и все покрывалось  оттисками липких денег.  На пальцах,  на
столах,  на бумагах  и книгах мы  находили номера денежных  серий и  подпись
народного комиссара финансов.

Ячиая каша

     Сотни  тысяч  рублей, которые мы  получали под видом  заработной платы,
целиком уходили на обед в соседней нарпитовской столовой. Там изо дня в день
мы съедали две-три ложки ячной каши, сдобренной зеленым, похожим  на вазелин
веществом. Торелли уверял, что это было оружейное масло.
     Кроме того, мы питались горелым хлебом и мидиями.
     Хлеб отличался удивительной особенностью: корка и  мякиш существовали в
нем обособленно. Они образовывали как бы два чуждых друг другу геологических
пласта. Между  этими пластами  находилось  пространство, заполненное  мутной
кисловатой влагой, горьким хлебным квасом.
     Были  любители,  которые  высасывали  этот  сок и  утверждали,  что  он
вылечивает опухоли на суставах.
     Такие опухоли появились тогда от недоедания и холода. К ним нельзя было
прикоснуться без того, чтобы  тотчас же не  возникала резкая и длинная боль.
Кроме  того,  при каждой  попытке  помыть  руки  опухшие  места  лопались  и
кровоточили.  В  холод  они  сильно  болели, а  в тепле начинали  нестерпимо
чесаться.
     Я пил хлебный сок и могу засвидетельствовать, что  опухоли от  этого не
исчезали, но зато начиналась тяжелая изжога.
     Мясо  морских  ракушек-  мидий-  мы варили с  солью. В нем чувствовался
сильный привкус ихтиола.
     Кроме того, мидий надо  было добывать  самим  на  Ланжероне, отдирая их
ножом  от прибрежных скал, конечно, в тихую  и теплую  погоду. Поэтому мидии
были только летней пищей.
     Лета  мы ждали с нетерпением. Летом я начинал ловить бычков и султанку.
На  широких молах  .в  порту уже  зеленели огороды, окруженные изгородью  из
ржавых труб и рваного листового железа. Чудно пахли листья помидоров, обещая
недалекий урожай "красненьких" (так в Одессе звали помидоры). Призрак голода
бледнел, но не уходил. Голод  прятался рядом. Мы все  время  чувствовали его
близость и знали,  что при малейшей  оплошности он появится снова, еще более
мучительный и зловещий, чем раньше.
     Что касается меня,  то я считал  себя совершенно  счастливым, когда мне
удавалось  достать несколько таблеток  сахарина. Я пил с ним чай  из сушеной
свеклы с горелой хлебной  коркой и чувствовал, как свежесть и сила вливаются
в меня целыми зарядами, обновляя скудеющую кровь.
     Деньги уходили на ячную  кашу и  на воду, - за ведро  воды  приходилось
платить пятьсот рублей. Больше их почти ни на что не хватало, даже на спички
и  дрова. Акациевые  дрова, похожие  по цвету на  серу, продавались в Одессе
только щепками и только на вес.
     Поэтому дрова приходилось воровать. Я не стыжусь признаться в этом хотя
бы потому, что дело это было опасное и подчас грозило смертельным исходом.
     Конечно - что говорить - мы предпочли бы топить нашу  верную "буржуйку"
газетами и бумагой. Но старые газеты тоже приходилось воровать.
     С  точки зрения морали,  воровство дров и  газет  было явлением  одного
порядка. Но с практической точки зрения, газеты, понятно, не могли идти ни в
какое сравнение с дровами. Газета давала мимолетное тепло, вернее - намек на
него, но  зато  засыпала паленой бумагой и желтым  своим пеплом  весь двор и
сад, вызывая нарекания расстриги Просвирняка.
     Дрова мы  воровали преимущественно  в  Аркадии. Это  была  ближайшая  к
Одессе дачная местность на берегу моря.
     Когда  наступало  лето,  то  Аркадия  напоминала  руины римских вилл  -
Боргезе,  Альдобрандини или  Конти. Сухой плющ обвивал треснувшие  колонны с
отбитой  штукатуркой.  Ее  отбивали нарочно,  желая убедиться,  что  колонны
кирпичные и не годятся на дрова.
     Ящерицы грелись  в  оконных  проемах, где цвел,  крепко зацепившись  за
разбитые  каменные  подоконники,   золотой  дрок.  Ласточки   гнездились   в
пилястрах.  В  лоджиях, как  в огромных  каменных  чашах,  буйно разрастался
пыльный татарник.
     На  мраморных  плитах  муравьи  прокладывали  широкие  аппиевы  дороги.
Подобно разрушенному с южной  стороны Колизею, стоял тоже осыпавшийся с юга,
со стороны моря, знакомый цементный бассейн. Он зарос по дну сухими  злаками
и бессмертником.
     Хотя  этим  руинам  и  было  всего  каких-нибудь  два  года, но  воздух
древности  уже завладел ими. Он сообщил окраске пустынной Аркадии пыльный  и
бронзовый налет Пергама и Эллады.
     Так  было  летом.  Зимой  же,  особенно  в  ненастные  ночи,  когда  мы
отваживались проникать в Аркадию, руины грозно чернели. В них выл  январский
норд и швырял  в лицо заряды сухого снега. Тогда невозможно было представить
себе, что над этими развалинами когда-нибудь подымется летнее солнце  Одессы
и  легчайший  шум  ветра  будет  равномерно пробегать  по  листве  уцелевших
столетних деревьев.
     Мы с Яшей воровали  дрова всего три раза  за зиму, но, правда,  удачно.
Два раза мы притащили по одной половице, а однажды нам даже удалось выломать
раму от дверей.
     Этих дров нам  хватило  на всю зиму, но  только  потому, что Яша открыл
замечательный  способ  мгновенно  раскалять  "буржуйку" и так  же  мгновенно
кипятить на  ней чай.  Все  дело, было  в том, чтобы топить  тоненькими, как
солома, лучинками. Это  давало буйное,  но короткое пламя и брало  ничтожное
количество дров.
     Я хорошо помню наши ночные походы за дровами. Сначала мы ходили днем на
разведку  и   выискивали  дачу,  где  еще  не   все  деревянные  части  были
разворованы.  При  этом  Яша  вел  со  мной  очередной  запальчивый  спор  о
подлинности  пьес Шекспира  или об  экономических  последствиях Версальского
мира.
     После  разведки  мы  отправлялись  в главный поход. Мы  засветло  шли к
Аркадии по морскому берегу, где нас зимой вряд ли кто мог заметить. Мы несли
с  собой под  пальто  коловорот  расстриги Просвирняка  и  его же  маленький
охотничий  топор.  За это  расстрига получал от  нас  по строгому соглашению
растопку для  самовара. Дровами же  мы  делились только  с  Торелли,  -  его
больной сестре, лежавшей без движения, нужно было постоянное тепло.
     Около  Аркадии,  в  заброшенной будке,  где  в  доисторические  времена
продавали зельтерскую воду с сиропом, мы дожидались темноты.
     В  темните мы  находили выбранную  днем дачу. Шли  мы к ней  осторожно,
поминутно  прислушиваясь.  При  малейшем  шуме  мы прятались  за  первой  же
оградой.
     Мы боялись вовсе  не милиции. В Аркадии ее не было, да и не могло быть.
Кому  бы пришло в голову охранять развалины, сады, свистящие голыми ветвями,
и холодное побережье, затянутое черным дымом  штормовых ночей?  Мы  избегали
встреч не с  милицией, а с мелкими бандитами, воровавшими дрова для продажи,
с жадными торгашами. Ими кишели в то время базары.
     В первую же ночь мы  нарвались на них, и они чуть не подстрелили нас из
обреза.  При этом они  изрыгали на нас такие  чудовищные угрозы, что  волосы
становились дыбом и леденела кровь.
     Тяжелее всего было выламывать половицы. Это следовало делать совершенно
бесшумно, но заржавленные гвозди всегда предательски взвизгивали. Руки у нас
были изорваны в кровь, ногти обломаны, а ноги дрожали от напряжения.
     Половицы были невероятно тяжелые, будто чугунные. С величайшим  трудом,
изнемогая и спотыкаясь, мы вдвоем едва дотаскивали их до своей дворницкой.
     Я разводил  огонь в "буржуйке",  а  Яша падал на продавленный матрац на
полу, проклинал  себя,  "буржуйку", Одессу, Антанту и все на свете, стонал и
клялся, что больше ни за что не пойдет воровать дрова.
     У  меня  тоже  было невесело  на душе.  Мне  казалось,  что  мы с  Яшей
опустились  и если  так  пойдет  дальше,  то мы  превратимся  в обыкновенных
дровяных  воров.  Но соблазн  горячего  чая был  так  велик, что мы  тут  же
забывали эти жалкие  вылазки  собственной  совести.  После  чая  Яша  тотчас
засыпал, а я лежал на  жесткой профессорской  тахте и долго  прислушивался к
звукам.

Блокада

     В  туманной  области человеческих  воспоминаний  заключено,  на  первый
взгляд, много таинственных, а на самом деле просто необъясненных вещей.
     Например, воспоминания  о  больших  событиях бывают  подчас  такими  же
зыбкими, как, скажем, воспоминания о самом сереньком деньке.
     В своих  писаниях я старался избежать этой зыбкости, но не  уверен, что
это мне вполне  удалось. Память  зачастую  оставляет нам  субъективный облик
времени, тогда как мы думаем, что он объективен и  точен. Так, например, вся
жизнь в Одессе в конце 1920 года и в 1921 году сохранилась в моей памяти как
некий  сравнительно  мирный отрезок времени среди  гремящих  и  ошеломляющих
событий. Чем это объяснить?
     В те годы Одесса опустела.  Часть рабочих  ушла на  север,  в Советскую
Россию,  с  первыми  же   частями  Красной  Армии,  с  продовольственными  и
матросскими отрядами.  Это  было еще до  появления  интервентов  и Деникина.
Часть же населения отхлынула из Одессы в деревню, спасаясь от голода и белых
мобилизации.
     В городе  почти  не было больших заводов. Самыми крупными предприятиями
считались джутовая фабрика,  консервные фабрики и  судоремонтные мастерские.
Над городом  властвовал  порт  с  его  люмпенами  -  грузчиками, босяками  и
жлобами. А  на  обширных  городских  окраинах засел  упорный  и изворотливый
одесский обыватель.
     Во время интервенции оставшиеся в Одессе рабочие  всячески поддерживали
подпольщиков-большевиков.
     Подпольщики  скрывались в каменоломнях  и  в  самом городе. Несмотря на
аресты и расстрелы, они работали так смело, что им удалось даже провести при
французах  и  деникинцах   областную   конференцию  большевиков,   регулярно
выпускать   подпольную   газету    "Коммунист",   распространять   множество
прокламаций,  поддерживать  бастовавших  работников  типографии,  трамвая  и
телеграфа,  взорвать поезд  с  военным имуществом  интервентов  и,  наконец,
создать  военно-революционный комитет, который принял временную  власть  над
городом в первые дни занятия Одессы советскими войсками.
     Незадолго до взятия города,  когда бои с  белыми шли уже  у Берислава и
Перекопа,    деникинская    контрразведка    расстреляла   девять    молодых
большевиков-подпольщиков. Перед казнью  их изощренно пытали, и средневековые
эти пытки потрясли даже толстокожих одесских обывателей.
     Я  помню  рассказы  об  Иде   Краснощекиной,   проявившей  непостижимую
твердость   и  несокрушимое   мужество.  На   нее  обрушилась   вся   ярость
контрразведчиков.
     Перед казнью подпольщики написали письмо своим товарищам  на свободе. В
этом  письме  были  простые  и  берущие  за  сердце слова:  "Мы умираем,  но
торжествуем".
     В  этих словах был заключен молодой пыл и  великая  вера в неизбежность
победы - тот пыл  и  та вера,  что с тех  пор  стали  неотъемлемым качеством
революционной молодежи.
     Ко времени второго прихода деникинцев ряды рабочих в Одессе еще сильнее
поредели.  Почти все заводы были закрыты. Порт зарастал сорной травой. Жизнь
явно  замирала,  и  только  бешеная  спекуляция  пылала  пышным  и  ядовитым
пламенем.
     Кроме того, в Одессе существовал большой разрыв между  сознанием людей,
пришедших  с севера  и  живших уже в  третьем  году революции,  и  сознанием
одесситов, живших в революции только первые месяцы.
     Мне тоже пришлось пережить не одну, а три Октябрьских революции: первую
в Москве в  октябрьские дни 1917 года, вторую в 1919 году в Киеве и третью в
1920 году в Одессе.
     В  Одессу  революция  принесла с собой не  только сложившиеся на севере
формы государственности и быта, но и привела на черноморский юг новых людей,
воспитанных    революционной    бурей   и   чуждых    практическому    опыту
обывателя-одессита.
     Появились решительные и неумолимые люди (их всех  одесситы  без всякого
разбора   звали   "комиссарами"),  точно  знавшие,  что   нужно  для  победы
революционного сознания среди пестрого, чрезмерно экспансивного и  склонного
к анархическим поступкам населения Одессы.
     Кажущееся спокойствие  тогдашней одесской жизни объяснялось  еще и тем,
что зима 1920 года и  весь  1921  год был  в Одессе  временем блокады.  Море
месяцами лежало, как мертвый плат, без единого пароходного дыма.
     От  Советского  севера  Одесса  была  отрезана  разрушенными  железными
дорогами,  налетами  всяческих  банд,  "дикими  территориями",  где не  было
никакой власти, взорванными мостами.
     Это и вызывало ту некоторую обособленность одесской жизни, какую нельзя
было не заметить даже при самом беглом знакомстве с революционными событиями
на нашем юго-западе.
     Я часто  просыпался на профессорской тахте и  слушал ночь.  С некоторых
пор это стало любимым моим занятием.
     Ночь наливалась тишиной.  Я долго вслушивался  в  эту грядущую тишину и
улавливал иногда  далекий звук пушечного выстрела. Это французская канонерка
"Ля Скарп" обстреливала каждую ночь Очаков.
     Веская тишина и перекаты пушечного гула означали блокаду.
     До сих пор я только читал это слово в исторических книгах или в старых,
как зеленоватый  налет на бронзе, морских романах. Но все же я довольно ясно
представлял себе блокаду.
     Что  это было? Пустое море, где зловеще проносились  быстрые сторожевые
суда, бессмысленный орудийный огонь с  моря по окраинным  огородам, погасшие
маяки,  взорванный  у входа  в порт транспорт, стеньги его мачт  над  водой,
далекий луч прожектора  рядом  с мерцанием Млечного Пути и легкость  во всем
теле от недоедания.
     Если таковы  были,  по моему тогдашнему разумению,  приметы блокады, то
одесскую блокаду можно было назвать классической.
     Все,  о чем сказано выше, стало в то время  содержанием одесской жизни.
Хотя по временам нам  самим  казалось,  что реальность так густо переплелась
здесь с фантастикой, что их друг от друга нельзя отделить.
     Несмотря на голод,  ледяную сырость  в домах, на разруху  и одиночество
(Яша ближе к весне переехал в город, и  я остался  на Черноморской один),  я
чувствовал временами приливы  необъяснимого подъема. Я приписывал  это своей
молодости, хотя и не был  тогда так особенно молод, - мои годы уже подходили
к  тридцати. Но  я  ощущал  себя  восемнадцатилетним. Ко всему  взрослому  -
положительному и благоразумному -  я был  враждебен, хотя временами  и робел
перед ним, как мальчишка.
     Все в Одессе  вызывало у меня такое юношеское состояние, даже длившаяся
всю весну и лето блокада.
     Представление  о  блокаде, как  я  уже упоминал, связано  с  морем, где
нельзя увидеть на  горизонте ни одного пароходного дыма. Так  было  тогда  в
Одессе. И это мне нравилось.
     Море было таким пустынным, как в те  времена, когда человек не научился
строить даже  плоты. Можно было неделями и месяцами всматриваться с бульвара
вдаль и не увидеть ничего, кроме вспышек солнца в колебании волн.
     Изредка  на горизонте появлялась эскадра причудливых парусных кораблей.
Они  надменно   плыли  под  белыми  тугими   парусами,  но,   приблизившись,
превращались в грозные снеговые горы и неожиданно швыряли в потемневшую воду
молнии и раскаты грома.
     Море  отзывалось  на голоса этих  туч, превращая один гром в  сплетение
многих гулких громов. Они сотрясали морские дали па всем направлениям.
     Я пользовался  всяким свободным  днем, чтобы  уйти  из города на  самые
отдаленные станции Большого Фонтана.
     Началась весна. Приход ее на это  степное  побережье  был трогательнее,
чем  в  местах, богатых растительностью. Может  быть, потому, что здесь  был
очень   виден   каждый   цветок,  тянувшийся   из-под  заржавленных  рельсов
заброшенного трамвая,  каждая трепещущая  бабочка, сушившая крылья  в теплых
струях морского воздуха.
     Этот воздух  подымался равномерными  и сильными вздохами из-под  крутых
рыжих  обрывов,  подымался  от  пляжей,  заваленных  после  войны  обломками
пароходов и  дубков. Мне казалось, что горячий ток воздуха исходит  даже  от
корпуса эскадренного  миноносца "Занте". Он был выброшен на прибрежные скалы
у  Большого Фонтана, вклинился  в них, и никто даже не пытался  снять его  с
этих скал.
     В его каютах и трюмах ворчала, вливаясь  и  выливаясь, вода.  По бортам
уверенно  карабкались  на  палубу крабы - погреться  на  склепанных железных
листах.
     А море продолжало быть таким  пустынным, что мы, кажется, не  удивились
бы,  если  бы  заметили на  нем бронзовые  носы греческих трирем или цветные
паруса финикиян, хотя это и были давно исчезнувшие древние суда.
     Понятия   древности   и  пустынности  всегда   соприкасаются.   Ведь  в
баснословные  времена трирем  людей на земле было  мало, и потому,  конечно,
были очень пустынны все ее моря и материки.
     Сейчас  же Черное море  было пустым из-за  блокады и  еще  потому,  что
белые, бежав из Одессы, увели с собой  весь  так называемый  торговый флот -
все  пассажирские и  грузовые  пароходы, буксиры, баржи и  катера пароходных
обществ    РОПИТа    (Русского    общества    пароходства    и    торговли),
Черноморско-Дунайского пароходства и Добровольного флота.
     Флот   был   уведен  в  разные  порты  Средиземного  моря.   Там  белое
командование распродавало его заграничным компаниям.
     Белые  увели  и  частные  пароходы, даже  такую  рухлядь,  как пароходы
знаменитого  судовладельца  Шаи  Крапотницкого. Шая  был  посмешищем морской
Одессы.  Он  был  легендарно скуп и вероломен. Ему не  верили  в  долг  даже
извозчики.  Служить на  пароходах  Кранотницкого  соглашались только отпетые
неудачники. Жалованье из  Крапотницкого  вытряхивали в прямом  смысле  этого
слова, хватая его за шиворот.
     Шае  принадлежал допотопный  колесный пароход  "Тургенев",  ходивший из
Одессы  в Аккерман  и описанный  Катаевым  в повести "Белеет  парус".  Часть
уроженцев  Одессы оспаривает  это  утверждение  и  уверяет,  что  "Тургенев"
принадлежал пароходной фирме "Мишурес и сыновья".
     Где-то  на   мусорных   задворках   Нефтяной  гавани,  на  "корабельном
кладбище", осталось  несколько  развалившихся  пароходов, предназначенных на
слом,  и среди  них  проржавевший  насквозь "Димитрий",  тоже принадлежавший
пресловутому Шае. Этот Пароход чуть не сыграл трагическую роль в моей жизни.
     Порт  был  недвижим,  как  лагуна.   Он  потерял  прямое  назначение  и
превратился в садок  для скумбрии и бычков,  в излюбленное место престарелых
рыболовов.
     Молы  заросли овсом (от рассыпанного зерна) и  пахучей желтой ромашкой.
Причальные тумбы покрылись  такой  слоеной  ржавчиной,  что на них с  трудом
можно было прочесть литую надпись. Она сообщала,  что тумбы эти  изготовлены
на одесском судостроительном заводе Беллино - Фендерих.
     На широких молах портовые сторожа разводили огороды.
     Из бесчисленного  множества огородов, какие я  видел в  жизни, эти были
самыми живописными.  В  терпких  зарослях  помидоров  хозяин  ставил  вместо
скамейки  ящик.  На нем  можно было  посидеть,  покурить и  послушать всякие
разговоры.
     По  всем огородам стояли  пугала и другие хитроумные  сооружения, чтобы
отгонять воробьев. Пугала изображали  бродяг и пропойц в рваных тельняшках и
брюках-клеш из дырявой мешковины.
     На тряпичные головы этих бродяг были напялены детские ватные капоры или
продавленные  котелки. Эти заломленные котелки придавали  пугалам  несколько
игривый и вместе с тем бесстыдный вид. Казалось, что владельцы этих котелков
сейчас же пустятся в "танец смерти" или канкан.
     Самой   большой  популярностью  пользовалось  пугало   из   огорода  на
Карантинном молу. Оно изображало прощелыгу в шкиперской каскетке, с бутылкой
водки в руке. Прощелыгу этого прозвали "Жорой с Дюковского сада".
     Вместо водки  в  бутылке была  морская вода. Но это мешало завсегдатаям
порта   восхищаться   ловкой   выдумкой   хозяина   огорода  и   шумно   его
приветствовать.
     Из   всяческих   сооружений  против  воробьев   пользовалась   всеобщ