но, что я живу в теплом  и гостеприимном доме, где всегда было
ровное и  веселое  настроение. Я представлял себе холодный  киевский подвал,
пустой  стол  с  хлебными  крошками,  озабоченное  лицо  мамы,  усталого  от
репетиторства Диму.
     Мама писала  мне редко,  а  Галя и  Дима не  писали  совсем. Иногда мне
казалось, что мама не пишет потому,  что у нее нет денег даже на марки. Надо
было что-то делать, чтобы ей помочь, но я не знал что. Я не мог привыкнуть к
брянской гимназии. Все гимназисты в моем классе  были гораздо старше меня. Я
все  чаще  с сожалением  вспоминал киевскую гимназию  и задумывался над тем,
чтобы  вернуться в Киев. В конце концов  я  написал письмо  своему классному
наставнику,  латинисту Субочу. Я откровенно рассказал ему  все,  что со мной
случилось, и спрашивал, могу ли я вернуться. Вскоре я получил ответ.
     "С  нового  учебного  года, то  есть  с  осени,- писал  Субоч,- вы  уже
зачислены обратно в Первую гимназию, в  мой класс,  и будете  освобождены от
платы.  Что касается материальной стороны  дела,  то я смогу предложить  вам
несколько  приличных  уроков.  Это  даст  возможность  существовать  хотя  и
скромно, но самостоятельно и  ни для  кого не  являться обузой. А пережитыми
передрягами не огорчайтесь - tempora mutantur et nos mutamur in illis,- надо
надеяться, что меняемся мы в лучшую сторону".
     Я прочел  это как будто деловое письмо, и  спазма  сжала  мне горло.  Я
понял ласковость письма и еще понял, что с этой минуты я уже сам, ни на кого
не надеясь, начинаю строить свою жизнь.
     От  этого сознания стало страшно, хотя  в то время мне было  уже  почти
шестнадцать лет.
     Великий трагик Кин
     На заборах в  Брянске были  расклеены желтые  афиши  о гастролях актера
Орленева.
     Афиши  были  напечатаны  на  шершавой  и  тонкой  бумаге. Она  насквозь
промокала от клейстера. Козы срывали и сжевывали эти афиши. Изо рта у жующих
коз торчали обрывки желтой бумаги с  черными словами: "Гений... беспутство".
Только  на  немногих  уцелевших  афишах  можно  было  прочесть,  что Орленев
выступит в Брянске в роли английского трагика Кина в пьесе "Кин, или Гений и
беспутство".
     Дядя Коля  заранее взял билеты на спектакли Орленева.  Несколько дней в
доме у дяди Коли говорили только об Орленеве.
     Спектакли были назначены  в  летнем театре  в городском саду. Театр был
деревянный,  старый, покрытый  облупившейся  розовой краской.  На стенах его
годами клеили афиши. Выцветшая от дождей бумага висела толстыми клочьями.
     Театр  был  всегда заколочен. В  сумерки из-под  крыши театра  вылетали
летучие мыши и шныряли над глухими аллеями. Девицы  в  белых платьях визжали
от страха - существовало поверье, что летучие мыши вцепляются во все белое и
потом их нельзя оторвать.
     Заброшенный театр казался  таинственным. Я был уверен, что в пустом его
зале и  актерских уборных до  сих пор  валяются засохшие цветы,  коробочки с
гримом, ленты, пожелтевшие ноты.  Валяются  еще с  тех времен, когда в  этом
театре, по городскому преданию, играла заезжая оперетта.
     Нарумяненные юные  женщины с  подведенными синькой глазами пробегали из
уборных   по   скрипучим   доскам   на   сцену,  волоча  бархатные   шлейфы.
Обольстительно звенели гитары  под пальцами нагловатых первых любовников,  и
слова жестоких романсов щемили простодушные сердца горожан:
     Мне снился день, который не вернется, И человек, который не придет...
     Этот театр видел  все: молодых  цыганок с  надрывающим сердце  голосом,
разорившихся помещиков, пахнувших лошадиным потом,- они  скакали сто  верст,
чтобы  попасть на концерт какой-нибудь  Нины  Загорной,- корнетов  с черными
баками,  купцов в  коричневых  котелках,  невест,  трепещущих от  испуга,  в
пышных, как пена, розовых платьях.
     Мои  мысли об этом театре были связаны  с июльскими  ночами, когда  над
шапками лип мигали зарницы, кровь шумела в голове, ничего  не было страшно и
ничего не было  жаль от  забубенной  женской песни и мимолетной любви. Когда
все - трын-трава и все счастье - в одном только взгляде из-под милых ресниц.
Взгляде  под звон бубенцов, под  гиканье  захмелевшего  ямщика. Один  только
взгляд,  как взмах  черной зарницы в этих  душных  ночах, что  настоялись на
запахе  лип  и  были  полны  далеким  гулом Брянских  лесов  -  бездорожных,
непроходимых, врачующих сердце от хандры и измены.
     Стены театра хранили в себе отзвуки умолкнувших голосов, память о жизни
напропалую, похищениях, дуэлях, заглушенных рыданиях и горячих сердцах.
     Казалось,  что театр  давно умер, затянулся паутиной,  и  никто  в  нем
больше не будет играть.
     Но  его  открыли, прибрали,  проветрили,  постелили  ковровые  дорожки,
смахнули  пыль  с  бархатной обивки  лож,  и  она  из серой  снова сделалась
вишнево-красной.
     Под  потолком  загорелась  люстра.  Старенький   ее  хрусталь   сначала
поблескивал неуверенно и тускло,  но  потом,  вздрогнув  от первых  пассажей
оркестра, смело засверкал десятками разноцветных позванивающих звезд.
     У  дверей  появились  старые  капельдинеры  в нитяных  белых перчатках.
Пахнуло духами, свежестью сада, запахом конфет.  Послышался приглушенный гул
голосов, бренчанье  шпор,  скрип кресел, смех, шуршание  узких программок-на
них была напечатана лира в венке из дубовых листьев.
     -  Орленев,  Орленев, Орленев!-слышалось  во всех  концах  театрального
зала.
     Дядя Коля  сидел в  ложе  в изящном  своем форменном сюртуке  с  черным
бархатным  воротом.  Тетю Марусю окружал пепельный блеск.  Он исходил  от ее
серого, похожего на дым,  нового  платья, от  ее волос и возбужденных  серых
глаз - она давно уже не была в театре.
     Штабс-капитан  Иванов  спокойно  прошел  по ковровым  дорожкам.  На его
остроносых ботинках журчали маленькие шпоры.
     Даже  капитан Румянцев расчесал рыжую бороду-лопату и пришел в сюртуке.
Он  поминутно вынимал  из заднего кармана  носовой  платок и вытирал красное
лицо.
     Сестры Румянцевы сидели тесно рядом, и щеки у них нестерпимо пылали.
     На спектакль пришли  мои старые знакомые  по Ревнам - Володя Румянцев и
Павля Теннов.
     Володя Румянцев забрался на галерку, хотя у него было место в ложе,- он
был в ссоре с сестрами.
     Павля Теинов сидел со снисходительным видом, далеко вытянув перед собой
скрещенные ноги. Ему ли,  старому петербургскому студенту,  было волноваться
перед этим спектаклем!
     В ложе  тетя Маруся притянула меня за руку, сняла пушинку с ворота моей
куртки, внимательно посмотрела на мои волосы и пригладила их.
     - Ну вот, теперь хорошо.
     Я взглянул  на себя в тусклое зеркало в  аванложе. Я был очень бледен и
так еще по-детски худ, что, казалось, вот-вот сломаюсь.
     Занавес поднялся, и начался спектакль.
     Я видел  в  Киеве  хороших  актеров,  но  сейчас  невысокий  человек  с
печальным  и резким лицом совершал на сцене великое  чудо.  Каждый  звук его
голоса раскрывал  больную  и прекрасную душу  великого  Кипа. "Оленя  ранили
стрелой!"-крикнул  он  звенящим  голосом, и  в этом возгласе  прорвалась вся
безысходная тоска по милосердию.
     Я весь  дрожал,  когда в зрительном зале  начался разыгранный  актерами
театральный  скандал.  Я  не мог сдержать слез, когда опустился  занавес, на
авансцену  вышел  заплаканный  старый режиссер-англичанин  и сказал дрожащим
голосом, что  спектакль не  может продолжаться, потому что "солнце Англии  -
великий трагик Кии сошел с ума".
     Тетя Маруся обернулась ко мне,  похлопала  меня по руке и что-то хотела
сказать, должно  быть  шутливое,  но  вместо  этого изумленно  вскрикнула  и
встала. Дядя Коля тоже обернулся и встал.
     Весь зал сотрясался от аплодисментов.
     Я тоже обернулся. За  моей спиной стоял отец, все такой же  усталый,  с
ласковой и печальной улыбкой, но совершенно седой. У  меня все завертелось в
глазах, потом сразу оборвалось и стало тихо и темно. Отец подхватил меня.
     Я плохо помню, вернее - совсем не помню, что было дальше.  Я очнулся на
маленьком диване в аванложе. Ворот моей куртки был расстегнут. По подбородку
стекала вода, а тетя Маруся смачивала мне виски одеколоном. Отец поднял меня
за плечи, посадил и поцеловал.
     - Посиди немного, не двигайся,- сказал он.- Сейчас все пройдет. Неужели
вы не получили моей телеграммы?
     Пока  усталый Орленев выходил  кланяться и подбирал цветы,  летевшие на
сцену, отец наскоро  рассказал, что он получил место  на  вагоностроительном
заводе в Бежице. Поселок Бежица был всего в восьми километрах от Брянска.
     Отец только что приехал, никого не застал в  доме у дяди Коли и  пришел
за нами в театр.
     - А как же мама? - спросил я.
     - Мама?  - переспросил отец.- Кстати, я привез тебе письмо от нее. Мама
не хочет жить  в Бежице. Она поедет с Димой в Москву и думает поселиться там
навсегда. Конечно, возьмет с собой и Галю.
     - А обо мне она что-нибудь говорила?
     Отец подумал.
     -  Кажется,  нет. Я  ее очень мало  видел.  Она,  должно быть, все тебе
написала. Ты прочти.
     Он  протянул мне  письмо. Все еще гремели аплодисменты. Я быстро прочел
письмо. Оно было короткое и сухое.
     Мама писала,  что я  должен  еще  побыть у дяди  Коли,  пока  жизнь  не
наладится. Сейчас  мама ничего мне не может сказать утешительного. В  Москву
она  собирается  переезжать  через месяц,  в июле. Лето я должен  прожить  в
Брянске, но если хочу, то могу прожить и в Бежице с отцом. Но все же было бы
лучше  и спокойнее, если бы  я  провел его в Брянске.  "На пути  из  Киева в
Москву,- писала мама,- мы, к сожалению, не сможем остановиться в Брянске, но
я  пришлю телеграмму,  ты  приедешь  на  вокзал,  мы  увидимся  и  обо  всем
поговорим".
     Когда я кончил читать письмо, тетя Маруся, смеясь, сказала отцу:
     - Мы его теперь никому не отдадим. Даже вам, Георгий Максимович.
     - Ни за что не отдадим,- сказал дядя Коля.- Но, в общем, мы с  тобой об
этом поговорим, Георгий.
     - Поговорим,- согласился отец.
     Мы пошли через городской  сад к  экипажу. Калильные фонари шипели среди
деревьев. Военный оркестр на эстраде играл бравурный  марш,  будто радовался
тому,  что спектакль  окончился  и снова можно греметь во всю  силу фанфар и
тромбонов.
     Мы сели в экипаж. Лошади, перебирая ногами, спускались с крутой горы.
     Я был обескуражен маминым письмом. После него все  оставалось  таким же
неясным, как и было. Очевидно, мама так и  не помирилась с  отцом. Я  не мог
понять, почему мама пишет мне так холодно. Неужели она начала

     забывать обо мне? Неужели я уже никому не нужен?
     Отец оживленно говорил с дядей Колей. Почему он не расспросил меня ни о
чем? Я мог бы ему рассказать много печального.  Может быть, я выплакался бы,
и мне стало бы легче.
     Все  любили  меня в доме дяди  Коли -- и он,  и тетя Маруся, и даже все
товарищи дяди Коли, но все же в груди у меня постоянно  стоял тяжелый комок.
Я должен был скрывать  свою грусть,  чтобы не  обидеть ею дядю  Колю и  тетю
Марусю.
     Я  вспомнил слова Субоча,  что скоро я уже смогу  ни  для  кого не быть
обузой. Я весь сжался. Все  стало понятно. Значит, я обуза для всех.  У отца
своя жизнь. Кто знает, может быть, в Бежице он будет жить не один.
     А мама? Почему же мама так легко отказалась от меня? Должно быть, из-за
Гали. Галя слепла,  врачи  ничем не могли ей помочь. Мама была в отчаянии от
этого. Страшная  судьба  Гали  поглощала все  ее мысли. Должно быть, у  мамы
ничего уже не оставалось в душе, кроме неистовой жалости к Гале.
     Пыльная луна висела над городом. Железные крыши, залитые лунным светом,
казались мокрыми. Тетя Маруся наклонилась ко мне.
     -- Дай мне, если можно, письмо.
     Я протянул ей письмо.
     Она сложила его узкой  полоской, засунула в прорез лайковой перчатки  и
застегнула прорез на перламутровую пуговку.
     У меня  разболелась голова. Она болела так  сильно,  что на глазах даже
выступили слезы.
     -- Что с тобой? -- спросила, тетя Маруся.
     -- Очень болит голова. .
     -- Бедный, все на тебя сразу свалилось!
     Дома  меня уложили в постель.  Я  лежал и прислушивался  к разговору  в
столовой и к голосу отца. Я все ждал, когда же он  придет ко  мне проститься
на ночь.
     Свежий воздух лился  в окно и туманил  голову. Засыпая, я  слышал,  как
Орленев  крикнул  в  соседней  комнате  измученным  голосом:  "Оленя  ранили
стрелой!"  Тотчас  далеко,  на самом краю ночи, заиграла  нежная музыка. Она
уходила вдаль, затихала, как будто оглядывалась и кивала мне головой.
     Потом  тетя Маруся  сказала: "Он слабый у вас. Слишком большое для него
волнение".-- "У кого это -- у вас?" -- спросил я.  "Спи,-- сказал голос тети
Маруси.-- Я  от тебя не уйду. Вы уж сами налейте  себе чаю". Чайные  ложечки
начали вертеться в стаканах все скорей и скорей. От этого у меня закружилась
голова, и я начал падать. Я падал долго и. пока падал, все забыл.
     Несколько дней я пролежал в жару, с головной  болью. За это время  отец
уехал в Бежицу.
     Как только я поправился, мы с дядей Колей поехали к отцу.
     Бежица оказалась сырым  и  скучным поселком.  Земля была  перемешана  с
ноздреватым шлаком из заводских печей. В палисадниках  росли кривые  березы.
Дымил завод.
     В бревенчатом доме,  в  квартире отца, пахло угольным дымом. Обстановка
была скудная. Кроме отца, в квартире никто не жил.
     Мы застали отца за чтением энциклопедического Словаря.
     Отец очень обрадовался нам.
     --Я  понимаю,--сказал он  дяде Коле,--что Костику  здесь совсем  нельзя
жить: и скучно, и неустроенно, и одиноко. Да я и сам здесь долго не протяну.
     -- А что же ты думаешь делать? -- строго спросил дядя Коля.
     Мама отвернулась  и  ответила,  что  она очень  хотела  бы взять меня в
Москву, но сейчас это невозможно. Она сама не знает, как сложится ее жизнь в
Москве.
     Галя все говорила:
     -- Костик, ты где? Ах, ты здесь! А я тебя совсем не вижу.
     Тетя Маруся быстро начала говорить, что отпускать меня в Киев  безумие,
что она, может быть, ничего не понимает и не имеет права  вмешиваться в наши
семейные дела, но... .
     Она замолчала, заметив предостерегающий взгляд  дяди Коли.  Мама ничего
не ответила. Она смотрела за окно вагона на платформу. Глаза ее потемнели от
гнева.
     -- Наконец-то! -- сказала мама.-- Лучше поздно, чем никогда.
     По платформе шел отец. Он только что приехал рабочим поездом из Бежицы.
На отце был черный, лоснившийся от старости пиджак.
     Отец вошел в вагон. Тотчас вокзальный колокол ударил два раза.
     Мы начали прощаться. Отец поцеловал у мамы руку и сказал:
     -- Маруся, Костика я беру на себя.  Я буду каждый месяц посылать ему на
жизнь и на все необходимое.
     -- Дай-то бог! Хоть этот пустяк ты не забывай делать. Прошу тебя.
     Дима холодно попрощался с отцом, а Галя, совсем как слепая, протянула к
отцу руку и старалась дотронуться до его лица. Отец так  побледнел, что даже
глаза у него сделались белыми.
     Пробил третий звонок.
     Мы вышли на платформу. Мама сказала из окна, что обязательно приедет ко
мне зимой в Киев.
     Поезд тронулся.
     Отец стоял, сняв шляпу, и смотрел на пробегавшие  колеса вагона. Он  не
захотел поехать  в город к дяде Коле, сославшись на то, что ему нужно первым
же поездом возвращаться в Бежицу, где его ждет срочная работа.
     Мы возвращались  в экипаже  домой. В  дороге  дядя Коля  и  тетя Маруся
молчали. Тетя Маруся покусывала  маленький платок. Потом  она посмотрела  на
дядю Колю и сказала:
     -- Нет, я все-таки не понимаю. Как же так можно!
     Дядя  Коля  нахмурился  и  показал  ей глазами  на  меня.  Тетя  Маруся
замолчала.
     Мне  было  стыдно за всю нашу  семейную  неурядицу, портившую жизнь  не
одним только нам. Я мечтал о  том, чтобы поскорей уехать в Киев и забыть эти
беды  и неприятности.  Лучше одиночество, чем жизнь в клубке взаимных  обид,
утомительных и непонятных.
     Я ждал августа, когда уеду в Киев. Он пришел наконец, с палыми листьями
и пасмурными дождями.
     В день моего  отъезда сеялся дождь, задувал ветер. Вагоны поезда Москва
--  Киев  были  исхлестаны дождем. Отец  не приехал  проводить меня, хотя  и
обещал.
     На вокзале  дядя Коля  пытался односложно шутить. Тетя  Маруся засунула
мне в карман шинели конверт и сказала: "Прочтешь в дороге".
     Когда  поезд тронулся, она  отвернулась. Дядя Коля взял ее за локоть  и
повернул лицом к поезду. Тетя Маруся улыбнулась мне и опять отвернулась.
     Дождевые капли бежали  по оконному стеклу.  Из-за  них  ничего  не было
видно. Я опустил окно и высунулся.
     Дядя Коля и  тетя Маруся  стояли на  платформе и смотрели вслед поезду.
Пар падал на землю. Далеко позади  поезда  я увидел полосу чистого неба. Там
уже светило солнце.
     Мне  это  показалось хорошим  предзнаменованием. Я  достал  из  кармана
конверт. В нем были деньги и записка:
     "Береги себя. Ты выходишь  один на большую дорогу, а потому не забывай,
что у тебя есть провинциальные дядя и тетя.  Они  тебя крепко любят и всегда
готовы помочь".

Дикий переулок

     Боря  жил  в  меблированных  комнатах "Прогресс"  на  грязной Жилянской
улице, около вокзала.
     Он встретил меня приветливо и покровительственно.
     -- Молодец,--сказал он,--что решил быть самостоятельным! Поживи  пока у
меня. Потом мы найдем тебе место получше. Здесь тебе жить не стоит.
     -- Почему?
     -- Увидишь.
     Увидел я  это довольно скоро. Как только Боря  ушел  в  Политехнический
институт, в комнате немедленно появился одутловатый человек с лицом, похожим
на кочан кислой капусты. На одутловатом висела  пыльная студенческая тужурка
и болтались зеленые брюки с пузырями на коленях. Выпуклые и пустые его глаза
медленно вращались, разглядывая комнату, полку с продуктами и меня.
     -- Граф  Потоцкий! -- представился одутловатый._ -Ближайший друг вашего
брата.  Бывший  студент  Политехнического   института.  Выбыл  из  него   по
неизлечимой болезни.
     -- Чем же вы больны? -- спросил я участливо.
     --  Болезнь  моя  не  поддается  описанию,--  ответил граф  Потоцкий  и
зачерпнул из коробки  на  столе горсть Бориных папирос.--Страдаю невыразимо.
Благодаря  болезни  три года подряд  проваливался на экзамене  у  профессора
Патона. Вы знаете Патона?
     -- Нет.
     -- Зверь! -- заметил граф Потоцкий, взял со  стола колбасу, повертел ее
и сунул  в  карман.--  Гонитель всех, кто  жаждет  успеха. Лекарство от моей
болезни  -- обыкновенный  креозот. Но  родители  задержали высылку денег, и,
натурально,  иссякла наличность,  чтобы  сбегать в аптеку за  вышеупомянутым
креозотом. Нельзя ли у вас сообразить до завтра?
     -- Что сообразить? -- спросил я, не понимая.
     --  Ну  ладно!  --  Граф  Потоцкий   добродушно  улыбнулся.--   Надоело
паясничать! Хотел попросить у Бори три рубля,  да вот опоздал. Может быть, у
вас найдется зелененькая?
     --  Да, конечно! -- Я  поспешно  достал  из кармана  деньги.-- Вам  три
рубля?
     -- Ах, юноша! -- воскликнул с огорчением Потоцкий.-- Если просит взаймы
нахал,  то он преувеличивает, а если порядочный, то преуменьшает. Если  бы я
был, избави бог,  нахалом, я попросил  бы двадцать  рублей. Я же прошу всего
три! Вы спросите, где  же истина? Истина, как всегда,  посередине.  Двадцать
минус три  равно семнадцати. Мы делим семнадцать на два  и получаем восемь с
полтиной. Некоторое закругление дает цифру в девять рублей. Удобно и просто.
     Я протянул ему вместо девяти десять рублей. Он взял их очень странно. Я
даже не заметил, как он их взял. Деньги как бы растаяли в воздухе.
     Пока  мы  разговаривали  с графом Потоцким,  дверь в  номер  все  время
поскрипывала.  Но  как  только деньги  растаяли в воздухе, дверь  решительно
распахнулась и в  комнату влетела коротенькая женщина в пеньюаре. При каждом
шаге у нее на ногах щелкали туфли. Они были ей велики.
     --Зачем?!  -- закричала  она  страстным  гол