им
признанием только маленькая  ветряная мельница. Ее фанерные крылья вертелись
от морского бриза и ударяли по осколкам стекла,  подвешенным на шпагате.  От
этого получался довольно приятный и дробный звон, нестерпимый для воробьев.
     Были еще бамбуковые шесты с привязанными к ним  разноцветными тряпками.
Они развевались по ветру, скручиваясь в клубки и распускаясь.
     Все  это  (в  том числе и  пугала  в  порту) было косвенными  приметами
блокады. Она проходила в Одессе пока что спокойно (в начале лета даже старый
знакомец <<Ля  Скарп"  удалился от  одесских  берегов),  и  потому  ей
сопутствовали разные мирные, а иной раз и идиллические занятия жителей.
     Война с  белополяками не дошла  до Одессы. Было тихо. Только изредка  в
море,  всегда  в стороне  Очакова  и Кинбурнской  косы,  возникали орудийные
громы. Это  врангелевский крейсер "Кагул" приходил из Крыма  и  бессмысленно
обстреливал берег.  Его  тут же прогоняли наши береговые батареи,  и "Кагул"
охотно возвращался  в Севастополь с  видом исполненного долга,- немилосердно
дымя, перекатывая  стальным  носом груды сияющей  пены и развевая на  гафеле
грот-мачты выцветший андреевский флаг.
     Были  еще  и  другие   блокадные  приметы.  Маленький  кусок  черствого
кукурузного хлеба и десяток абрикосов считали вполне достаточной пищей.
     Мы,  работники  Опродкомгуба, знали,  какое  нечеловеческое  напряжение
требовалось,   чтобы   прокормить  впроголодь   город,  насытить,   как   по
евангельской притче, пятью хлебами несколько тысяч человек.
     Хлеб давали  по карточкам,  или,  как тогда  выражались в  Одессе,  "по
литерам". Это выражение  объяснялось тем, что  на карточках были  отпечатаны
все буквы алфавита, от "А" до "Я", и хлеб выдавался в зависимости от литеры:
по  "А"  больше всего, а  по  "Я"  давали почти  невесомое  его  количество,
очевидно только для канареек.
     Я получал хлеб по литере "К".
     Мне нравилось стоять в длинных очередях. Жизнь каждой очереди была хотя
и  короткой,  но   увлекательной.   Очередь  жила   головоломными   слухами,
анекдотами,   внезапно   возникавшей   паникой,   насмешливым    обсуждением
высказанной  кем-нибудь  житейской  мудрости  и,  конечно,  скандалами.  Они
взрывались внезапно,  как  фугасные снаряды, но затихали медленно - так  же,
как рассеивается пыль после взрыва.
     Драки случались редко и носили безопасный характер взаимного толкания в
грудь растопыренной пятерней.
     В  одесской  очереди я  видел удивительную  сцену.  По  скупости слов и
выразительности жеста она представляется мне образцом уличных скандалов.
     В очереди стоял кроткий старец еврей в длинном, до пят, потертом черном
пальто  и пыльном  котелке.  Улыбаясь  и  покачивая  головой, он  добродушно
рассматривал  очередь через необыкновенно толстые  очки. Время от времени он
вынимал из  кармана пальто маленькую книгу с выдавленным на черном переплете
золотым щитом Давида, прочитывал одну или две страницы и снова  прятал книгу
в карман.
     Это был,  конечно,  ученый,  может  быть, даже  цадик, старый философ с
Портофранковской  улицы. Все  злоключения жизни не  могли смутить его  ясный
дух, его расположения  к людям  и погасить улыбку в его  голубоватых детских
глазах.
     Около очереди вертелся  и приглядывался к ней развязного  вида  молодой
человек  в маленькой кепке с пуговкой. На ногах у него сверкали растоптанные
туфли канареечного цвета.
     Кожаная  обувь  была  в  то  время  большой  редкостью.  Все  ходили  в
деревяшках.  Весь  город  наполнялся  их  дробным  стуком. По  утрам,  когда
одесситы бежали  на  службу, стук учащался, и если  закрыть глаза, то  можно
было подумать, что все  население Одессы разыгрывает на кастаньетах скачущий
танец.  Поэтому  канареечные туфли  развязного  молодого человека  вызвали в
очереди тихую зависть. Она выражалась в восхищенных взглядах и вздохах.
     Молодой человек соображал, как бы незаметнее и без скандала втереться в
очередь.  Наконец  он  увидел  старика с  книгой. Старик  этот, естественно,
показался  ему  воплощением  кротости  и  непротивления злу.  Тогда  молодой
человек решился.  Он ловко просунул плечо между  стариком и  его  соседом по
очереди, деликатно отжал старика назад, стал перед ним и небрежно сказал:
     - Я извиняюсь!
     Старик,  все  так же  кротко улыбаясь,  согнул  руку,  немного отвел  в
сторону  свой маленький острый локоток,  примерился и вдруг  стремительно  и
сильно ударил этим локотком молодого человека в грудь под самую "душу".  При
этом старик сказал совершенно спокойно, как бы внося поправку:
     - Нет, это я извиняюсь!
     Молодой человек икнул, отлетел и ударился спиной об акацию. Кепка упала
у него  с  головы. Он  подобрал ее  и пошел, не оглядываясь, к  перекрестку.
Только  на перекрестке он  наконец  обернулся, погрозил  старику  кулаком  и
сказал, всхлипывая:
     - Каторжанин! Старый бандит!
     Очередь  молчала.  Коллективная   мысль,   захваченная   врасплох  этим
событием, еще не оформилась и не получила ясного выражения. А старик вытащил
из  кармана  книгу  и углубился  в  нее,  выискивая, очевидно,  какую-нибудь
истину,  пригодную  для обсуждения  с  приятелями-стариками  в  тихих дворах
Портофранковской улицы.
     Дни  блокады  казались  безмятежными некоторой  части  населения Одессы
только из-за полной неосведомленности о том, что происходит  вне города.  На
самом  же деле положение  для  молодой  еще  Советской власти было грозным и
напряженным. Нужна была большая находчивость и вера в свои силы, чтобы выйти
из нависшей над городом опасности.
     Дело в том,  что после  бегства белых из  Одессы на окраинах города и в
немецких  колониях, во  всех  этих  Либенталях,  Люстдорфах  и  Мариенталях,
застряло около семидесяти тысяч деникинских офицеров и солдат.
     Союзники рассчитывали,  опираясь на них, поднять в  Одессе восстание  и
поддержать его с моря огнем своих кораблей.
     Кроме   того,   в   предместьях    -   на   Молдаванке,   Бугаевке,   в
Слободке-Романовке,  на Дальних  и  Ближних Мельницах -  жило,  по  скромным
подсчетам,  около  двух  тысяч   бандитов,  налетчиков,  воров,  наводчиков,
фальшивомонетчиков, скупщиков краденого и прочего темного люда.
     Настроение  этого  разнообразного  и  нервного  общества было  неясным.
Бандиты  вообще  отличаются истеричностью  и непостоянством  привязанностей.
Никто не мог знать, как они себя поведут, если случится восстание.
     В Одессе  в  то  время было мало  советских войск. А между  тем союзная
эскадра  уже  крейсировала  у  берегов Одессы,  выслав  вперед для  разведки
итальянский миноносец "Ракия".
     И  вот  произошел случай,  резко  изменивший всю  обстановку. Миноносец
"Ракия"  наскочил  на  мину  на траверсе  Большефонтанского  маяка.  Внешним
проявлением  этого события был только  легкий гул, докатившийся до города  с
моря. Но он никого не встревожил.
     По  приказу  Одесского  губкома  рыбаки  с  Золотого  берега,  Большого
Фонтана, с дачи  Ковалевского  и из Люстдорфа - люди  опытные и  спокойные -
немедленно  вышли  на  своих  шаландах  к месту взрыва, подобрали  уцелевших
итальянцев,  сняли  с  тонущего  миноносца  убитых и доставили  их на  берег
раньше, чем успели подойти на помощь корабли эскадры.
     Тела погибших итальянцев привезли в  Одессу. Командующему эскадрой было
передано  радио. В  нем сообщалось, что город,  удрученный  этим несчастьем,
берет на себя похороны доблестных итальянских моряков,  приглашает командира
эскадры  прибыть  на  торжественную церемонию  и просит выслать  для отдания
последних почестей погибшим отряды моряков.
     Адмирал ответил согласием, - больше ему ничего не оставалось делать.
     А наутро от порта до Куликова. поля около вокзала где была приготовлена
братская могила, выстроились красноармейские части и отряд наших моряков без
оружия. На всех домах  висели траурные флаги. Путь  похоронной процессии был
усыпан цветами и ветками туи.
     Сто  тысяч одесситов  присутствовало на  этих  похоронах  -  почти  все
тогдашнее население города.
     Гробы  несли  на  руках  портовые  рабочие. За ними  шли  с винтовками,
опущенными дулами к земле, загорелые итальянские матросы.
     Играли оркестры  с  иностранных судов  и сборный оркестр  Одессы. Он не
ударил в грязь лицом, и надрывающие сердце траурные звуки шопеновского марша
заставляли чувствительных одесситок плакать, утирая глаза концами шалей.
     В церкви Ново-Афонского подворья печально и похоронно звонили колокола.
Крыши домов были черны от людей.
     Над могилой  говорили речи.  Итальянцы  слушали их, держа винтовки  "на
караул". Потом  отдаленный прощальный залп кораблей слился с ружейным залпом
на Куликовом поле. Братская могила превратилась в пирамиду цветов.
     После похорон для иностранных моряков был устроен в бывшем кафе Фанкони
ужин. На него  товарищ  Агин  истратил  почти  весь  неприкосновенный  запас
продовольствия.
     После  таких похорон не могло быть, понятно, и речи о бомбардировке и о
восстании. Матросы  иностранных кораблей  не  допустили  бы этого. Они  были
благодарны за почет,  оказанный  большевиками  их погибшим товарищам, и были
растроганы дружеским приемом.
     Старый адмирал, похожий, как  говорили, на Джузеппе Верди,  понял,  что
дело   пока   что  проиграно.   Он  отдал   эскадре  приказ  возвращаться  в
Константинополь. И эскадра скрылась в вечерней черноморской мгле, оставив на
произвол судьбы деникинских офицеров.
     Одесский  губком  пошел  на  огромный  риск, допустив  в  город  отряды
вооруженных  иностранных матросов. Но  это  был благородный риск, и Одесские
большевики,  устроив   эти   похороны,   выиграли  бескровное   сражение   у
интервентов.
     Работники губкома были уверены, что похороны вызовут порыв солидарности
у матросов эскадры с нашими рабочими и солдатами и никакие приказы не смогут
разрушить эту солидарность.
     Вскоре блокада была снята.  В  порт  пришли из Херсона первые  парусные
дубки с абрикосами.
     Потом в одно безоблачное утро  у Карантинного  мола пришвартовались две
пестрые,  как писанки, турецкие фелюги  из Скутари  - первые торговые суда в
Одессе.
     На следующий день газеты  с торжеством  сообщили, что в порт прибыли из
Турции  на  двух  фелюгах  кило   камней  для  зажигалок,  стеклянные  бусы,
позолоченные браслеты и бочонок маслин.
     Дело  было, конечно, не в кило камней для зажигалок, а  в том, что море
отныне  стало свободным.  Оно,  как мне казалось,  сразу изменилось:  весело
зашумело под порывистым ветром и засверкало такой белоснежной пеной, какую я
на нем не видел до тех пор.
     Теперь  каждый  день  уже  можно  было  ждать  в  юго-западной  морской
голубизне  появления  желтых  океанских  труб, мощных корабельных  корпусов,
причудливых  флагов, торжественных гудков и  длинного грохота якорных цепей.
Он  всегда  обещает  мореплавателям  законный  отдых  хотя  и  в  чужой,  но
прекрасной стране.

Хитросплетение обстоятельств

     Володя  Головчинер  любил  глубокомысленно  говорить,  что  жизнь  наша
зависит от причудливого и неожиданного сплетения обстоятельств. При  этом он
в  доказательство своей  правоты  приводил  слова  из чеховского  "Иванова":
"Жизнь наша,  жизнь  человеческая,  подобна цветку,  произрастающему в поле.
Пришел козел, съел - и нет цветка!".
     Торелли соглашался с Володей и говорил, что, может быть, на всем земном
шаре жизнь и течет закономерно, но что касается Одессы, то за это поручиться
нельзя.
     Он утверждал, что Одесса - взбалмошный город, где возможно все,  вплоть
до уличных боев из-за венских  стульев. При этом Торелли вспоминал случай во
время интервенции Одессы в 1919 году.
     Интервенты  разделили  город  на четыре  зоны: французскую,  греческую,
петлюровскую  и деникинскую. Каждая зона  была отгорожена от соседней рядами
венских  стульев.  Однажды  петлюровцы  воспользовались тем, что французский
часовой  отлучился  с поста по нужде,  и  перетащили часть стульев к себе  -
отхватили  большой кусок  чужой территории.  Возмущенный часовой  поднял, по
словам Торелли, "страшный шухер" и начал даже стрелять.
     Но  как бы там  ни было, все же  в том случае, о каком речь будет ниже,
Володя   Головчинер  оказался  прав:  произошло  причудливое  и  неожиданное
сплетение (или, как говорил Володя, "хитросплетение") обстоятельств.
     В  самый разгар  блокады,  когда  почти  полная  отрезанность  от  мира
сообщала одесской жизни даже некоторый  оттенок беззаботности, ранним летним
утром ко мне в дворницкую постучался Торелли.
     - Вставайте! - крикнул он мне через дверь. - Кажется, в Одессе началась
новая интервенция.
     Я вскочил.  В  Одессе  можно  было  ожидать  чего  угодно. С обрыва над
Ланжероном мы с Торелли увидели затянутый голубоватой и  нежной дымкой порт,
увидели, как пышно выразился Торелли, "розовоперстую Аврору", - тонкие пряди
облаков над  морем, освещенные тихой зарей, и на прозрачной воде порта - два
огромных и неуклюжих океанских парохода под французским флагом.
     Рядом с  пароходами  стоял элегантный  и  длинный,  как  серая  сигара,
французский контрминоносец "Лейтенант Борри". Прозрачный дым струился из его
труб, а медные части пылали на палубе десятками жгучих солнц.
     Мы пошли  в порт,  но  нас туда  не  пустили. Порт был оцеплен отрядами
красноармейцев и наших матросов.
     Французские транспорты медленно и осторожно подтягивались к причалам.
     Мы узнали, что контрминоносцем "Лейтенант Борри" командовал известный и
весьма изысканный французский  писатель-моряк Клод  Фаррер,  автор  книги "В
чаду опиума".
     Само  по  себе  это было тоже  интересно.  Но гораздо  интереснее  была
высадка, тотчас же начавшаяся с французских транспортов.
     С  них  в полном  порядке и тишине  спустились не  зуавы и  не кофейные
сенегальцы  и  даже  не  солдаты французского Иностранного легиона,  а  наши
русские  солдаты в  новенькой, с иголочки, защитной  форме,  но  без оружия.
Единственное, что  отличало  их  от  солдат  старой  царской  армии,  -  это
скрипучие краги из желтой глянцевитой кожи.
     Солдаты строились  на пристани  и  уходили  в  казармы  в сопровождении
советских командиров.
     Да, через час мы  уже знали все.  Это "все" заключалось в  том,  что во
время  первой  мировой  войны  по прихоти  Николая  Второго  во  Францию был
отправлен  корпус русской  пехоты,  так  называемый  Экспедиционный  корпуc.
Солдат везли морем из Владивостока в Марсель.
     Корпус  высадился   в   Марселе  и  промаршировал  через  Париж   перед
восхищенными француженками, осыпавшими офицеров и солдат цветами.
     Президент  республики принял  парад  русских войск  около  Триумфальной
арки. Солдаты прошли перед президентом с залихватской песней:
     Чубарики-чубчики, горе не беда!
     Потом  в  России  произошла  революция, русские  солдаты,  естественно,
отказались  воевать, и французы увели  их в тыл, в лагеря для военнопленных.
Там наши  солдаты просидели несколько  лет, требуя  возвращения на родину  и
время   от  времени  устраивая  бунты,  вызывавшие  панику   во  французском
правительстве.
     В конце концов французы решили  избавиться от  русских, погрузили их на
морские  транспорты  и,  договорившись с Советским правительством, отправили
под конвоем в Одессу.
     Вся Одесса  повалила на портовые спуски  приветствовать русских солдат.
Их обнимали, целовали, дарили цветы.
     Но затем произошло нечто совершенно загадочное.
     Когда разгрузка была окончена и  транспорты туг же отвалили от причалов
и в  сопровождении контрминоносца  "Лейтенант Борри" начали вытягиваться  на
рейд  за Воронцовский  маяк,  со стороны нашей Черноморской  улицы  раздался
громоподобный  орудийный  залп, и полоса  шрапнели  разорвалась перед  носом
транспортов.
     Транспорты застопорили машины, а  контрминоносец  развернулся  бортом к
Одессе, и  тотчас  же  на  его боевой рубке  замигали ослепительные  вспышки
фиолетового огня: миноносец начал какие-то торопливые переговоры с берегом.
     На оцепленном Приморском бульваре устанавливали орудия. Сосредоточенные
и суровые матросы с маузерами на поясах работали молча и быстро.
     Тотчас же вся  Одесса  узнала, что в  трюмах  транспортов  был  спрятан
большой груз оружия, вплоть до легких танков.
     Французы  решили   одним  ударом  убить   двух  зайцев:  избавиться  от
революционных русских солдат, а на обратном пути из Одессы в Константинополь
зайти в Крым и выгрузить оружие Врангелю.
     Одесские  власти  узнали  об этом от солдат  Экспедиционного  корпуса и
запросили по радио распоряжения из Москвы.
     Москва приказала не  выпускать французские транспорты и потребовать  от
французов, чтобы  во избежание излишнего  кровопролития врангелевское оружие
было выгружено в Одессе.
     Французы  упорствовали.  В  Одессе  говорили,  что  всю  эту  наглую  и
жульническую историю с оружием придумал генерал д'Ансельм. Даже его союзники
- деникинцы - считали, что д'Ансельм глуп, как пробка, и скуп, как Плюшкин.
     Прошло два дня.  Вся  Одесса толпилась на  берегу,  гадая, чем все  это
кончится. Французы упорствовали  и  держали  в котлах пар: трубы транспортов
все время дымились.
     Очевидно, французы искали какого-нибудь выхода из положения, в  котором
был  бы хоть  оттенок благородства. Но они, конечно,  ничего  не  придумали,
кроме применения грубой силы.
     Из Константинополя в Одессу была отправлена сильная эскадра французских
военных  кораблей. Командующий  эскадрой  передал в  Одессу радио  с угрозой
открыть  по  городу  огонь из  тяжелых  орудий  и  снести весь  город,  если
транспорты не будут отпущены.
     Я  помню до  сих пор  ту жгучую горечь и досаду,  когда мы  узнали, что
Москва предложила выпустить  французов, чтобы спасти Одессу. Тогда мы еще не
были так сильны на море, чтобы принять бой со всей французской эскадрой.
     В день ухода  французских транспортов  я пошел на Фонтаны, оттуда  было
видно  открытое  море.  С  обрывистого  берега  я  увидел морской  горизонт,
затянутый пеленой тяжелого  и непроницаемого дыма. Это подходила французская
эскадра.  Она  остановилась ;в  нескольких милях  от берега, дожидаясь своих
транспортов.
     Транспорты  уходили  полным ходом. За ними  несся,  юля и перебегая  от
транспорта  к транспорту,  контрминоносец "Лейтенант Борри". Все же  одна из
наших батарей не выдержала и дала вслед уходящим французам залп шрапнелью.
     Я  испытал тогда  жестокую обиду  за Францию и за французов,  обиду  за
великую французскую культуру, за  Дидро и Вольтера, Гюго и Стендаля, за Золя
и  Коро, за Пастора и Делакруа, за всех великих французов, которых никто  из
нас не  отделял от русских. Они казались нам такими же родными, как  Пушкин,
Толстой,  Чехов, Они были жестоко унижены политическими  маклаками Франции и
их представителем - надутым, как петух, генералом д'Ансельмом. Я представлял
себе, с каким холодным презрением Стендаль или Гюго приказали бы расстрелять
этого генерала за его трусливую подлость.

"День мирного восстания"

     Электричество в Одессе давно не горело. О  нем забыли. Лампочки обросли
пыльной  корой. Выключатели,  если их случайно поворачивали, взвизгивали  от
ржавчины.
     Единственным  человеком  из  нас, который  радовался этому,  был Володя
Головчинер.
     -  У  каждого времени, -  говорил он  с  апломбом, как  будто  открывал
необыкновенную истину,-есть свой стиль. Стиль нашего времени - приближение к
патриархальной  жизни.  Посудите  сами, электричество  ушло  в  невозвратное
прошлое. Трамвайные  рельсы зарастают  крапивой. На площадях городов  цветет
картошка.  Из  воздуха исчезли последние  молекулы копоти.  Вместо обуви  мы
носим  греческие котурны,  а  вместо  водки пьем чистую воду. По-моему,  это
прекрасно. Начинается золотой век.
     Однажды  мне нездоровилось.  Я  не  пошел  в  Опродкомгуб