од.  Вместо  него ко  мне  на  Черноморскую
переехал Володя Головчинер.
     Такова  уж   во  все  времена  человеческая  благодарность.   Гаварсаки
возвратился домой  через  неделю невредимый,  но  иссохшийся и  очумелый.  В
квартирах еще попахивало эфиром.
     И несмотря на то  что Гаварсаки спас  жильцов дома от обыска,  все  они
дружно обрушились на него. Почти не было дня, чтобы они  не  рассказывали  о
нем всяческих смехотворных и глупых историй.
     Гаварсаки скреб затылок и безуспешно пытался найти у жильцов хоть каплю
сочувствия.  Но  ее  не было. Только  Володя Головчинер терпеливо выслушивал
его. По когда Гаварсаки уходил, он тоже вздыхал и безнадежно качал головой.
     - Нет, такой гражданин, конечно, керосина не выдумает!

Австрийский пляж

     Карантинную  гавань защищала от  моря высокая стена из  бетонных  плит.
Стена эта переходила в рейдовый мол.
     Сильные  зимние штормы пробили в  этой стене широкую брешь и намыли под
стеной со стороны моря небольшой песчаный пляж. Первыми начали  пользоваться
этим  пляжем во  время интервенции австрийские  солдаты.  Поэтому этот очень
уютный, теплый и пустынный пляж и> получил название "Австрийского".
     До  этого   пляжа  идти   из  города  было  дальше,   чем  до  большого
Ланжероновского.   Поэтому   на  Австрийский  пляж  ходили  только  любители
безлюдья. А  может быть, и любители  той  морской старины, какая сохранилась
главным  образом   на  гравюрах  в  пожелтевших  журналах.  Потому   что  на
Австрийский   пляж  надо  было  идти  через  порт,  мимо  вросших  в  землю,
разряженных шарообразных мин и окрашенных в желтый и красный цвет буев, мимо
каменных трапов  к воде и сигнальных мачт, старых шаланд  и бухт  истлевшего
каната, наконец, мимо загадочного маленького дома на молу с белой башенкой и
проржавленным  балконом. Первый этаж этого дома  был глухой,  без окон.  Это
придавало ему некоторое сходство с фортом или блокгаузом.
     Дом  покрывала  марсельская черепица.  Вокруг  его флагштока часто  пел
ветер, а  в  окне  второго этажа  за  плохо  задернутой занавеской виднелись
выцветшие карты на стене  и сваленные на подоконнике книги. В  этом  морском
доме никто не жил.  Если  бы мне разрешили поселиться в нем,  то я, конечно,
счел бы себя счастливейшим человеком на свете.
     Я украсил бы этот дом не только новыми картами и книгами, но просквозил
бы его  морским  воздухом,  прогрел бы солнечным светом,  казавшимся розовым
среди сплошной синевы, залегшей вокруг.
     Австрийский пляж  был  местом, как бы созданным  для  чтения  тех книг,
какие нужно читать медленно,  часто откладывая  их, чтобы порыться в песке и
невзначай найти осколок горного хрусталя.
     Он  был  прекрасным местом  для дремоты.  Ветер открытого моря  щекотал
глаза,  и  солоноватый кислород  долго не уходил из легких,  вызывая  слабое
опьянение.
     На  Австрийском пляже среди немногих  его завсегдатаев я встречал  Илью
Ильфа (тогда у него не было псевдонима, и все звали его Илюша Файнзильберг).
Мне нравилось  его спокойное и грустное лицо. Всегда казалось, что  какие-то
полусны-полурассказы  владеют им и  потому он  часто засыпает на пляже и его
приходится будить на закате.
     Много лет спустя я прочел в "Записных книжках" Ильфа несколько записей.
С тех пор  я  не  могу избавиться от мысли, что  все это пришло ему в голову
именно  тогда, в 1921  году, на Австрийском  пляже. Приведу здесь одну такую
запись.
     "Раньше  перед  сном  являлись успокоительные  мысли.  Например,  выход
английского флота, кончившийся Ютландским боем. Я  долго рассматривал пустые
гавани, и  это меня усыпляло.  Несколько десятков тысяч  людей находилось  в
море. А в гаванях было тихо, пусто, тревожно".
     "Я долго рассматривал пустые гавани". Тогда в Одессе  не было, пожалуй,
более  привычного и грустного  занятия, чем рассматривание пустых гаваней со
множеством  их  подробностей.  Они  были  особенно  милы,  эти  подробности.
Спокойный  свет, жар  полуденного  солнца  и близость  тугой играющей  волны
придавали им живописность крайнего юга.
     В жизни мне пришлось много действовать.  Действие все время передвигало
жизнь из одного положения в другое, вело ее  по разным руслам и поворачивало
под разными, подчас причудливыми углами.
     Но в  этом не было ни суеты, ни лишних  разговоров,  ни  беспорядочного
общения с любыми людьми.
     Наоборот,  действие  соединялось  с  жаждой наблюдений,  разглядыванием
жизни вблизи,  как  сквозь лупу,  и  стремлением  придавать  жизни  (в своем
воображении) гораздо больше поэтичности, чем это было на деле.
     Я невольно подцвечивал и  подсвечивал жизнь.  Мне это нравилось. Она от
этого наполнялась в моих глазах добавочной прелестью.
     Даже  если  бы я  очень захотел, то не  мог  бы уничтожить в  себе  это
свойство, ставшее, как я понял потом,  одной из основ  писательской  работы.
Может быть, поэтому писательство сделалось для  меня  не только занятием, не
только  работой, а состоянием собственной жизни, внутренним моим состоянием.
Я часто ловил себя на том, что живу как бы внутри романа или рассказа.
     Вот это желание рассматривать жизнь сквозь увеличительное стекло сильно
захватило меня в Одессе и было, безусловно,  связано с шатанием по порту и с
безмятежными часами, проведенными на Австрийском пляже.
     Время  сгладило острые, как  зазубрины,  горести и беды  того  времени.
Память неохотно обращается  к ним. Она предпочитает вспоминать прошлое в его
светлом  виде,  сквозь  тогдашние  редкие радости.  Они  стали на протяжении
дальнейших лет  значительными и вескими. Нашу веру в счастливую долю  своего
народа не могли  разрушить  ни тиф,  ни  голод, ни обледенелая  каморка,  ни
полная неуверенность в завтрашнем дне.
     Молодость   была  непобедима.  Она  могла   превратить  Дантов   ад   в
захватывающее зрелище. Опухая от  голода, мы все же чувствовали слабый запах
первого цветка за окном дворницкой и радовались этому.
     Я воспринял и  запомнил  те  грозные  годы  вместе  со  многими  своими
сверстниками как великую и неоспоримую надежду.
     Эта надежда присутствовала всегда и  во всем. Она проникала в сознание,
как  отблеск   солнца  сквозь  тяжелые   тучи  зимнего   одесского  неба.  И
какой-нибудь  замерзший,  посыпанный солью  мороза стебель  лебеды  во дворе
вдруг  освещался неизвестно откуда  теплым светом,  и  в  этом освещении уже
чувствовалось сияющее приближение весны.
     Однажды  на  Австрийском пляже  ко  мне  и  Володе  Головчинеру  подсел
маленький картавый человек с  томными глазами. В руке у него была выгоревшая
морская фуражка, потерявшая всякую форму.
     В фуражке этот человек носил целую груду абрикосов, которыми и стал нас
угощать.
     Когда мы сообща съели абрикосы, неизвестный человек назвал себя  бывшим
сотрудником газеты "Русское слово" Евгением Ивановым.
     - Вы,  наверное, уже слышали про меня, про Женьку Иванова?- спросил он,
улыбаясь и показывая мелкие острые зубы.- Я заработал  славу авантюриста. Но
все  это чистая одесская  брехня! К  вам  у  меня  два  предложения. И  не с
кондачка, а на полном серьезе.
     Он лихо надел на затылок морскую фуражку и похлопал меня по плечу.
     - Первое,- сказал он,-  состоит в том,  что через две  недели  в Одессе
начнет выходить  морская газета "Моряк". Вы  видите перед собой технического
редактора  этой  газеты.  Идите работать ко мне. Я знаю вас  понаслышке.  Мы
завинтим такую газету, что перед ней померкнут романы Дюма-отца и Буссенара.
Мы  будем  печатать  ее  на  специально  заказанной  бумаге  из  саргассовых
водорослей. Мы зажмем вот  в эту  жменю,- он сжал в кулак маленькие пальцы,-
все моря  земного  шара  и выдавим  из  них,  как  сок  из ананаса,  столько
великолепного материала,  что через пятьдесят лет  за каждый  номер "Моряка"
коллекционеры будут платить по сто рублей золотом.
     Это  было, конечно,  неслыханное  вранье.  Я  смотрел на  него. Он  так
увлекся, что в уголках его губ начала пузыриться, как у детей, слюна.
     - Я не шучу,- сказал он, засмеявшись.- Хотите быть секретарем редакции?
Согласны?
     - Согласен,- ответил  я не  задумываясь. Но Володя Головчинер отказался
работать в "Моряке", сославшись  на то, что он  не  журналист  и  к  тому же
заведует отделом в Опродкомгубе.
     -  Ну и сидите в вашем  Опродкомгубе,- пренебрежительно сказал Иванов.-
Там вы  не сможете достать даже бутылку патоки, чтобы устроить торжественный
чай с кукурузными сухарями по случаю открытия редакции. Ведь не сможете! Ну,
а  второе предложение  гораздо проще. Пока то да се, не раздеться  ли нам  с
вами, не пойти ли вон на те скалы и не наколупать ли побольше мидий на ужин?
Орудие производства у меня есть.
     Он вытащил из-за пазухи зазубренный австрийский штык.
     Володя  не захотел  лезть  в воду. Он был великолепным пловцом,  но  на
пляже его всегда разбирала лень.
     Мы с Ивановым разделись и пошли к соседним скалам.
     - Мидии,- сказал Иванов,- мы будем складывать в мою фуражку.
     Ловля  мидий  свелась  к  тому,  что  я,  раздирая  себе в кровь  руки,
отковыривал мидий от скал тупым штыком, а Иванов  складывал их в свою мокрую
фуражку.
     Но  ловля длилась  недолго. Довольно  грубый женский  голос  закричал с
пляжа:
     - Женька! Куда полез? Выходи сейчас же!
     - Маринушка,- закричал  в  ответ Иванов  льстивым  голосом,-  да  я  же
только...
     -  Долго  я  буду тебя ждать, босяк? -  снова  закричала женщина,  и  я
наконец увидел  ее.- Вылазь, говорю! Хочешь схватить воспаление легких? Себя
не жалеешь, так хоть бы о детях подумал.
     - Моя жена,- сказал мне доверительно  Иванов,- Марина. Приперлась-таки,
стерва. Необыкновенная стерва! Но чудная женщина. Придется идти.
     Марина  оказалась волоокой и смуглой, как цыганка,  огромной женщиной с
черными усиками. Она потрясла руку мне и Володе и сказала:
     -  Приходите сегодня  до нас вечером. Я достала шматок свинины. Зажарим
ее  и  слопаем с мамалыгой. А Женька  у меня шкодливый, как  кот. Его с глаз
спускать нельзя. Даром что такой маленький и изящный, как балерина, а бабник
первостатейный.  Журналист  он,  правда,  замечательный,  у  него   к  этому
настоящий талант, но любит бросаться во всякие аферы и комбинации.
     -  Замолчи!  -  сказал  Женька,   прыгая  на  одной  ноге  и  натягивая
парусиновые штаны.- Лезешь не в свое дело, а хлястик на брюках оторван.
     - Если он  вас уже пригласил  в "Моряк",- продолжала Марина, не обратив
внимания  на слова Женьки,- то вы вдвоем сделаете чудесную газету. Но только
смотрите, чтобы он не зарапортовался. Характер у него кошмарный.
     Так на Австрийском пляже я стал сотрудником газеты "Моряк" и до сих пор
считаю, что мне повезло. Доказать это я смогу только дальнейшим рассказом.

Глицериновое мыло

     За две недели, что остались до начала моей работы в "Моряке", случилось
несколько событий. Самое печальное из них - смерть сестры Торелли.
     Ее звали Рахилью. Она  заболела  новой  в то время болезнью "испанкой".
Это был жесточайший грипп с осложнениями.
     Торелли перестал ходить  в Опродкомгуб. Он сам ухаживал за сестрой, как
санитар. Мы с Володей  часто заходили  проведать Рахиль, хотя Торелли каждый
раз пугался и пытался выгнать нас, боясь, что мы заразимся.
     Володя  Головчинер  достал  где-то кусок  старого  глицеринового мыла и
подарил его Рахили. Несмотря на жар и слабость, Рахиль всплеснула руками  от
радости и так  покраснела,  что веснушки на ее  лице превратились в  бледные
пятнышки.
     Не  только  Рахиль, но  и  мы  рассматривали  на  просвет  кусок  этого
чудесного мыла. Оно поблескивало  золотистыми слоями и  издавало  тончайший,
хотя и несколько усохший запах.
     Однажды  Торелли  надо было  пойти  в  город, некого  было  оставить  с
Рахилью, и он попросил  меня  посидеть с ней, но  только держаться  у  самой
двери.
     Я  к тому времени  уже  ушел из  Опродкомгуба  и потому весь  день  был
свободен.
     Рахиль лежала с закрытыми глазаме и улыбалась. Кусок глицеринового мыла
она положила себе на грудь и сжимала его сильными пальцами скрипачки. Рахиль
училась  играть на  скрипке  у  одесской  музыкальной  знаменитости  - Наума
Токаря.
     "Знаменитость"  прекрасно "ставила руку" своим ученикам  и  "делала  им
пальцы", но была человеком практическим и лишенным возвышенности.
     "Как вы играете эту вещь!  - кричал  Токарь какому-нибудь ученику.- Где
мягкость?  Где  файность?  Где  сладость?  Представьте  себе, что ваша  мама
Розалия Иосифовна сварила свое знаменитое варенье из черешен  и вы ожидаете,
что сейчас будете его кушать.  У вас даже  текут слюнки. Вот как надо играть
эту вещь! Предвку шая! Предвкушая! Предвкушая! Предвкушая!".
     При этом маэстро сердито отбивал такт ногой.
     Рахиль редко упоминала о своей скрипичной игре.
     Сейчас она открыла воспаленные глаза и сказала мне:
     - Не говорите ничего Абраму, но я знаю, что  скоро умру. И он похоронит
меня на еврейском  кладбище, где лежат отец, мама и брат  Аркаша. Оно  очень
скучное, это кладбище. Ради бога,  не уверяйте  меня,  что я поправлюсь, что
щеки у меня  сделаются красными, как  помидоры,  и я  еще, может быть, выйду
замуж за кудрявого молодого человека в рубашке "апаш" и с серебряной  цепкой
от часов. Все это я уже сто раз слышала от  Абрама.  А вы лучше скажите мне,
где остров Майорка.
     - Зачем это вам?
     - Нам читали лекцию про Шопена и сказали, что он там жил. Но потом я ни
разу и не вспомнила про этот остров, а сегодня почему-то увидела его во сне.
Там  с холмов стекают мелкие-мелкие речки с  очень чистой  и теплой водой  и
такие широкие, как отсюда до Карантина. Они  текут по зеленой траве,  но над
травой выше  воды стоят всякие цветы  и все время качаются от течения. Я шла
через эти реки босиком, и мне было так приятно, что под ногами мягкая трава.
     Рахиль открыла  глаза,  повернула  голову  и посмотрела  за  окно.  Над
акациями  неслись по небу  белые ядра  маленьких облаков.  Было похоже,  что
невидимые корабли выбрасывали их из старинных бронзовых пушек.
     -  Здесь,  в  Одессе,-  сказал  я Рахили,-  живет  сейчас поэт  Георгий
Шенгели. Еще во  время  войны я слышал  в Москве, как он читал свои стихи на
одном вечере. Я  запомнил из них всего три строчки: "Есть  острова, далекие,
как  сон, и нежные,  как тихий  голос  альта,-  Майорка,  Минорка,  Родос  и
Мальта..." Дальше я не помню. А  Шопен  действительно  жил на Майорке с Жорж
Санд.  В  заброшенном монастыре.  Шопен  тогда уже  был смертельно  болен, и
потому его раздражало слишком яркое солнце этого испанского острова.
     Я замолчал.
     -  А  дальше? - спросила Рахиль и,  не дожидаясь моего ответа,  жалобно
сказала:- Зачем я только родилась в этой семье, где рано или поздно  у  всех
отнимаются ноги? Рыжая уродка! А разве такой я хотела быть? Мне  бы качаться
на палубе, чтобы ветер хватал меня за колени. Мне бы хохотать и петь. Вам не
противно,  что я так  говорю?  Я  бы вам  и  сейчас  спела, но грудь  у меня
стянута, как свивальником.
     Она замолчала, перебирая в руках кусок глицеринового мыла.
     -  Сделайте  мне  одолжение,- тихо  попросила она,-  пока  нет  Абрама.
Налейте вон  в то блюдечко  воды,  взмыльте ее этим мылом, а на комоде стоит
сухой букет. Достаньте из него пустую соломинку и дайте все это мне.
     Я сделал,  как просила Рахиль. Она расщепила кончик  соломинки, окунула
соломинку в мыльную воду и медленно выдула большой мыльный пузырь.
     Он оторвался от  соломинки,  чуть  взлетел  к  потолку и  остановился в
воздухе,  в немного  пыльном  солнечном луче,  переливаясь  бледным радужным
блеском.
     Рахиль  прикрыла рот рукой, чтобы  не потревожить своим дыханием легкий
шар. Я тоже старался почти не дышать.
     - Сейчас он золоченый,- сказала Рахиль.- А только  что он  был красный,
как пожар.
     Она осторожно пустила второй  пузырь, третий, четвертый... Я тоже  взял
соломинку,  начал  выдувать  пузыри, и вскоре  вся комната замерцала  от  их
мимолетных красок и блеска.
     Часть пузырей опускалась на пол и  лопалась, но большинство их играло с
солнцем, летая по комнате и соединяясь иногда в разноцветные созвездия.
     Внизу громыхнула на пружине  парадная  дверь. Дом слегка затрясся.  Все
пузыри сразу лопнули. На пол посыпалась мельчайшая водяная пыль.
     - Спрячьте все! -  быстро сказала Рахиль и закрыла  глаза.-  Я устала и
хочу спать. Я ее никогда не увижу, никогда.
     - Кого? - спросил я.
     - Да эту Майорку. Идите. Спасибо вам. Мне что-то плохо.
     В дверях я столкнулся с Торелли.  Он узнал, что сестра засыпает,  и  на
цыпочках вернулся в кухню, чтобы вскипятить воду.
     А вечером он пришел  к  нам  в дворницкую,  сел на  порог  и неожиданно
заплакал. И мы узнали, что Рахиль  умерла внезапно, должно быть  от  разрыва
сердца.
     Торелли  плакал,  не  вытирая  слез,  глядя на  нас  круглыми  красными
глазами, и сморкался в рваную наволочку.
     Я  нашел  в  книжном  шкафу у Швиттау  наполовину  высохший  пузырек  с
валерьянкой.  Она почти не пахла.  Я накапал ее  в  банку от консервов  (она
заменяла  мне в то время  стакан),  сел на  порог рядом с Торелли  и дал ему
выпить.
     Он  покорно  выпил  ее,  потом  упал  головой  на  руки,  и  плечи  его
затряслись. Он со свистом  втягивал  воздух, прижимал  к глазам наволочку  и
прерывающимся шепотом извинялся за беспокойство и  за то, что закапал своими
слезами мои пыльные рваные брюки из коричневого вельвета.
     Врач, установивший смерть,  сказал, что если бы не "испанка", то Рахиль
могла бы выжить. Торелли рассказал, что она только сильно вскрикнула и сразу
же перестала дышать.
     Мы все: Яша, Володя Головчинер и я - пошли на похороны. В углу комнаты,
где лежала  Рахиль,  стоял Гаварсаки и мял в руках замасленную кепку.  Глаза
его не выражали ничего, кроме горестной попытки понять, что происходит.
     К выносу пришел Просвирняк. Он зло посмотрел на Рахиль, на ее  стройные
ноги  в  деревяшках и вполголоса сделал  какое-то  замечание  синагогальному
служке  - распорядителю  похорон.  Служка  подобострастно закивал  в ответ и
крикнул  что-то нескольким безобразным старухам,  шмыгавшим  вокруг  черного
облезлого  гроба. Очевидно,  этот  гроб,  взятый "напрокат", уже  сотни  раз
перевозил на расшатанных дрогах покойников из города на еврейское кладбище.
     Старухи принесли  откуда-то  рваную  коричневую шаль и  завернули в нее
ноги  Рахиль.  Тогда расстрига  с  видом  человека,  исполнившего свой долг,
торжественно вышел из комнаты.
     - Наглец! - довольно явственно сказал  ему  вслед  Яша.- Распоряжается,
как у себя дома.
     Но Просвирняк сделал вид, что не слышит Яшиных слов.
     -  Умоляю  вас,-  прошептал  Торелли,-  не  трогайте  его.  Я  опасаюсь
скандалов.
     Я  впервые  был на  еврейских похоронах.  Меня  поразила их  судорожная
спешка. Приехали дроги, запряженные траурной пыльной клячей. Седой болтливый
возница вошел в комнату, постучал кнутовищем по крышке гроба и сказал:
     - А ну, герои, кто помоложе! Взяли! Подняли! Разом. Понесли! Осторожнее
на поворотах. Того, кто строил эту лестницу, надо заколотить  в  гроб вместо
этой девицы, чтобы  ему  икалось  на  том  свете.  Разве это  лестница!  Это
головоломка, накажи меня бог!
     Потом   мы  долго  шли  по  булыжным  мостовым,   и  дроги  перед  нами
подскакивали  и  неожиданно сильно  дергались  из стороны в  сторону,  будто
хотели сбросить гроб на  землю,  как норовистая лошадь сбрасывает надоевшего
седока.
     Кладбище лежало  в  степи за городом. Степь  уже выгорела,  несмотря на
раннее лето. Вдоль высокой кладбищенской ограды ветер нес теплую пыль.
     Дроги  зацепились  колесом  за  ворота  кладбища. Их надо  было немного
осадить,  но  кляча не хотела переступить назад, и возница начал бить ее  по
морде кнутовищем.
     Торелли закричал на него. Возница сплюнул