ошел Изя Лившиц.  Он тихо прикрыл  за  собой  резную  дверь  (на  ней  были
выточены из дерева  тяжелые  кисти винограда  и  гирлянды  роз), на цыпочках
подошел к столу  и сделал классический жест, призывающий к молчанию,- прижал
указательный палец к губам.
     Изя тяжело дышал и был чрезвычайно взволнован. В редакции уже никого не
осталось, все разошлись, кроме  абиссинца  Варфоломея. Поэтому поведение Изи
показалось мне неестественным.
     - Ну, выкладывайте! - громко сказал я ему.- Что случилось?
     Изя сделал страшные  глаза, стиснул меня за плечо  и едва слышно, одним
только дыханием, прошептал:
     - Молчите. И слушайте! -  Он рассказал мне, изредка откидываясь и глядя
на  меня  победоносно  и  испытующе, что  только что  заходил  в  типографию
Одесского губкома и увидел там...
     Изя  задохся  от  волнения.  Он  замолчал,  неловко  скрутил  папиросу,
закурил, затянулся и  только  после этого  рассказал о том, что он  увидел в
типографии губкома.
     А увидел  он набор недавно произнесенной Лениным в Москве  речи о новой
экономической политике.  Речь  была  набрана  в  виде  брошюры,  но  еще  не
отпечатана. На первой странице перед текстом  сюяла надпись о том, что  речь
не  подлежит  оглашению  и  печатается  на  правах  рукописи,  то  есть  для
небольшого числа посвященных.
     Неясный слух об этой речи уже  третий день бродил  по  Одессе. Но никто
ничего толком не знал. Мы у себя в редакции знали только одно: что речь была
произнесена и, конечно, напечатана во  всех газетах Российской Федерации. Но
в Одессе ее почему-то скрывали от населения.
     Мы  были  уверены, что  в этом виноваты  работники  Одесского  губкома.
Очевидно, они  не  были  согласны  с основными положениями  ленинской  речи.
Впоследствии так оно и оказалось.
     С другой стороны, нам, беспартийным,- Иванову, Изе и мне - в те времена
трудно было разобраться в  этом. Мы  ничего толком не знали.  Мы были только
глубоко возмущены тем, что от  народа прячут ленинские слова. Это мы считали
величайшим преступлением. Речь надо было достать  и напечатать во  что бы то
ни стало.
     Мы пытались добыть эту речь, но из этого ничего не вышло. В губкоме нам
с  усмешкой ответили,  что мы напрасно  интересуемся  делами, которые нас не
касаются.
     И вот  Изя Лившиц случайно  увидел  эту речь.  Набор лежал в стеклянной
кабине директора типографии. Директор куда-то на  минуту отлучился. Прочесть
речь  Изя не смог:  в типографии  не  было  видно ни одного  оттиска,  да  и
задерживаться было нельзя. Изя забежал туда договориться с директором насчет
клише  для  "Моряка".  Он, конечно,  не  показал  виду,  что  заметил  набор
ленинской речи, и тут же ушел.
     -  Мы  должны или напечатать эту речь,- сказал  Изя,- или признать себя
последними трусами и слякотью.  Ни  трусом, ни слякотью я быть не хочу. И вы
тоже. Поэтому слушайте: есть гениальный план! Наш метранпаж Суходольский три
дня в неделю работает у нас, а остальные три дня - в типографии губкома. Там
он свой  человек. Надо его уломать, чтобы  он ночью выдал нам готовый  набор
ленинской речи часа на два, на три. За это  время мы успеем привезти набор в
нашу  типографию,  отпечатать на вкладке  к "Моряку", смыть краску и  увезти
обратно. Пошли к Иванову. Он один может уговорить Суходольского.
     Мы  тотчас  пошли   советоваться  *к  Иванову.  Он  жил  далеко,  около
Французского  бульвара.  Услышав  о  речи Ленина, Иванов  побледнел и  начал
заикаться. Это было у него признаком страшного волнения.
     С  Ивановым мы пошли  на  квартиру  к Суходольскому,  в  старый дом  из
выветренного  песчаника. Мы  с  Изей  ждали в подворотне. Мне казалось,  что
секундная стрелка  на моих  часах была намазана клеем. Она едва тащилась  по
циферблату, и каждая секунда давалась ей с величайшим трудом.
     Время  тянулось,  и дело  казалось проигранным. Разве  такой  ожиревший
боров,  как  Суходольский,  согласится на риск!  Да  никогда! Изя от  досады
несколько раз бил изо всей силы ногой по стене, стараясь сорвать на ней свое
нетерпение.
     Наконец  Иванов  вышел  вместе  с  Суходольским.  Глаза у Суходольского
блестели, и он сказал нам  таинственным  шепотом:  "Ай, босяки! Ай, умницы!"
Такими словами Суходольский всегда выражал свое восхищение.
     Оказалось,   что  сторожем  при   типографии  губкома  работает   тесть
Суходольского, "бриллиантовый старик".
     Суходольский охотно взял на себя всю операцию похищения набора.
     Все было сделано быстро и бесшумно. Мы вместе с Суходольским и сторожем
незаметно  вынесли тяжелый свинцовый  набор речи,  уложили  на  извозчика  и
поехали к  нашей типографии. Там Иванов уже все подготовил: достал из склада
бумагу и задержал на ночь надежных печатников. (Очередной номер "Моряка" уже
допечатывался, и все наборщики давно разошлись.)
     На  общем  совете  мы  решили напечатать  речь  отдельной  вкладкой. Но
брошюрный текст был шире  нашего, газетного,  и потому на вкладке помещалось
не шесть колонок, как на странице "Моряка", а четыре, и сбоку еще оставалось
большое пустое поле.
     Но думать было некогда. Набор заложили в  ,машину.  Суходольский набрал
заголовок. Машина  тихо  загремела и зашуршала  листами бандеролей,  печатая
историческую речь.
     Мы жадно читали ее при свете кухонной керосиновой  лампочки, волнуясь и
понимая, что история стоит рядом с нами в темной этой типографии и мы тоже в
какой-то мере участвуем в ней.
     Вкладку отпечатали, с набора тщательно  смыли краску,  отнесли набор на
извозчика, и мы с  Изей  отвезли его обратно в типографию губкома и положили
точно на то же самое место, где он лежал.
     Никто нас  не  видел, кроме молчаливого сторожа. Мы не оставили никаких
следов.
     Домой идти не хотелось: через час должен был начаться рассвет. Мы  были
взволнованы и потому пошли в редакцию.
     Варфоломей открыл нам дверь, обрадовался и поставил на печурку чайник.
     Мы  пили чай, сидя  на кипах  бандерольной  бумаги. Богиня Аврора  едва
проступала во тьме своим розовым пыльным хитоном.
     Все мы были втайне горды тем, что завтра ленинская речь станет известна
всей Одессе. Никто из нас  не думал о последствиях дерзкого нашего поступка,
хотя мы  и  понимали, что последствия могут  быть  для нас  очень  тяжелыми.
Только метранпаж Суходольский качал головой и время от времени  говорил, что
на всякий случай хорошо бы незаметно смыться из Одессы.
     А наутро 16 апреля 1921 года старые одесские продавцы газет - скептики,
мизантропы  и склеротики - пошли торопливо шаркать  деревяшками по улицам  и
кричать хрипучими голосами:
     - Газета "Морак"! Речь товарища Ленина! Читайте все! Только в "Мораке",
больше нигде не прочтете! Газета "Морак"!
     Как мы  ни  бились, но  за все время  существования "Моряка"  не  могли
научить  газетчиков  кричать  правильно.  Они  считали  это требование нашим
капризом, просто самодурством редактора и  говорили: "Какая вам  разница! Мы
же продаем вашу газету, как никакую другую!".
     Номер "Моряка" с речью разошелся в несколько минут.
     Одесса загудела, как потревоженное гнездо.
     Мы ждали неприятностей и  были готовы  к ним. Но никаких  осложнений не
случилось,  если  не  считать  моей встречи на  Греческой улице с секретарем
губкома.
     Красный от  гнева,  он  мчался  навстречу,  потрясая  номером "Моряка".
Поравнявшись со мной, он остановился и крикнул:
     - Украли! Наш набор! Бульварные штучки! Вы ответите! До чего вы дошли!
     Я  сделал невинное  лицо.  Ничего  мы  не  крали.  Это  -  поклеп!  Где
доказательства?
     Секретарь задохся от возмущения.
     - Вам нужны доказательства? - он выхватил из номера "Моряка" вкладку  с
речью.- Вот! Все  опечатки наши! И колонка брошюрная,  широкая,-  тоже наша!
Вот вам доказательства!
     Он судорожно  засунул номер "Моряка" в рваный  портфель  и исчез  среди
отцветающих акаций.
     Не знаю  - время  ли  приучило нас  ко всяким  неожиданностям или  наша
молодость еще не перебродила и не выветрила из нас  остатки мальчишества, но
мы были горды своим поступком.
     Это  ощущение подымало нас в собственных глазах, хотя мы и не  говорили
об этом.
     Мы считали себя уже не простыми газетчиками. Чувство гражданственности,
близости своей жизни к жизни страны наполняло нас молчаливой радостью.

Мнимая смерть художника Костанди

     Чехов боялся одесских  репортеров.  Как  известно, он  неохотно делился
своими литературными планами. Все разговоры об этом  он  заканчивал  одной и
той же просьбой:
     - Только, ради бога, не говорите об этом одесским репортерам.
     Я еще застал нескольких одесских репортеров из числа тех,  что нагоняли
страх  на  Чехова.   Эти  репортеры  были,   конечно,  последними  "королями
сенсации". Их рассадником и надежным убежищем была одесская газета "Одесская
почта", а вождем - издатель этой газеты, некий Финкель.
     Главным  содержанием  этой  газеты   было  подробнейшее  описание  всех
пожаров, краж, убийств, мошенничеств и всех прочих уголовных происшествий.
     Стиль статей  в  этой  газете был  феерический. Я  помню, как по поводу
какого-то пустякового постановления городской думы Финкель писал в передовой
статье, что "следует выкрасить на радостях наше одесское небо в розовый цвет
и аплодировать городской думе на крышах домов".
     Старые  репортеры рассказывали  нам,  молодежи, что  если Финкель и был
легендарен, то только своим гомерическим невежеством.
     Из  тех репортеров,  которых  боялся  Чехов, у  нас в "Моряке"  застрял
только один  - Лева Крупник, человек  с обманчивой  внешностью.  Сухонький и
кроткий, этот  старичок с  вкрадчивым голосом ходил в  заштопанном чесучовом
пиджачке  и в  золотом  пенсне и распространял старорежимный  запах тройного
одеколона.
     Несмотря  на эту идиллическую внешность, Лева был опасен, как ипритовая
бомба. Иванов  предупреждал меня об этом, но я не верил ему вплоть до одного
чрезвычайного случая.
     Летом  я  приходил  в редакцию  ранним  утром. Я любил  идти  со  своей
Черноморской улицы  до  редакции  медленно, выбирая  любой  путь из  четырех
возможных. Все они одинаково приводили на бульвар, к Воронцовскому дворцу.
     Там пышно  пылала,  зацепившись  за старые колонны,  настурция и всегда
веял -  именно веял, а не  дул -  портовый ветер,  солоноватый и свежий.  Он
наполнял приморские улицы запахом только что вымытых палуб.
     Я садился на парапет над  обрывом к  порту  и  некоторое  время  сидел,
закрыв глаза. Так я  лучше  ощущал на лице дыхание этого ветра. Я различал в
нем не  только запах палуб, но и акаций, и высохших  водорослей,  и ромашки,
что цвела  в трещинах подпорных  стен, и, наконец, дегтя  и ржавчины. Но все
эти  запахи по временам смывал особенный послегрозовой запах,  что налетал с
открытого моря. Его ни с чем нельзя  было  сравнить и ни с  чем спутать. Как
будто  холодноватое от купания матовое  девичье  плечо  прикасалось  к  моим
щекам.
     Так я просиживал на парапете, теряя представление о времени, погружаясь
внутренним взором  в мерцающую даль  Голконды. Мне хотелось верить,  и  я  в
действительности верил, что эта цветущая страна существует на свете.  Иногда
мне  казалось, что она приближается  ко  мне, наплывает, разгорается и гонит
перед собой волны этого ветра, эти потоки легкого воздуха.
     Подремав на  парапете,  я шел в редакцию. Дверь мне открывал  абиссинец
Варфоломей - наш редакционный парикмахер.
     Он ночевал в некогда роскошной гостиной с облезлыми фресками на стенах.
Они изображали богиню Аврору в розовом прозрачном хитоне. Она летела по небу
среди  бежевых  облаков  и сыпала из рога на  землю алые  цветы и  акантовые
листья.
     Меня всегда умиляла наивность  художника,  написавшего  позади Авроры в
голубой  морской  дымке  одесскую лестницу к морю  и памятник Дюку - герцогу
Ришелье.
     В моей редакционной комнате стоял еще прохладный воздух ночи. Я садился
к столу и до  появления Люсьены (она всегда приходила вслед за мной) успевал
кое-что написать "для  себя".  Я  очень ценил  эти два-три  часа  безлюдья в
редакции.
     Потом приходили сотрудники  и  заваливали  мой стол исписанными  узкими
полосками бумаги. Я правил весь день статьи, телеграммы и заметки. Правил до
изнеможения,  до  того,  что у  меня  начинала  тупо  болеть рука.  Примерно
половину заметок приходилось мне самому переписывать наново, чтобы убрать из
них неистребимый одесско-молдаванский стиль.
     В  конце  концов я полюбил правку. Ее навыки очень помогли мне в работе
над свопми рукописями.
     Я был секретарем редакции, иными словами, должен  был  делать  все:  от
правки  и  раздачи  заданий  репортерам  до  приема  авторов  и  прекращения
молниеносных скандалов, возникавших между молодыми и сгарыми репортерами.
     Кроме  того,  я  почти  каждый  вечер  верстал вместе  с Изей  Лившицем
очередной номер газеты.
     Однажды я пришел очень рано и застал в редакции Леву Крупника. Он сидел
на подоконнике и плакал, прижимая к глазам клетчатый  платок. Пенсне  висело
на черной тесемке на шее у Левы и качалось от его судорожного дыхания.
     Я испугался и  спросил, что случилось. Лева только  отмахнулся от меня,
подчеркивая этим жестом всю неуместность моего вопроса и мою неделикатность.
Очевидно, горе его было так велико, что ему было не до расспросов.
     Я  налил  в стакан  воды и  подал  Леве. Он выпил его  вместе со своими
слезами, снова махнул рукой и сказал:
     - Лежит  на столе...  под простыней... Боже  мой,  боже  мой!..  Вместе
учились... восемь лет сидели на  одной парте... вместе босяковали  на  Малой
Арнаутской улице, и вот...
     Он всхлипнул,  высморкался  и посмотрел  на меня  красными,  припухшими
глазками, ожидая сочувствия.
     - Кто же умер? - несмело спросил я.- Кто-нибудь из ваших родных?
     - Зачем? Слава богу, у меня нету родных.
     - Так кто же?
     -  Художник Костанди!  -  воскликнул  Лева  таким  тоном, будто  с моей
стороны  было просто глупо задавать  такие вопросы.- Глава южнорусской школы
художников,-  добавил он уже более  спокойно.- Мастер! Бриллиантовая рука! И
золотое сердце. Добрее его не было человека на свете.
     Лева был безутешен. Мне стало его искренне жаль. Я не знал, как успокой
гь его. Внезапно у меня блеснула счастливая мысль, и я сказал:
     - Возьмите  себя  в руки, сядьте и  напишите некролог  о  Костанди. Для
завтрашнего номера.
     Лева  поймал  качающееся  пенсне,  криво прицепил  его к  носу, слез  с
пыльного подоконника, отряхнул брюки и неожиданно сказал капризным голосом:
     - Так  дайте же мне по крайней мере бумаги. На чем я буду писать? У нас
в редакции не допросишься четвертушки на раскурку.
     Я  дал ему чистые с  одной  стороны старые гранки,  но  он презрительно
хмыкнул  и сказал, что  на  обороте  старых  гранок можно  марать  все,  что
угодно,- хронику происшествий или халтурные фельетоны,- но писать об умершем
большом художнике просто неприлично и неуважительно.
     Он явно  привередничал.  Я  приписал  это, как  он  сам выразился,  его
"расстроенным  чувствам".  Я   дал  ему  несколько  листов  хорошей  бумаги,
ценившейся в редакции на вес золота.
     Он ушел в соседнюю комнату, долго сморкался  там, вздыхал и царапал  по
бумаге пером.
     Потом пришла Люсьена, ахнула, узнав, что умер Костанди, и сказала:
     - Такой был чудный старик - и вдруг умер. А все эти бугаи, вроде Кынти,
всякие жулики-рамолики живут и только морочат людям голову.
     - Ax! - горестно воскликнул Лева.-  Вы  разрываете мое  сердце, Люсьена
Казимировна, своими грубыми выражениями!
     -  Подумаешь,  какой  сиреневый  принц!  -  ответила  Люсьена.-  Нечего
прикидываться безутедшым, старик.
     Потом Лева диктовал Люсьене некролог,  и  они ссорились из-за того, что
старик требовал двух копий, а Люсьена божилась, что у нее осталась последняя
копирка и с Левы хватит одной  копии. Но все-таки Лева добился своего и ушел
из редакции, захватив копию, очевидно на память.
     Я прочел некролог, выправил его (в том месте, где Лева  сравнивал кисть
Костанди с божественной кистью Рафаэля) и послал в типографию.
     Я вспомнил, как Лева тяжко вздыхал, уходя домой, и сказал Люсьене:
     -  Как  вам не  совестно  преследовать этого  несчастного, беззащитного
старикана!
     -  Это  кто  несчастный?  -  спросила  Люсьена.-  Крупник?  И  это  кто
беззащитный, позвольте спросить? Тот же Крупник? Подождите,  он еще подложит
вам  такую  свинью,   что  вы  првклянете  день  своего  рождения.  Вы  все,
московские, какие-то сентиментальные.
     В  это  время  пришел   наш  корректор  Коля   Гаджаев,   юный  студент
Новороссийского университета, знаток левой живописи и поэзии.
     Колины  суждения  отличались суровостью, краткостью  и  были бесспорны.
Возражать ему никто не решался, так как ни  у кого  не хватало той эрудиции,
какой обладал Коля.
     Всех инакомыслящих Коля презирал и считал "мусорными людишками", чем-то
вроде тараканов. Говоря о своих  идейных противниках, он морщился и, по всей
видимости, испытывал физическую тошноту.
     Из  одесских поэтов он терпел только Эдуарда Багрицкого, снисходительно
относился  к  Владимиру  Нарбуту, а  Георгия  Шенгели  /считал  развинченным
эстетом  не только  за  стихи,  но  и за то,  что Шенгели ходил по Одессе  в
пробковом тропическом шлеме.
     - Коля! - крикнула ему Люсьена.- Вы слышали? Умер художник Костанди!
     -  Ваш Костанди не  художник, а  свиновод!  - неожиданно закричал  ей в
ответ Коля  и  почернел  от  негодования.-  Как можно так  швыряться  словом
"художник"!  Он  всю  жизнь  держался за протертые  штаны передвижников.  Не
говорите мне о нем!
     Начали собираться сотрудники. Пришел репортер Аренберг, плотный человек
со смеющимися глазами.
     Он  бурно  радовался любой новости,  будь  то приход в порт норвежского
парохода "Камилла Гильберт" или землетрясение в Аравии.
     Его возбуждал самый ход жизни, все перипетии и подробности ее движения,
все ее перемены, независимо  от того, что это может принести  с  собой: беду
или  счастье.  Это  было   для  него   вопросом  тоже   важным,  но  все  же
второстепенным.
     По  поводу  смерти  Костанди  Аренберг  высказался  в том  смысле,  что
Костанди - это, конечно, не Репин.  Это вызвало  новый взрыв негодования  со
стороны Коли Гаджаева, но теперь уже не против Костанди, а против Репина.
     - Старый  чудак, объевшийся сеном!  - сказал Коля о Репине и ушел, даже
не глядя по сторонам, очевидно от презрения ко всем нам.
     У Репина были свои странности, и одна из них - вера в целебные свойства
супа из свежего сена. Эта история с сеном особенно возмущала Колю.
     Потом  пришли   Иванов  и   репортер  Ловенгард,   седой,  высокий,   с
донкихотской бородкой и с палкой в руке, похожей на короткую пику. Всю жизнь
Ловенгард  обслуживал  в  газетах  одесский  порт,  знал  его  до  последней
причальной  пушки и  потому сказал, что о  художнике Костанди  он судить  не
может,  так как  никогда  не слышал  о  его  существовании,  но вот  капитан
Костанди с парохода "Труженик моря" - тот был, конечно...
     Но тут его  перебили. Он сел в угол, положил руки на свою палку, закрыл
глаза и  так  просидел  довольно  долго, о чем-то размышляя.  Это  была  его
обычная поза.
     По  вечерам я  часто заходил в  типографию  проверить,  как  верстается
очередной  номер,  поболтать  с  выпускающим  Изей  Лившицем  и  метранпажем
Суходольским и вообще подышать воздухом типографии.
     Со времени работы в "Моряке" я пристрастился  к типографиям. Даже запах
краски  и свинца был для меня "сладок и приятен".  Я  полюбил наборщиков, их
насмешливость,  их  обширные, хотя  и случайные, познания,  их  безжалостные
оценки и  даже самую манеру набирать, покачиваясь  около  наборных касс, как
качаются мусульмане, совершая намаз или читая коран.
     Темные, пыльные, низкие типографии, сырые оттиски