, конечно, сработаемся.
     Агин  обернулся  к  нему,  наклонил  несколько  набок  голову,  как  бы
вдумываясь  в стремительную тираду  Торелли  и  ожидая  ее  продолжения.  Но
Торелли покрылся обильным потом и молчал.
     -  Ага,  понимаю,  - сказал  Агин  и дружески улыбнулся  Торелли.  - Вы
совершенно правы.
     Он попросил  Володю Головчинера  прийти через  час  к нему в кабинет на
совещание  заведующих  отделами для  обсуждения  плана  работ, кивнул  нам и
вышел...
     Володя Головчинер стоял белый, по словам Торелли, "как мукомол".
     Через  два томительных часа  Володя вернулся румяный и веселый, крикнул
нам с порога: "Встать, халдеи!"-и роздал всем по сто тысяч рублей, по талону
на получение хлеба  и  по анкете из  ста  двадцати вопросов.  Но сейчас  уже
анкета  нас не пугала. Мы  поздравили и поблагодарили  Торелли. Он сиял, как
победитель, и троекратно, по-московски, облобызался с нами. .
     К вечеру отдел  приобрел вид настоящей  редакции. На  маленьком столике
стоял новенький ротатор.
     Над ним висел огромный плакат: красноармеец в зеленом богатырском шлеме
всаживал штык в чешуйчатое брюхо  дракона. Из пасти  у дракона било косматое
малиновое пламя. Внизу была надпись: "Долой гидру контрреволюции!"
     Над столом у  Володи Головчинера висел лист картона. На нем в кружочках
из  листьев дуба  были напечатаны портреты вождей. Непостижимым  образом все
вожди  походили друг  на  друга, как братья. Объяснялось это тем, что жидкая
типографская краска расползлась по  картону  и очертания  всех лиц слились в
одно мутное пятно.
     Плакаты  прислал  нам  в   знак  особого  расположения  комендант  Карп
Поликарпович Карпенко.
     Жизнь снова  казалась прекрасной,  а теплый хлеб из соседней  временной
пекарни, подгорелый и пахнущий  хмелем, - необыкновенно  вкусным.  Я никогда
еще не ел такого душистого хлеба с такой хрустящей горбушкой.
     Все обошлось, но все же на душе у Яши и у меня было неспокойно. Однажды
ночью Яша, ворочаясь на жесткой койке без тюфяка, сказал мне:
     - Вы там как хотите, а я завтра пойду  к Агину  и расскажу про  все это
безобразие. Про то, как мы попали в Опродкомгуб.
     - Ну что ж, пойдемте.
     Наутро мы пошли  к Агину. В  тот день  признаки  весны уже  появились в
Одессе.  Солнечный  свет  стал  плотнее.  Над  морем  плыли, разваливаясь  и
открывая синие небесные провалы, громады белых облаков.
     Даже в кабинете у Агина чувствовалось приближение весны. От сырых полов
в тех местах, куда падал из окна солнечный свет, клубился пар.
     Агин  вежливо  выслушал нас,  откинувшись на спинку  кресла,  и,  кивая
головой, тихо засмеялся.
     - Я ждал этой исповеди, - сказал он, - но, признаться, несколько позже.
Я все знаю. Нельзя сказать, чтобы я был восхищен вашей выдумкой, - она лежит
слишком  близко  от криминала.  Но  поскольку  это  изобрели  не  вы,  а тот
маленький человек с плохой итальянской фамилией,  то на вас нет особой вины.
А я был бы никуда не  годным руководителем,  если бы не догадался, что здесь
дело, несомненно, подмоченное.
     - Как же вы догадались? - спросил Яша.
     - Прежде всего у нас по  схеме нет никакого информационного  отдела. Он
свалился  на Опродкомгуб  как снег  на голову.  Кое-что начал  подозревать с
первой же минуты  милейший наш  комендант, Карп Поликарпович. Он первый же и
доложил мне, что люди, видно, интеллигентные, никак не  жулики,  должно быть
хорошие работники, и не стоит подымать шума и  губить их. Но, признаюсь, мне
нелегко  было  задним числом  включить этот  самозванный  отдел  в структуру
учреждения.  Самое  удивительное,  что  этот  отдел  действительно  оказался
нужным.  Отсутствие  его  было  бы  явным  ущербом. За  что  и  примите  мою
благодарность.

Лабиринты из фанеры

     Вдоль  тротуаров зацвели  старые  акации. Все  вокруг  было  усыпано их
желтоватыми цветами.
     Опродкомгуб к весне переехал с Ришельевской  в самую гущу этих  уличных
акаций - в "Северную гостиницу" на Дерибасовской.
     Первые   годы   революции   отличались  необыкновенной  непоседливостью
учреждений.  Они  постоянно  переселялись.  Шумно  заняв  какой-нибудь  дом,
учреждение прежде всего строило внутри множество фанерных (или,  как говорят
на юге, "диктовых") перегородок с такими же фанерными хлипкими дверями.
     Фанерный  лабиринт  из  одного  какого-нибудь  учреждения, если бы  его
вытянуть  в  одну  линию, мог бы,  пожалуй, опоясать стеной  всю  Одессу  по
окружавшей город Портофранковской улице.
     Фанерные перегородки, никогда не доходившие  до  потолка,  пересекались
под самыми причудливыми углами, резали надвое лестничные площадки, создавали
темные, загадочные переходы, тупики и закоулки.
     Если бы с этих учреждений, заполненных перегородками, можно  было снять
крыши или сделать  вертикальный разрез  дома от чердака до подвала, то перед
пораженными  зрителями  открылась  бы   картина  запутанного   человеческого
муравейника.  Он   был   заполнен  особой   породой  человеко-муравьев.  Они
исписывали за день горы бумаги и прятали  их на ночь, как в соты, в фанерные
клетушки.
     На  фанерные перегородки полагалось клеить кипы приказов,  объявления и
огромные, как простыни, стенные газеты.
     В  фанерном  коридоре  ставили  цинковый   бак  для  кипяченой  воды  с
прикованной к нему на цепи жестяной кружкой. Около бака усаживалась курьерша
-  тетя  Мотя или тетя Рая, - и с этой минуты учреждение начинало  полностью
действовать.
     Иногда  даже казалось, что никакое  учреждение  немыслимо без  фанерных
перегородок и курьерш,  и  только при  наличии  курьерш и  фанеры учреждение
расцветает, кипит ключом, и работа его подвергается всестороннему обсуждению
как  со  стороны  собственной "тети  Моти",  так  и всех  стетушек  Моть" из
соседних  - дружественных или  враждебных  - учреждений. Каждая  "тетя Мотя"
блюла авторитет  своего заведения. "Правила внутреннего распорядка" были для
нее  скрижалями, не  подлежащими  критике и, очевидно, врученными коменданту
самим Саваофом на высотах административного Синая!
     В этих лабиринтах  из фанерных  перегородок  можно  было увидеть  много
любопытных вещей и в первую очередь кассу - унылую клетушку за прорезанным в
фанере кривым окошком.
     В  Опродкомгубе  над  окошком  кассы было  написано  синим  карандашом:
"Товарищи! Сумму пишите  прописью  и не утруждайте  кассира  резанием денег.
Режьте сами! (Основание: приказ по Опродкомгубу No 1807)".
     Эта  загадочная  и  несколько   устрашающая   надпись  "Режьте   сами!"
объяснялась просто: кассир получал деньги большими листами и поневоле тратил
много времени  на то, чтобы разрезать  их на отдельные купюры.  Это  занятие
кассиру  надоело, и он  начал  выдавать  заработную  плату  просто большими,
неразрезанными листами.
     В  зависимости от стоимости купюр листы с напечатанными на них деньгами
ценились  по-разному. К примеру,  тысячерублевок  было  отпечатано на  листе
двадцать штук, и потому лист стоил двадцать тысяч рублей, а десятирублевок -
шестьдесят штук, и лист с ним соответственно стоил шесть тысяч рублей.
     Но не всегда кассир мог  расплатиться  одними цельными  листами. Иногда
ему приходилось выкраивать ножницами из листа нужную сумму.
     Против этого кассир  не восставал: в конце концов  такая операция брала
немного времени. Скандалы вспыхивали  из-за того,  что  некоторые заносчивые
сотрудники  отказывались брать деньги целыми  листами, а  требовали расплаты
нарезанными купюрами.
     В  таких случаях старый  и  желчный кассир захлопывал фанерное окошечко
кассы и кричал изнутри:
     - Что! У вас руки отсохнут,  если вы порежете деньги? Не  хотите  сами,
так дайте вашим деткам. Пусть они получат удовольствие!
     Захлопывание  окошечка   было  со   стороны  кассира  сильным,  хотя  и
запрещенным приемом, своего рода психической атакой. Я испытал ее на  себе и
убедился, что  захлопнутое окошко  кассы действует  просто панически на всех
служащих,  но особенно на  многосемейных и алкоголиков. У каждого появлялась
необъяснимая уверенность, что окошечко никогда  больше не откроется, что все
деньги  розданы до  последней  копейки и что их  больше  вообще  не будет  в
природе.
     Самый несговорчивый  получатель денег всегда сдавался перед захлопнутым
фанерным окошком  и  начинал даже каяться. Тогда  кассир  открывал окошечко,
долго и горестно смотрел поверх очков на протестанта и качал головой.
     - Стыдитесь, молодой человек! - говорил  он. -  Скандалить вы умеете, а
чтобы чуточку помочь финансовым  работникам и порезать деньги самому, так на
это  вас никогда  не  хватает.  Пишите  сумму прописью вот тут  где  красная
птичка.
     С  целью  просветить  сотрудников  Опродкомгуба  в   области  денежного
обращения  кассир  приклеил  к  фанерной  перегородке  около  кассы  образцы
советских денег, имеющих хождение по стране, а рядом образцы денег, хождения
не имеющих.
     То была  редкая коллекция бумажных денег. Ее не украли  только  потому,
что предусмотрительный кассир приклеил деньги  к фанере столярным клеем и их
нельзя было  отодрать от нее  никаким  способом.  Но  все  же на второй день
появления  этой  коллекции  комендант  Карпенко  обнаружил  попытку  стащить
коллекцию,  - кто-то начал  выпиливать лобзиком кусок фанеры  с  наклеенными
деньгами.
     В  то  время  почти  все  деньги  носили прозвища. Тысячные  ассигнации
назывались  "кусками",  миллионы-"лимонами".  Миллиардам  присвоили  звучное
прозвище  "лимонардов".  Все  мелкие  деньги тоже носили  самые  неожиданные
наименования. Особенно нежно одесситы называли  бумажную мелочь в тридцать и
пятьдесят рублей.
     Среди  денег, не  имеющих  хождения,  были  совершенно  фантастические:
например,  сторублевки, напечатанные  на обороте игральных карт. Их выпускал
какой-то захолустный город на  Украине - не то Чигирин,  не то Славута. Были
одесские  деньги  с видом  биржи,  белогвардейские  "колокола"  и  "ермаки",
украинские  "карбованцы",  сторублевые  "яешницы",  "шаги"  и еще  множество
всяческих   банкнот  и  "разменных   знаков",  чья  ценность  обеспечивалась
сомнительным имуществом разных городов - от Крыжополя до Сосницы и от  Шполы
до Глухова.
     Наша  стена около кассы  Опродкомгуба выглядела живописно. Почти каждый
сотрудник, получая  деньги, проделывал  с  ними  одну и ту же  операцию:  он
прижимал к фанере денежный лист,  накладывал сверху кусок бумаги  и изо всей
силы тер по ней, чтобы убрать с денежного листа лишнюю липкую краску.
     После этого деньги  отпечатывались  и на  бумаге  и  на фанере с  такой
четкостью,  что,  как уверяли остряки,  с них  можно  было делать  оттиски и
пускать их в обращение наравне с настоящими деньгами.
     После получк