ловил мальчиком  омаров со  своим  дедом,
вздохнул и задумался. За окнами цвели каштаны. Весна бродила вместе с легким
сквозным  ветром по коридорам, дышала в лицо девичьим  своим дыханием. Мосье
Говас смотрел на весну и печально покачивал головой -- жизнь выбросила его в
мир,  как  ветер  сдувает с зеленого  листика толстую божью коровку.  А  все
потому,  что  он был небогат  и должен был скучным  своим трудом сколачивать
тихое будущее.
     -- Да,-- сказал мосье Говас,-- такова жизнь!  Будем  же  терпеливы.  Не
станем роптать на судьбу и на бога. Терпенье вознаграждается. Не так ли?
     Никто ему не ответил,  потому что в то время мы были уверены в том, что
терпение сродни идиотизму.
     Много  лет спустя я  рассказал своему другу, писателю Аркадию  Гайдару,
как мосье Сэрму обучал нас французскому языку по олеографиям.
     Гайдар   обрадовался,  потому  что  и  он  учился   этим  же  способом.
Воспоминания начали одолевать Гайдара. Несколько дней подряд он разговаривал
со мной только по методу Сэрму.
     Мы жили тогда под Рязанью, много бродили, ловили рыбу в озерах.
     -- Что мы видим на этой картинке? -- неожиданно спрашивал по-французски
Гайдар во время  наших  скитаний  и  тут же  сам себе  отвечал: --  Мы видим
негостеприимную деревню, покидаемую бедными  путниками. Мы видим поселян, не
пожелавших обменять путникам три яйца на горсть табаку.
     Когда мы возвращались в  Москву  по  пустынной железнодорожной ветке от
станции Тума до Владимира, Гайдар разбудил меня ночью и спросил:
     -- Что мы видим  на этой интересной картинке? Я ничего не видел, потому
что свеча в фонаре сильно мигала и по вагону бегали тени.
     -- Мы видим,-- объяснил Гайдар,-- одного железнодорожного вора, который
вытаскивает  из  корзинки у почтенной  старушки  пару теплых  русских сапог,
называемых валенками.
     Сказав  это,  Гайдар  -- огромный и  добродушный -- соскочил  со второй
полки, схватил за шиворот юркого  человека в клетчатой кепке, отобрал у него
валенки и сказал:
     -- Выйди вон! И чтобы я тебя больше не встречал в жизни!
     Испуганный вор выскочил на площадку и спрыгнул на  ходу  с поезда.  Это
было, пожалуй, единственное практическое применение метода господина Сэрму.
     Уроки немецкого языка были интереснее французских. Не потому, что Оскар
Федорович  Иогансон  был образцовым  преподавателем, а потому,  что на  этих
уроках мы иногда занимались вещами, далекими от немецкого  языка. Чаще всего
Оскар Федорович давал нам переписывать партитуру своей оперы "Дух токайского
вина".
     Иогансон был венец, пожилой и нервный. В класс ou приходил с деревянной
ножкой,  отпиленной   от  стула.  Когда  беспорядок  достигал   недопустимых
размеров, Иогансон хватал ножку от стула и начинал изо всей силы колотить по
столу. Мы сразу приходили в себя.
     Иогансон   был   знатоком   и  любителем   музыки.  Он  собирался  быть
композитором, но  какая-то несчастная история в  его жизни  помешала  ему  в
этом, и он с отвращением занялся преподаванием.
     От нас  он  требовал самых  ничтожных  познаний в немецком  языке. Если
кто-нибудь из  нас  проваливался,  Иогансон  долго  смотрел  на него  поверх
пенсне, вздыхал и медленно ставил тройку с минусом.
     Однажды, когда я был уже  в  шестом классе,  Иогансон потерял в трамвае
рукопись своей оперы.  Это был единственный экземпляр. Он  напечатал об этом
объявление в газетах. Но никто  оперу не возвращал. Целую неделю Иогансон не
приходил в гимназию, а когда пришел, мы его почти не узнали -- он посерел, и
желтая его шея была замотана рваным шарфом. В этот день на уроке у Иогансона
стояла глубокая тишина.
     --  Ну вот, юноши,-- заговорил Иогансон,-- все кончено! Эта опера  была
делом  всей  моей жизни. Я  становился  молодым, когда  писал ее.  С  каждой
страницей с меня  слетало по нескольку лет. Да! Это было так! То была музыка
счастья. Я  писал  о нем. Где оно? Всюду! В  том, как  шумит  лес. В листьях
дуба,  в  запахе винных бочек.  В  голосах  женщин и птиц. Везде и всюду.  Я
мечтал быть бродячим певцом, а не таскать этот форменный сюртук. Я завидовал
цыганам.  Я пел  бы  на деревенских свадьбах  и  в  доме лесника. Пел бы для
влюбленных и  одиноких, для героев и  поэтов, для обманутых и  не потерявших
веры в добро. Все это было в моей опере. Все! Я надеялся, что умру спокойно,
если увижу ее на  сцене  венского  театра. Может  быть,  думал я,  мой друг,
старый поэт Альтенберг, придет и  сядет, как медведь, в бархатное кресло,  и
слеза появится у него на глазах. Это было бы  для  меня  лучшей  наградой. А
может быть, эту музыку услышала бы та, что никогда не верила в мои силы...
     Иогансон говорил,  рассматривая свои худые пальцы. Он будто  опьянел от
горя.  Он всегда говорил немного  пышно  и театрально, но сейчас мы этого не
замечали. Мы сидели потупясь.
     После урока на перемене к нам пришел Субоч.
     --  Я  хотел предупредить  вас,-- сказал он,  когда  мы его окружили,--
чтобы вы особенно деликатно вели себя теперь на уроках Оскара Федоровича. Но
я подумал, что вы догадаетесь об этом и без моих указаний.
     В  тот же день по всем классам  гимназии пронесся призыв: "Найти оперу!
Найти ее во что бы то ни стало!"
     Кто  бросил этот призыв, я  не знаю. Он передавался из  уст в уста.  Мы
собирались кучками  и обсуждали пути поисков. Мы  ходили, как заговорщики. В
душе у каждого бушевало нетерпение.
     Поиски  начались. Мы опрашивали кондукторов трамваев, обходили  базары.
Мы рылись  у торговцев в оберточной бумаге.  Наконец на Лукьяновском  базаре
опера была найдена.
     Увидел ее  один  гимназист  восьмого класса у  торговки салом. Торговка
жаловалась,  что  бумага  не  годится  для  обертки  --  чернильные  строчки
отпечатываются на сале и  покупатели сердятся. Поэтому в рукописи не хватало
всего трех страниц.
     Рукопись вернули Иогансону на уроке в восьмом классе. Мы не видели, как
это произошло. Мы только видели, как Иогансон шел после  урока по  коридору,
окруженный  восьмиклассниками.  Он  был  без   пенсне.   Он   шел  нетвердо,
пошатываясь. Восьмиклассники поддерживали  его. В дверях учительской комнаты
стоял инспектор Бодянский, улыбался и кивал головой.  Он обнял  Иогансона, и
они поцеловались.
     В гимназии несколько  дней  длилось нотное безумие.  Иогансон  приносил
партитуру  оперы  и чистую нотную бумагу.  Он раздавал нам эту  бумагу, и мы
переписывали оперу в нескольких экземплярах.
     Это было  в конце зимы, а весной я получил по почте кусочек картона. На
нем было написано,  что Оскар  Федорович Иогансон просит меня "почтить своим
присутствием"  исполнение  отрывков  из  его оперы,  которое  произойдет  на
квартире у одного из моих товарищей по классу.
     Вечером я пошел в  назначенное место, на Бибиковский  бульвар.  Широкая
лестница в доме моего  товарища  была ярко освещена.  Два больших зала  были
полны  народа.  Больше всего  было  гимназистов, но  были и  гимназистки  из
Мариинской гимназии, и седовласые музыканты, и актеры.
     Иогансона  еще не было.  Я  стоял у входа  в  зал  и  видел  освещенную
лестницу. На ней появился Оскар Федорович. Он взбежал по лестнице -- тонкий,
помолодевший,  в  черном элегантном  сюртуке.  Он  быстро  вошел в зал.  Все
зааплодировали.
     Тотчас  началась музыка. Играл квартет в  сопровождении рояля. Это была
действительно  музыка  о  счастье,  о  страданиях  любящих, равных  мучениям
Тристана и  Изольды.  Я не могу передать  певучесть этой музыки, ее струнную
силу.
     Когда  музыка  окончилась  и большинство  гостей, поздравив  Иогансона,
разошлось, нас, оставшихся, пригласили к столу.
     Поздней ночью мы  проводили Иогансона  до дому.  По дороге он зашел  на
телеграф  и  послал  телеграмму  в Вену. Он  вышел  из  телеграфной  конторы
погрустневший  и  сказал, что  слишком долго ждал этого дня. А когда слишком
долго ждешь, то радость превращается в некоторую печаль.
     Кто мог знать, что получится  из нас, "господ гимназистов", как называл
нас Бодянский? Что получится из этих  юношей в  выгоревших фуражках,  всегда
готовых  ко всяческим выходкам, насмешкам и спорам? Что, например, получится
из Булгакова? Никто этого не мог знать.
     Булгаков был старше меня, но я хорошо помню стремительную  его живость,
беспощадный язык, которого боялись  все, и ощущение определенности и  силы ~
оно чувствовалось в каждом его, даже незначительном, слове.
     Булгаков был полон выдумок, шуток, мистификаций. Он превращал изученный
нами  до   косточки  гимназический  обиход  в  мир  невероятных  случаев   и
персонажей.
     Какой-нибудь   выцветший   надзиратель  "Шпонька",   попадая   в   круг
булгаковских выдумок  и "розыгрышей", вырастал  до  размеров Собакевича  или
Тартарена. Он  начинал жить второй, таинственной жизнью уже не как "Шпонька"
с опухшим, пропитым носом, а как герой смехотворных и чудовищных событий.
     Своими  выдумками  Булгаков  чуть  смещал  окружающее  из  мира  вполне
реального на самый краешек мира преувеличенного, почти фантастического.
     Мы встретились с Булгаковым после гимназии только в 1924 году, когда он
был уже  писателем. Он не изменил Киеву. В пьесе его "Дни  Турбиных" я узнал
вестибюль  нашей  гимназии и сторожа  "Максим  Холодная Вода"  -- честного и
прилипчивого старика. За кулисами  театра зашелестели наши осенние  киевские
каштаны.
     Почти в одно время со мной в гимназии училось несколько юношей, ставших
потом  известными  литераторами,  актерами  и драматургами. Киев всегда  был
городом театральных увлечений.
     Было  ли  случайностью,  что эта  гимназия за  короткое время воспитала
стольких людей, причастных к литературе и  искусству? Я думаю, нет. (Недаром
Субоч говорил  нам, когда  мы "случайно" опаздывали на уроки: "Нет  в  жизни
ничего  случайного,  кроме  смерти".  Высказав эту сентенцию,  Субоч  ставил
опоздавшему пять с минусом по поведению.)
     Это   не  было,  конечно,  случайностью.  Причины  этого   явления  так
многочисленны и трудно  уловимы, что мы,  по лености  своей, не хотим в  них
углубляться   и   предпочитаем  думать,  что  все  произошло  по  счастливой
случайности.
     Мы  забываем об  учителях,  которые  внушили нам любовь  к культуре,  о
великолепных  киевских  театрах,  о повальном  нашем увлечении  философией и
поэзией, о том, что  во времена  нашей юности были еще живы Чехов и Толстой,
Серов и Левитан, Скрябин и Комиссаржевская.
     Мы забываем о революции  пятого года, о студенческих сходках,  куда мы,
гимназисты, ухитрялись  пробираться, о  спорах взрослых,  о  том,  что  Киев
всегда был городом с большим революционным накалом.
     Мы забываем, что запоем читали Плеханова, Чернышевского и революционные
брошюры, отпечатанные на рыхлой серой  бумаге с  лозунгами "Пролетарии  всех
стран, соединяйтесь!"  и  "Земля  и  воля".  Читали  Герцена  и  Кропоткина,
"Коммунистический манифест" и романы революционера Кравчинского.
     Но и это беспорядочное чтение приносило свои плоды.
     Мы  забываем  о  знаменитой  библиотеке  Идзиковского на  Крещатике,  о
симфонических концертах, о  киевских садах, о  сияющей и хрустящей от листвы
киевской осени, о том, что торжественная  и благородная латынь сопутствовала
нам на всем протяжении гимназических лет. Забываем о Днепре, мягких туманных
зимах, богатой и ласковой  Украине, окружавшей город кольцом своих гречишных
цолей, соломенных крыш и пасек.
     Трудно уловить  влияние этих вещей, разнообразных и подчас далеких друг
от  друга,  на наше юношеское  сознание.  Но  оно  было. Оно  давало  особый
поэтический строй нашим мыслям и ощущениям.
     Мы увлекались поэзией и  литературой. Но понимание русской  литературы,
всей  ее классической ясности и  глубины,  пришло к нам позже, чем понимание
более легкой литературы Запада.
     Мы  были  молоды,  и  западная  литература привлекала  нас  изяществом,
спокойствием и совершенством рисунка. Холодный и прозрачный Мериме был легче
для нас, чем  мучительный Достоевский. У Мериме или у Флобера все было ясно,
как в  летнее  утро, а  Достоевский  надвигался,  как гроза  с ее тревогой и
желанием спрятаться под надежную крышу. И Диккенс не знал сомнений. И  Гюго.
И Бальзак.
     А может быть, в увлечении нашем западной литературой  повинны и дешевые
желтенькие книжки  "Универсальной  библиотеки".  Они наводняли тогда книжные
магазины.  За  двадцать копеек можно было прочесть  "Монт Ориоль",  "Евгению
Гранде", "Дикую утку" и "Пармский монастырь". Мы читали все это запоем. Одно
время  мы особенно увлекались французской  поэзией -- Верленом,  Леконтом де
Лилем и Теофилем  Готье. Мы читали их в  подлинниках  и в переводах. Легкий,
временами почти неуловимый,  как отдаленный  запах, а временами твердый, как
металл, французский язык звучал у этих поэтов колдовством.
     Эта поэзия привлекала нас не только певучестью и туманным  содержанием,
похожим на весеннюю дымку,  но и тем, что она вызывала представление о самих
поэтах, о Париже. Поэзия  эта  существовала как  одна из заманчивых  вещей в
ряду  многих заманчивых вещей,  связанных  с Парижем. Аспидные крыши, кольцо
бульваров, дождь, огни. Пантеон, розовая ночь над Сеной  и,  наконец, стихи.
Так возникал  в  нашем  наивном  представлении Париж.  Он  был  немыслим без
стихов, как без баррикад и поцелуев.
     Но очень скоро я,  увлекавшийся французской поэзией,  понял, что это --
холодный блеск, тогда  как  рядом  сверкают  россыпи живой и  чистой  поэзии
русской.
     Роняет лес багряный свой убор, Сребрит мороз увянувшее поле...
     Мы росли, и постепенно могучая и, быть может, величайшая в мире русская
литература  овладевала  нашими  сердцами  и  вытесняла  на  второй,  хотя  и
почетный, план литературу Запада.
     Кроме литературы, мы увлекались еще и живописью.
     На мраморной  доске  в  актовом  зале  гимназии  золотыми буквами  были
написаны имена медалистов и  знаменитых людей,  окончивших нашу  гимназию. В
числе  этих  людей был  художник Ге. Этого  художника, хотя  он и был  нашим
старшим товарищем, мы все же не признавали за черный тон и нравоучительность
его картин. В наше время начиналось запоздалое увлечение импрессионизмом.
     Мой товарищ по классу Эмма Шмуклер готовился быть художником. Он учился
живописи у киевского импрессиониста Маневича. Мне нравились картины Маневича
-- местечковые домишки и дворы, написанные жирно, почти малярным мазком.
     Я часто бывал в доме у Эммы. Это был, как говорили, артистический дом.
     Отец Эммы, широко известный в городе врач-бессребреник, в юности мечтал
стать оперным  актером.  Почему-то это не удалось ему. Но все  же  страсть к
опере преобладала у доктора Шмуклера над всем.
     Все в его доме было оперное --  не только сам хозяин, крупный, бритый и
громогласный, но и рояль, ноты, написанные от руки жардиньерки для цветочных
подношений, афиши, портреты знаменитых певцов и перламутровые бинокли.
     Даже шум, не затихавший в квартире у  доктора, был совершенно  оперный.
Окрики на  детей, горячие  ссоры -- все это походило на рулады,  речитативы,
модерато, аллегро и форте,  на дуэты  и  трио,  на  перебивающие  друг друга
мужские, женские и детские арии. Во всем этом шуме был скрытый напев. Голоса
из  квартиры  Шмуклера  звучали  звонко   и  свободно,  как  "бельканто",  и
разносились по всей парадной лестнице.
     Я часто бывал у Эммы  Шмуклера, но все  же предпочитал  этому семейному
дому каморку другого  моего  товарища по гимназии, поляка Фицовского. Так же
как и я, он жил один.
     Фицовский, коренастый, с  русой  прядью на лбу,  был всегда невозмутимо
спокоен и относился ко всему, как к глупой суете.
     У  него  были  свои чудачества,  раздражавшие  учителей.  Например,  он
разговаривал  со  своим  соседом  по  парте,  весельчаком  Станишевским,  на
чистейшем русском  языке,  но так, что порой  нельзя было понять  ни  слова.
Достигалось  это простым способом. Все  ударения  в словах  Фицовский  делал
неправильно и говорил очень быстро.
     Фицовский заставил меня изучить международный язык "эсперанто". У этого
языка, выдуманного варшавским окулистом Заменгофом, было то достоинство, что
он был легок.
     На этом языке  печаталось в  разных странах много газет. В этих газетах
меня интересовали столбцы  адресов тех людей, которые  хотели переписываться
на эсперанто.
     По  примеру   Фицовского,   я  начал   переписываться   с   несколькими
эсперантистами в  Англии,  Франции,  Канаде и  даже  Уругвае.  Я посылал  им
открытки  с  видами  Киева,  а  взамен  получал открытки  с  видами  Глазго,
Эдинбурга, Парижа,  Монтевидео и Квебека. Постепенно я  начал  разнообразить
свою переписку. Я просил присылать мне портреты писателей и иллюстрированные
журналы.  Так у меня появился прекрасный портрет Байрона, присланный молодым
английским  врачом  из города  Манчестера, и портрет  Виктора Гюго. Его  мне
прислала  молоденькая француженка  из Орлеана. Она  была  очень  любопытна и
задавала много вопросов -- правда ли, что русские священники носят одежды из
листового золота и что все русские офицеры говорят по-французски.
     Каждую  неделю мы устраивали в каморке у  Фицовского  пирушки. На  этих
пирушках мы меньше  всего пили (денег хватало только на бутылку наливки), но
больше всего разыгрывали из себя лермонтовских гусар, читали стихи, спорили,
произносили речи и пели.
     Засиживались мы  до утра. Рассвет,  проникавший  в прокуренную каморку,
казался нам рассветом удивительной жизни. Она ждала нас за порогом. Особенно
хороши  были  рассветы весной.  В чистом  утреннем воздухе  звенели птицы, и
голова была полна романтических историй.
     Эта удивительная  жизнь,  что  ждала нас  за  порогом,  была неуловимым
образом связана с театром.
     В тот год  мы  увлекались  русской  драмой  и  актрисой Полевицкой. Она
играла Лизу в "Дворянском гнезде" и Настасью Филипповну в "Идиоте".
     Ходить в театр мы  могли только с разрешения  инспектора Бодянского. Он
не давал нам  больше одного разрешения в неделю. Тогда мы начали подделывать
разрешения.  Я  подписывал их за Бодянского и так набил  руку, что Бодянский
только   качал  головой,  когда  надзиратели  показывали  ему  отобранные  у
гимназистов разрешения. Он не мог отличить фальшивые от настоящих и говорил:
     -- Я этих театралов скручу в бараний рог! Латинский язык надо  учить, а
не  шляться  по  галеркам!  Фальшивомонетчики  вы,  а  не сыновья  почтенных
родителей!
     Мы поджидали Полевицкую после спектаклей около актерского подъезда. Она
выходила  -- высокая, светлоглазая.  Она  улыбалась нам и  садилась  в сани.
Встряхивались бубенцы. Их звон уносился вниз  по Николаевской улице, исчезал
в снежной ее глубине.
     Мы расходились по домам, а снег все падал и падал. Пылали щеки. Молодое
и  пылкое  наше счастье бежало  наперегонки с нами  по скользким  тротуарам,
провожало нас, долго не давало заснуть.
     Оно мигало на стенах моей  комнаты  светом ночного фонаря. Оно сыпалось
на землю ворохами снега.  Оно пело всю ночь  сквозь теплый  сон  свою вечную
песню о любви и печали.
     За  окном  свистели  полозья.  Горячие  лошади  скакали мимо.  Кого они
уносили в эту ночь?
     В комнате  поручика  Ромуальда сама по себе  звучала  струна на гитаре.
Звук струны долго  дрожал. Он делался все тоньше, пока не становился сначала
как серебряный волосок, потом как серебряная паутина. Тогда он затихал.
     Так в радостном возбуждении, в сумятице дней,  где  жизнь переплеталась
со строчками стихов так  крепко, что их нельзя было оторвать друг от  друга,
тянулась зима.
     Я тогда жил уже совершение один  и зарабатывал  дешевыми уроками. Денег
мне хватало на еду и на  библиотеку, и я в  то время  совершенно не  ощущал,
должно быть по молодости, никакой тяжести и тревоги.

Горбоносый король

     Когда  в Киев  приезжало  какое-нибудь  сановное  лицо,  ему непременно
показывали нашу гимназию. Она