лету Любину руку и пожал ее. Тогда Люба на минуту прижала к своей
груди его дрожащую голову. Она смотрела при этом за  окно поверх головы дядя
Гриши, и глаза у нее были спокойные, как всегда.
     Раскрасневшиеся, довольные девушки настойчиво  нас угощали. Они ласково
заглядывали в глаза и говорили:
     --  Да покушайте  же,  пожалуйста, шобы Люба была всегда  счастливая  и
здоровая.  Да  не  стесняйтесь, пожалуйста!  Это все  свежее, только  что из
кухни, вы не думайте.
     Люба сидела между дядей Гришей и мной.
     -- Хочу вас спросить,-- сказала мне Люба,-- чего это  вы все сочиняете?
Каждый раз, когда я в номере у вас  прибираю,-- всюду листочки валяются. Про
что вы пишете? Про сердечную жизнь?
     -- Да,-- ответил я.-- Про счастливую жизнь, Люба.
     -- Была  бы я интересная,--  вздохнула  Люба,--  вы, может,  и про меня
удачно бы написали. Целый роман. А люди бы читали и плакали слезами.
     -- Пей, Любка!-- крикнула Муся.-- Пока горе тебя не поломало.
     Глаза у Любы потемнели.
     --  Уймись!--  тихо  сказала она.-- Я с  горем заодно жить все равно не
буду.
     -- Да я просто так,-- ответила Маруся.-- Я ж тебе симпатизирую, Любка.
     -- А  песни  вы тоже пишете?-- снова спросила меня Люба.-- На  эту дуру
Муську вы, между прочим, не обращайте внимания.
     -- Нет, не пишу. Стихи когда-то писал. И знаю много стихов.
     -- Чувствительных?
     -- Да, пожалуй.
     -- А вы прочитайте.
     -- Ну  что ж,-- ответил я. У  меня от  выпитой  рябиновки  уже началось
легкое "кружение сердца".-- Я прочту вам одной. Сегодня -- ваш праздник.
     -- Неужели одной?-- спросила Люба  и  немного подержалась за серебряное
колечко у меня на мизинце.-- Чье это кольцо?
     -- Мое.
     -- Неправда, не ваше.
     Все уже сильно шумели. Я на минуту задумался:
     что бы прочесть понятное и простое?
     "Все равно,--  подумал я,-- поймет  она  или нет!"  И  я начал  немного
нараспев говорить:
     Нет, не тебя так пылко я люблю, Не для меня красы твоей блистанье:
     Люблю в тебе я прошлое страданье И молодость погибшую мою.
     Шум за столом стих.
     Когда порой я на тебя смотрю, В твои глаза вникая долгим взором:
     Таинственным я занят разговором, Но не с тобой я сердцем говорю...
     Я остановился.
     --  Ну!--  резко  сказала Люба. Раз уж начали  читать такое, так  рвите
сердце.
     Я говорю с подругой юных дней, В твоих чертах ищу черты другие, В устах
живых -- уста давно немые. В глазах огонь угаснувших очей.
     Одна из девушек с  шумом  втянула  воздух и всхлипнула. --  Стихи поэта
Лермонтова,--  сказал  дядя  Гриша,  настраивая  гитару,--  лучше  петь, чем
читать.
     Он взял мягкий аккорд и запел приятным сильным тенором:
     Выхожу один я на дорогу, Сквозь туман кремнистый путь блестит...
     Раз уж  начали читать -- подхватывайте!--  приказал он, и гитара  снова
печально  заговорила у него под пальцами.-- Все  подхватывайте! "Ночь  тиха,
пустыня внемлет богу, и звезда с звездою говорит".
     Все  тихо спели  окончание строфы. Люба сидела, облокотившись  на стол,
опираясь  подбородком на сложенные руки, и пела,  глядя  за окно.  Глаза  ее
сияли. Дядя Гриша играл, подняв голову, и на щеке у него блестела слеза.
     Дверь  внезапно отворилась, и в комнату вошел плотный черный человек со
сладкими восточными глазами, постоялец из 34-го номера.
     --  Любочка-цыпочка,--  вкрадчиво  сказал  он.-- Я  до вас.  Выйдите на
некоторое время. Мае страх как надо с вами поговорить.
     -- Поговорить?--  спросила  Люба и  обернулась.--  Тебе  надо  со  мной
поговорить? В твоем номере?
     -- А хотя бы и так. Номерок подходящий. Люба встала.
     -- Сам знаешь, какой у меня день. Так и то лезешь, потерпеть не можешь,
подлюга! Вон отсюда!
     -- Любка! -- взвизгнула Муся, но было уже поздно. Люба схватила бутылку
с рябиновкой и изо всей силы швырнула ее в черного человека.
     Бутылка ударила его по голове и разбилась. Он схватился за лицо руками,
размазал  по  толстым  щекам кровь,  смешанную  с  рябиновкой,  попятился  в
коридор/ споткнулся о порог и молча рухнул навзничь.
     --  Убью!-- дико закричала Люба.-- Всех  поубиваю,  как  бешеных котов.
Всех! Не  трогайте меня! Не лезьте! В Сибирь пойду, на каторгу, а  с вами, с
гадами, рассчитаюсь!
     Она упала на стул и положила голову на стол.
     --  Девушки!--  сказала она  с  тихой тоской,-- Подружки  мои  дорогие!
Неужто даже отмыться нам не дадут!
     -  Девушки!--  закричала  она  и  затряслась.--  Я  будто  светлый  сон
видела...  Спасибо  тебе, дядя  Гриша, спасибо,  родненький мой. Спасибо вам
всем.
     Она захлебнулась  слезами и закашлялась.  Дядя Гриша стоял рядом с ней,
дрожал и глотал слюну.
     Я взял  Любу  за плечи. Даже сквозь платье я чувствовал, какие они были
горячие.
     Я понимал, что ей  надо сказать то главное,  что говорят человеку раз в
жизни, чтобы его спасти. Но  я не  мог сказать  этих главных слов  о  любви,
помощи. Я не мог  их сказать, как бы  ни хотел этого. Может быть,  надо было
солгать, если бы была уверенность, что от этого Любе станет легче. Мои слова
уже  были  сказаны  давно, там,  в  Белоруссии,  когда  Леля, умирая, слегка
оттолкнула меня и в глазах ее стояли, не проливаясь, глубокие слезы.
     Да  и не мои слова были нужны Любе. Слова  эти  должен был сказать дядя
Гриша. Но  что он мог,  этот спившийся, дрожащий, хлипкий старик, живущий на
свете из жалости.
     И  я ничего не  сказал.  Я  взял  руку Любы  и пожал ее,  а  она быстро
взглянула на меня сквозь слипшиеся от слез ресницы и погладила меня рукой по
щеке.
     Как  бы  ни  ухмылялись  серьезные  люди,  что  бы  они ни  говорили  о
сентиментальности, я пронес этот взгляд через жизнь и никогда его не забуду.
     В  коридоре  послышались  быстрые  шаги, звон  шпор, громкие  голоса. Я
оглянулся.   Весь  коридор   был  заполнен  толпой  испуганных   постояльцев
гостиницы.
     В  комнату  вошел  тощий  пристав   с   городовыми.  Городовые  вежливо
придерживали шашки.
     --  Прошу  вас,  барышня,--  сказал  пристав   сурово  и  как  будто  с
сожалением.
     Люба  быстро встала и вышла, ни на  кого не глядя. Она даже ни  разу не
обернулась.
     Черного  человека  унесли.  Девушки  плакали,  обнявшись, а дядя  Гриша
судорожно пил рябиновку -- стакан за стаканом, как воду.
     Тогда человек  на костылях,  молчавший  весь вечер,  подошел  к  двери,
закрыл ее и сказал:
     -- Мы -- свидетели. На суде следует сказать, что этот человек накинулся
на Любу с бранью и побоями и она ударила его  бутылкой,  защищаясь.  И  этот
старик,--  человек с костылем показал  на дядю Гришу,-- на суде должен  быть
трезвым как стеклышко. И показать то же, что все.
     Тогда встал дядя Гриша. Он пристально посмотрел на человека на костылях
и сказал очень веско:
     --  Милостивый  государь! Не  вам  учить  меня  законам благородства по
отношению  к женщине. Я всосал эти  качества  с молоком матери.  Если судьба
довела  меня  до  падения,  то  это никому  не  дает  права  оскорблять  мое
достоинство. Я вам прощаю только потому, что вы поступили по-рыцарски.
     И дядя Гриша крепко пожал руку человеку на костылях.
     С этого вечера у меня  что-то резко надломилось в сознании. Все, чего я
раньше чурался, теперь меня  не пугало.  Я перестал  относиться к людям  так
мимолетно, как относился раньше.
     С  тех  пор  я понял, что надо искать  каждый  проблеск человечности  в
окружающих, как бы они ни казались нам чуждыми и неинтересными.
     Есть в  каждом сердце струна. Она обязательно отзовется  даже на слабый
призыв прекрасного.
     Вскоре   после  этого  случая   с  Любой  я  перебрался  из   гостиницы
"Великобритания" на завод, в чертежную комнату при снарядном цехе.
     Помог мне  в этом чертежник Гринько -- вялый чахоточный человек, бывший
эсер. Он зашел однажды ко мне в номер, ужаснулся гостиничной вони и уговорил
меня переехать в чертежную, хотя мне оставалось жить в Юзовке уже недолго.
     В чертежной работал  только один Гринько. Я приходил  из цеха  поздно и
ночевал на деревянном диване.
     Жизнь  завода была  так  далека от  удушливой  жизни  в  гостинице, что
казалось, между заводом и "Великобританией" протянулись сотни верст.
     Каждый вечер после  работы я ходил в бессемеровский  цех. Часами  я мог
смотреть, как из исполинских  вращающихся печей, похожих  на стальные  груши
высотой в три этажа, льется расплавленная сталь.
     По ночам я  ходил смотреть на каждый выпуск чугуна  из  доменных печей.
Зрелище  было  зловещее.  Чугун лился по канавам  в  земле,  дымясь багровым
паром.  Все  вокруг было  густо  окрашено  только в  два цвета  --  черный и
красный. Рабочие в зареве жидкого чугуна были похожи на выходцев из ада.
     Иногда я  ходил в рельсопрокатный  цех.  Огромные вальцы,  вздрагивая и
скрежеща, заглатывали раскаленные добела стальные болванки и мяли их в своей
металлической  холодной  пасти,  чтобы  выбросить  вместо  толстой  болванки
длинный  брус.  Он  быстро  шел  из  одних   вальцов  в  другие,  все  время
вытягиваясь, пока не превращался в темно-багровый рельс.
     Готовые  рельсы катились около  самых ног по  железным  каткам,  мерцая
сотнями искр.
     Все вокруг гремело, скрежетало, лязгало, свистело паром, дымило, сыпало
искрами,  ухало  и  звенело.  Сквозь  грохот   доносились  протяжные  крики:
"Берегись!" Рабочие быстро катили на стальных  тачках  раскаленные болванки.
Если встречный  не успевал вовремя  отскочить, на нем начинала тлеть одежда.
Кран проносил над головой такую  же  раскаленную болванку,  придерживая ее в
воздухе, как краб, двумя стальными клешнями.
     Гринько уходил  из чертежной поздно. Он  был холостяк,  и домой его  не
тянуло.
     Когда  Гринько  уходил,  я  ложился  на  деревянный диван и читал.  Мне
нравилось,  что в чертежной был слышен близкий гул  завода. Было спокойно на
душе от сознания, что рядом бодрствуют всю ночь сотни людей.
     Я лежал, читал, смотрел на висевший, на  стене портрет старика. Это был
Бессемер, изобретатель нового литья стали. Потом я  засыпал, и мне казалось,
что я сплю в поезде,-- сквозь сон я слышал подрагиванье, гул и звон.
     Гринько, сидя  за  своим  наклонным  чертежным  столом,  длинноносый, с
падающими  на  шею  волосами,  напоминал  карикатуру   на  Гоголя.  Сходство
усиливалось  еще тем, что Гринько носил черную  шляпу и старый черный плащ с
застежками  в  виде львиных  голов. Такие  плащи  носили одно время  морские
офицеры.
     Я однажды рассказал ему о санитарном поезде. Он в ответ рассказал мне о
том, как Соколовский освободил его из тюрьмы.
     Я старался не говорить с Гринько на политические темы. Меня  смущало то
обстоятельство, что бывшего эсера приняли на работу в военный цех завода, да
еще чертежником.
     Гринько  обо  всем говорил  с презрительной  усмешкой,  явно скучая,  и
только изредка в глазах его загорался короткий злой блеск.
     Я заметил, что  рабочие относятся к Гринько с насмешкой. Они  звали его
за  глаза  "отставной  козы  барабанщиком",  явно  намекая  на его  уход  от
революционной работы.
     Однажды, когда я просвечивал снарядные стаканы электрической лампочкой,
я нашел засунутую в снаряд записку:
     "Не доверяйте соседу по чертежной. Записку спалите".
     Я сжег записку и начал с  тех пор присматриваться к рабочим, подававшим
снаряды. Но лица у них были непроницаемые.
     За день  до  моего отъезда из  Юзовки я  нашел  в стакане  прокламацию,
отпечатанную  на  гектографе.  В  правом  ее  углу  были   оттиснуты  слова:
"Пролетарии всех стран, соединяйтесь!"
     Это   была  большевистская  прокламация,   призывавшая   к  превращению
империалистической войны в войну гражданскую.
     Я прочел  прокламацию  и засунул ее в  тот же  снарядный стакан.  Когда
после обеденного перерыва я пришел в цех, прокламации в стакане уже не было.
Рабочие поглядывали на меня, улыбаясь, но никто не сказал ни слова.
     Поезд на Таганрог уходил вечером. Я попрощался с Гринько.
     --  А  вы меня зря боялись,-- сказал он, сидя, нахохлившись,  за  своей
конторкой и не подымая глаз.-- Я, правда, бывший эсер. Но теперь я анархист.
     Он  помолчал и  уныло добавил, как  бы совершенно  не веря  собственным
словам:
     --  Анархия  --  это  единственное  разумное  устройство  человеческого
общества.
     -- Ну что ж,-- сказал я,-- помогай вам бог!
     --  Или  вы  оппортунист,--  сказал  Гринько так же тихо,  но уже  злым
голосом,-- или циник. А я думал, что имею дело с передовым юношей.
     -- У меня  в документах  написано: "Мещанин  города Василькова Киевской
губернии". Чего же вы от меня хотите! Во всяком  случае, я вам благодарен за
гостеприимство и потому ни в какие споры лезть не хочу.
     --  А  вы, кажется, далеко  пойдете,-- уже грубо, не  скрываясь, сказал
Гринько.
     -- Ну, так далеко, как вы, я не пойду! За это я ручаюсь. Прощайте.
     Я взял свой чемодан.  Гринько сидел все так же нахохлившись, смотрел на
меня маленькими глазами, сопел и молчал.
     Я вышел.
     Ночью  я дожидался в сумрачном буфете  на  станции Ясиноватой  поезда в
Таганрог и думал, что вот пройден еще один небольшой этап  жизни и  вместе с
ним  прибавилось  горечи.  Но,  как это  ни странно,  горечь  не  только  не
замутила,  а, наоборот,  усилила веру  в  приход прекрасных  дней, в  приход
всенародного освобождения.
     Оно придет, говорил я себе. Оно не  может не прийти хотя бы потому, что
в самом ожидании его уже заключена огромная плодотворная сила.

О записных книжках и памяти

     Писателей часто спрашивают, ведут ли они записные книжки или полагаются
только на память.
     Большинство писателей  ведет записные книжки,  но редко  пользуется ими
для своей работы. Записные  книжки существуют  в литературе главным  образом
как  самостоятельный  жанр.  Поэтому  их и  печатают  наряду  с  романами  и
рассказами того пли иного писателя.
     Еще  в  гимназии  учитель  "русской  словесности" старик  Шульгин любил
повторять нам, что "культура -- это память". Сначала мы не очень соображали,
о чем говорит Шульгин, но с возрастом поняли, что это действительно так.
     -- Мы,--  говорил Шульгин,-- держим  в своей  памяти века. Вся  история
мира,  воображение,  человеческая  мысль --  все  это хранится  в  памяти  и
заставляет  работать  наш разум.  Если бы  не  было памяти, мы  бы жили, как
слепые кроты.
     Для писателя память -- это почти все. Она не только хранит  накопленный
материал. Она задерживает,  как волшебное  сито, все  самое ценное.  Пыль  и
труха  просыпаются  и  уносятся  ветром, а  на поверхности  остается золотой
песок. Из  него  и  надлежит,  по  всей  видимости,  создавать  произведения
искусства.
     Заговорил я о записных книжках не случайно.
     Несколько  лет  назад мне дали прочесть записную книжку одного умершего
писателя. Я начал читать  ее  и убедился, что это были не отдельные короткие
записи, как  это всегда бывает в записных книжках  и дневниках,  а  довольно
связное  описание  неизвестного   приморского  города.  Ниже  я   постараюсь
воспроизвести это описание с возможной точностью.
     Чем дальше я читал эту  записную  книжку, тем яснее проступали в памяти
позабытые краски  и запахи,  какие-то  знакомые  места.  Но я  не мог  сразу
вспомнить,  где я  видел эти места и  когда это  было. Они выступали, как из
тумана  или  из давнего  сна, который стараешься восстановить по кускам, как
склеивают разбитую статую.
     Что же было в этих записях?
     Прежде всего было точное описание деревьев и цветов акации.
     "Цветы  эти  тронуты  желтоватым  и  розовым  налетом  и  кажутся  чуть
подсохшими.
     Тень перистых акациевых листьев падает на белые стены и колеблется даже
от  незаметного ветра. Достаточно взглянуть на эту живую тень, чтобы понять,
что ты -- на юге и невдалеке от моря.
     Когда акация осыпается,  ветер  несет  вороха цветов  по улицам.  Они с
шумом, подобно  сухому  прибою, катятся но мостовым и  набегают  на  садовые
ограды и стены домов".
     В этой книжке была еще запись о портовых спусках. Спуск в гавань, выход
к  кораблям, к морским  просторам --  это не такая малость для литературного
описания, 'как может сгоряча показаться.
     "Мостовые  на   портовых  спусках  отполированы  до  свинцового  блеска
подковами битюгов. Между камней прорастают из рассыпанных  зерен всходы овса
и пшеницы. Крутые подпорные стены заросли дроком. Он свешивается сверху, как
остановившийся  водопад из непролазного переплетения веток, листьев, колючек
и желтых цветов.
     Кое-где в  этой пыльной зелени вырублены  ниши. В них скрыты  маленькие
кофейни и  лавчонки. Там  торгуют  сельтерской водой и  баклавой  -- слоеным
греческим печеньем на меду.
     В  кофейнях  передняя стена всегда застеклена. Сквозь нее видно людей в
линялых тельниках, азартно играющих в карты.
     Но  это не  все. Тут же сидят  на  низких скамеечках  старые  женщины и
продают  жареные  каштаны.   Угли  в  мангалах   наливаются  жаром.   Слышен
непрерывный легкий треск,-- это лопается скорлупа каштанов.
     Крутой  поворот  --  и  внизу,  как  на  детской  картинке,  появляется
совершенно игрушечный порт.
     Узкие молы заросли травой. Она  закрыла  рельсовый  путь.  И это  жаль.
Иначе мы могли  бы  увидеть  красные  от  ржавчины рельсы  и цветы  ромашки,
льнувшие к рельсам белыми головками.
     В  жерле  каждой  чугунной  причальной  пушки  стоит,  как  в  стакане,
солоноватая вода. Нужно нагнуться к ней, и вы  услышите запах, от которого у
вас забьется сердце,-- запах океана и полыни, тот запах, что освежает голову
и напоминает о плаваниях, целительных для сердца и плодотворных для ума.
     Зеленоватые маленькие волны плещутся о сваи.
     Мартыны пронзительно  вскрикивают и алчно хохочут, увидев с высоты стаю
доверчивых мальков.
     Звенит от  ударов волн  о цоколь  железная  сквозная  башня мигалки  --
'маленького сигнального маяка на оконечности мола.
     На портовых мачтах висят таинственные знаки -- шары и конусы.
     Что предсказывают  эти  черные шары?  Может быть, мутный шторм. А может
быть, полный штиль. Тогда прозрачность воздуха как бы растворяется в морской
воде. И море, впитав эту чистоту, тоже станет прозрачным до дна.
     Нет,  должно  быть,  будет  шторм.  Тревожно  шевелятся  черные  паруса
рыбачьих шаланд. Быстро мигают в сумерках бортовые огни.
     Мысль о далеком морском путешествии уже запала вам в душу. Но  все-таки
немного  жаль  покидать этот уютный город, где  ветер  похлопывает  синими и
зелеными ставнями по стенам, а в освещенных комнатах видны на полках толстые
книги, вероятно комплекты "Нивы", "Вокруг света" и "Родины".
     Но все равно вы не можете уехать, потому что в порту нет пароходов. Они
останавливаются далеко на рейде.
     Неужели в этом порту нет пароходов?  Есть, конечно, портовый буксир. Он
добродушно посапывает у причала. Есть старая шхуна "Труженик моря". Есть два
разоруженных корвета.
     Давным-давно  их  привели на  слом, но пока что они стоят  среди порта,
опустив в воду, как вытянутые руки, тяжелые якорные цепи. Корветы вспоминают
сквозь  сон  свое прошлое, когда они  проходили  Магелланов  пролив и резали
форштевнями маслянистую воду Архипелага.
     В темноте можно, хотя и с  трудом, разглядеть их изогнутые носы-тараны,
бугшприты и трубы.
     Днем можно подплыть к  одному  из  этих  корветов на  лодке, дать пачку
папирос "Цыганка  Ада" сторожу и потом сидеть  на  палубе  в тени от трубы и
читать все,  что вам будет угодно  и сколько будет  угодно.  Конечно,  лучше
всего в таком месте читать или стихи, или описания путешествий,-- такие, как
"Фрегат "Паллада" или дневник капитана Кука.
     Но,  в общем, выбирайте сами, к какой книге вас больше влечет эта белая
от старости палуба и запах железных бортов, заросших  по ватерлинии бахромой
водорослей.
     С палубы этих кор