и до  вечера
пролежал у себя  в дворницкой.  Стояла  поздняя  весна. Цвели каштаны, и над
морем взошел затуманенный месяц.
     Я мирно читал при коптилке десятый том энциклопедии Брокгауза и Эфрона,
как  вдруг  произошло  нечто  непонятное  и  тревожное  -  тонкий волосок  в
электрической  лампочке  под потолком  начал  желтеть и, далеко  не дойдя до
полного  накала,  остановился  и замер. Он залил все  вокруг таким тусклым и
неприятным светом, как будто комната превратилась в морг.
     Я  оцепенело  смотрел на  лампочку,  соображая,  почему она  горит  так
тускло. Очевидно, немощный ток  с натугой протискивался по ржавым  проводам,
едва пробивался через  пыльные соединения, обмотанные высохшей  изоляционной
лентой, и застревал в затянутых паутиной механизмах электрических счетчиков.
     "В конце концов он разгорится", - уверял я себя, но свет не усиливался,
а, наоборот, убывал. Но его все-таки было вполне достаточно,  чтобы осветить
ряды хмурых профессорских книг в дубовых шкафах.
     Я подумал, что неожиданный свет загорелся,  конечно, неспроста. Он  был
загадочным предостережением.  Подумал так,  конечно, не  я  один.  В  Одессе
началась скрытая  паника. Одесситы поняли,  что появление света предшествует
неприятностям. Но каким?
     На это намекнул мне Торелли. Он постучался и вошел в дворницкую желтый,
с побелевшими  глазами. Через рyky У нeго  было перекинуто новенькое женское
пальто с обезьяньим воротником.
     -  Я вас попрошу, - сказал Торелли торопливо,  - повесить это  пальто у
себя на вешалке. На несколько дней. Это пальто моей сестры.
     Я был озадачен, но взял у Торелли пальто и повесил в  шкаф. Пальто было
легкое  и пахло духами. Очевидно, после болезни сестра  Торелли Рахиль - еще
молодая и миловидная женщина, рыжая от веснушек, - не надевала это пальто ни
разу.
     - А в чем дело? - спросил я Торелли.
     - Дело в логике. - Торелли  неестественно хихикнул и потер руки. - Мы с
вами прекрасно знаем, что в Одессе угольного штыба для электростанции хватит
всего на три  ночи. А между тем станцию пустили. Значит,  за три ночи что-то
произойдет. И это "что-то" обязательно требует электрического света.
     - Что может случиться? - растерянно спросил я.
     - Я  знаю?! - Торелли пожал плечами.  - Варфоломеевская ночь!  Избиение
младенцев!  Похищение  сабинянок!  Последний  день  Помпеи! Что  вам  больше
понравится. Привет, до завтра!
     И он исчез, оставив меня в полном недоумении.
     В конце концов, ничего не  придумав, я лег спать.  Выключатель, когда я
повернул  его,  заверещал,   но   лампочка  не  погасла.  Я  начал   вертеть
выключатель.  Он  пищал  все пронзительнее  и злее,  но лампочка  продолжала
гореть. Она даже не мигала. Тогда я влез на стул, обернул лампочку газетой и
попытался  вывинтить ее. Но  она прикипела к  патрону и  потому  лопнула  со
звуком выстрела и и погасла, теперь уже навсегда.
     Я лег, не  закрывая  окон.  Гул  моря  то  сонно  вкатывался  ко мне  в
дворницкую, то отливал из нее так равномерно, что быстро усыпил меня.
     Проснулся я на рассвете. Капли росы собирались  на ветках туи за окном.
В  саду было тихо и  пусто. Только в  углу,  около стены,  где всегда стояла
старая бочка с известью, чернело нечто большое и бесформенное.
     Д долго всматривался в  эту черную кучу, похожую на  копну сена. В куче
было что-то пугающее, но я пересилил страх, вылез в сад через окно и подошел
к ней.
     Куча  состояла  из  нескольких  старых, но  дорогих шуб.  Была шуба  на
хорьковом  меху, с бобровым воротником,  было два  старомодных  демисезонных
драповых пальто, были каракулевая женская шуба и меховой жакет из кенгуру.
     Под слоем  шуб я  нашел низенькую, обитую штофом табуретку  на вычурных
золоченых ножках. Такую табуретку я видел как-то в  театре на "Пиковой даме"
под ногами у старой графини.
     Я хотел вытащить табуретку, чтобы рассмотреть ее, но не рассчитал своих
сил  -  поднял  ее и  тут  же  уронил.  Мне показалось, что табуретка налита
свинцом.
     Я ударил по ней ногой и услышал,  как внутри  нее, под нарядным  штофом
эпохи Людовика XIV, звякнуло нечто металлическое. Тайна сгущалась. Но прежде
чем заняться ее разгадкой, я  побежал за хлебом в ближайшую  лавку. Она была
открыта только два часа в день. Я боялся опоздать и остаться без хлеба.
     Когда я вернулся, то куча шуб оказалась уже прикрытой соломой и старыми
листьями  так  тщательно,  что  никто  бы  и  не  подумал, что  здесь что-то
спрятано.
     История эта, как все непонятное,  начала  меня раздражать.  Я знал, что
ключ от единственной  калитки со  двора в сад  был у Просвирняка,  и пошел к
нему за объяснениями.
     Поведение Просвирняка  всегда было для нас своего рода барометром. Если
при встрече с Яшей  или со мной он  отводил глаза, делал  вид, что плохо нас
слышит,  и, разговаривая, перебивал  нас и кричал на кухню работнице, бывшей
монахине: "Неонила, не лейте так много постного масла!" или еще что-нибудь в
таком же  роде, то это означало, что положение Советской  влас"ги в Одессе в
какой-то, даже в самой маленькой степени, пошатнулось.
     Если же  Просвирняк был настороженно  любезен  и хохотал неестественным
басом,  подбирая   снизу   обеими   руками  свою  черную   бороду,  то   это
свидетельствовало о крепости Советской власти.
     На этот раз Просвирняк был сдержанно любезен, но глаза  у него побелели
от злобы. Выслушав мой  рассказ о залежах  шуб и табуретке,  он смиренно, но
подчеркнуто ответил:
     -  Вам,   глубокоуважаемый   Константин   Георгиевич,  как   советскому
служащему, хотя и  ограниченной, но  все же  с некоторой ответственностью за
деяния ваших хозяев надлежало  бы знать,  что  с сегодняшнего числа в Одессе
объявлен  "День  мирного  восстания".  Продлится  этот  день, по разъяснению
властей, четыре дня.
     - Я не был еще  в  городе,  -  ответил я.  - Что  это за "День  мирного
восстания"?
     - Так вот, попрошу ознакомиться!  - Просвирняк положил  на  стол передо
мной серый листок бумаги.  Руки  его тряслись. - Собственноручно  отклеил от
стены своего дома вчера в одиннадцать часов вечера.
     Я прочел приказ Одесского губисполкома о том, что в целях экспроприации
у имущих классов богатств, являющихся отныне народным  достоянием,  в Одессе
объявляется "День мирного восстания".
     В этот день  у всех без исключения граждан будут отобраны излишки вещей
и продовольствия, кроме самых необходимых, указанных в списке.
     Я посмотрел этот список. Там было  напечатано: "Оставить  в пользовании
каждого гражданина  комплект верхней носильной одежды, комплект белья,  пару
ботинок (кроме  сапог),  головной убор" и так далее, вплоть  до "одной ложки
столовой и  одной чайной,  ножа, вилки, кружки, самой необходимой посуды для
варки пищи и ста граммов сахара".
     "В случае нахождения  золота и драгоценных вещей, иностранной валюты, а
также предметов роскоши и спекуляции  скрывающие их лица будут преданы суду,
как за измену Родине и контрреволюцию".
     - Хана! - неожиданно  сказал Просвирняк, и я даже  вздрогнул. Впервые я
услышал из его медоточивых уст крепкое слово.
     -  Так  вот, Даниил Семенович,-  сказал я,- будьте добры забрать из-под
моих окон все ваши вещи и спрятать их,  где вам будет угодно. Я, можете себе
представить, не  хочу быть расстрелянным из-за ваших шуб, траченных молью, и
табуреток, набитых золотом.
     - Вы глубоко  ошибаетесь, Константин  Георгиевич,  -  ответил расстрига
нежным  голосом и  прижал  руки  к  груди. -  Напрасно гневаетесь. Две шубы,
правда,  мои,  а  табуретку  принесла  свояченица генерала  Ренненкампфа. По
сердолюбию своему не мог отказать, поскольку  сам прятал при ней собственный
скарб. Войдите в мое положение. Как стемнеет, я все унесу.
     - Хорошо, - согласился я. - До вечера так до вечера.
     Просвирняк, забыв, должно быть, что он расстрига, воздел  руки к небу и
сказал вдохновенным и  лживым голосом, как с амвона  (при этом глаза  его на
мгновение сверкнули бешеным огнем):
     - Братоубийственные  времена! Поистине нет предела человеческой скверне
и проискам антихриста!
     Он опустил руки и продолжал уже обыкновенным голосом:
     - Вас я уважаю, но жилец из третьей квартиры, монтер товарищ Гаварсаки,
повергает меня в смятение. Он скупает взрывчатые вещества. Когда-нибудь всех
нас заберут вместе  с ним и поставят к  стенке. Ручаюсь  головой! Опасайтесь
его! Посматривайте, чтобы он не закопал в саду свою дьявольскую пиротехнику.
А шубы - это пустое дело. Ну, в крайнем случае "товарищи"  отберут.  Я готов
ко всему.
     Я ушел, нисколько не сомневаясь, что Просвирняк не уберет из сада  свои
вещи.  И я оказался прав. Когда я вернулся к  вечеру вместе с Яшей,  то куча
вещей уже протянулась вдоль  ограды целым валом.  Вещи так же тщательно были
укрыты соломой, как и первая куча, теперь уже казавшаяся мне ничтожной.
     Около вала из вещей сидел на  венском стуле и дремал почтенный старец с
вылинявшими  баками.  Он  выглядел  настолько  старомодно,  что  можно  было
подумать,  будто  в  саду  идет  съемка  фильма  из   времен  Гончарова  или
Островского.
     - Вещи вы, конечно, не убрали, - сказал я Просвирняку. - Ну, да бог вам
судья. Но что за персонаж сидит в саду на стуле?
     - Страж, -  таинственно ответил Просвирняк. - Между нами говоря,  вещей
понатаскали  со  всей  Черноморской:  уж  очень  место  укромное.  Но людей,
естественно,  пробирает двойной страх. С одной  стороны, все  могут отобрать
власти, а с другой, не ровен час, наскочат одесские  налетчики. Вот и решили
караулить по очереди. До минования опасности. Товарищ Гаварсаки тоже совался
в сад со своей пиротехникой. Но я его не пустил.
     - С какой пиротехникой?
     -  Сулеи  хотел спрятать. Двухведерные бутыли с неизвестной  жидкостью.
Убогий умом человек этот Гаварсаки.
     - Нда-а-а! - сказал Яша, ознакомившись  с  общим  положением в саду и в
доме.- Я могу предсказать, что дело у вас окончится хорошенькой катастрофой.
     В городе  в  тот день  меня  прежде всего  поразило  невиданное уличное
оживление. Особенно бросалось в  глаза  большое  количество детских  колясок
всех сортов и вообще  обилие  всяких  приспособлений  для  перевозки  мелких
вещей, вплоть  до навьюченных,  как мулы, велосипедов и маленьких деревянных
платформ  на  низеньких  колесиках.   Среди  детских   колясок   большинство
представляло совершеннейшие развалины, связанные рваными веревками.
     Весь этот  поток  детских  колясок катился в сторону Греческого базара.
Туда  же, грохоча,  резво бежали подталкиваемые сзади деревянные  платформы.
Туда же торопились запыхавшиеся люди  с узлами и чемоданами. Туда же  тащили
настольные  лампы   и  швейные  машины,  грудастые  портновские  манекены  и
зубоврачебные кресла.
     Могучее это  движение  происходило в  тишине. Особенно удивительно было
полное молчание детей в колясках.  Все  дети,  очевидно,  спали  богатырским
сном. Никто из них ни разу не  заплакал, не вскрикнул.  Кроме того,  все эти
наглухо закрытые  и  закутанные в  колясках  дети  были, очевидно,  будущими
исполинами: коляски прогибались под их  неимоверной тяжестью. Колеса скребли
по ободранным кузовам.
     Стихийное движение колясок  длилось  весь  день. Служащие  Опродкомгуба
наблюдали  за  ним  из  окон. Малейшая остановка или замедление  вызывали  у
зрителей  беспокойство. Люди, высунувшись из  окон, тревожно окликали людей,
толкавших коляски:
     - Что там? Не  пропускают? Тогда заворачивайте на Пересыпь. Туда придут
в последнюю очередь.
     - Да  нет, пропускают,  - неохотно отвечали  с улицы.- Тут только  одна
коляска развалилась и всех задерживает.
     - А что в ней? - с живым интересом спрашивали из окон.
     - Да банки  с  халвой,  - отвечали с улицы. - Там  ее пудов пять,  этой
халвы. Целое депо!
     Как  только  я  пришел  в   Опродкомгуб,  Торелли  мне  объяснил  смысл
происходящего в  городе передвижения людей и  колясок из одного  квартала  в
другой.
     Этой  ночью  изъятие  излишков  было  произведено в  районе  Греческого
базара. Поэтому жители других  районов, скажем Вокзального,  где изъятия еще
не было, свозят к Греческому базару, как в  безопасное  убежище, свои ценные
вещи. А завтра, если очистится Вокзальный район, весь этот поток  колясок  и
людей  хлынет  обратно,  чтобы  освободить место для  вещей  с  Французского
бульвара.
     - Это как на войне, - сказал Торелли. - Вы же знаете, что снаряд  редко
попадает два раза в одно и то же место. Поэтому, чтобы спастись, лучше всего
прятаться в свеженькую  воронку.  Так вот,  наш  Греческий  базар и оказался
такой воронкой.
     Всю  ночь мы  с Яшей не могли уснуть.  За окнами  шмыгали, как  летучие
мыши,  владельцы  вещей,  сваленных в  саду.  При  малейшем  шуме они  будто
проваливались сквозь землю.
     Не  могли  мы уснуть еще  и  потому, что каждую  минуту ждали появления
отряда, производящего обыски. Никто из нас  не  знал,  когда  дойдет наконец
очередь до нашей Черноморской улицы.
     Поэтому  мы  с   Яшей  лежали,  прислушиваясь   к  необъяснимым  шумам,
долетавшим с  улицы  и  из сада,  и развлекались  тем,  что  старались найти
причину каждого звука.
     Из главного дома слышался тихий гул. То был слитый  встревоженный шепот
жильцов всех четырех квартир. Но в этом гуле все же выделялись нудные жалобы
товарища  Гаварсаки.  Ему  все  не  удавалось  сбыть  с  рук  свои  сулеи  с
неизвестной взрывчатой жидкостью.
     - Не к добру мы развеселились, - говорил Яша Лифшиц. - Я на вашем месте
вытащил бы из вещей в саду эту табуретку с золочеными ножками и выкинул ее к
чертям. Забросил бы в соседний двор,  что ли? Вы понимаете, что из-за нее вы
рискуете головой? Как вы докажете, что она не ваша?
     - Так встаньте  и выкиньте сами,  - спокойно ответил я.  - Будете иметь
дело со всей оравой владельцев. А мне теперь все равно.
     Яша промолчал, но по его сопению я понял, что он начинает злиться.
     - Эй вы, представители имущих классов! - вдруг  вспылив, прокричал он в
окно, за которым испуганно  метнулась чья-то  грузная тень. - Губернаторы  и
статс-дамы!  Перестанете вы  мельтешить у нас под окнами или  нет? Спать  не
даете с вашим кодлом!
     У Яши от гнева поднялся, как всегда, хохолок темных волос на затылке. В
саду и в доме  после Яшиного крика  "воцарилась",  как говорится, испуганная
тишина. Я начал хохотать, уткнувшись лицом в подушку.
     - Вы чего? - накинулся на меня Яша.
     -  Во-первых,-  ответил  я,- вы  не знаете  значения слова  "кодло",  а
во-вторых...
     Но я не успел  досказать.  В комнату без  стука вошел со двора  товарищ
Гаварсаки. Он молча, но с  укоризненным видом остановился в  дверях. Он даже
скрестил на груди руки.
     -  Вам  что  угодно,  молодой  человек? -  спросил  его Яша.-"Спокойной
ночи!", как говорят в таких случаях хамам.
     Но  Гаварсаки  даже  не  посмотрел  на  Яшу.  Надо кстати  сказать, что
Гаварсаки обладал наружностью, которая могла смутить самого невзыскательного
человека. Его длинное землистое  лицо  с вытянутым и несколько  отогнутым  в
стороны черным носом, его маслянистые  глаза,  обведенные желтыми  скорбными
кругами,  его  заплетающиеся  ноги  и  бубнящий  голос  выдавали неудачника,
привыкшего безропотно сносить  удары судьбы. Соображал Гаварсаки очень туго,
и никогда нельзя было поручиться, что он понял все, что ему говорят.
     Гаварсаки  продолжал  молчать и  долго  и  внимательно,  приоткрыв рот,
осматривать дворницкую. Потом он наконец произнес:
     - Можно бы поставить вот тут, за дверью... Так туда влезет только  одна
сулея. А их у меня три. В глазах у Яши я увидел испуг.
     - Что он говорит? - спросил Яша. - Чего он хочет?
     - Или засунуть их в шкаф?  - спокойно спросил  самого себя Гаварсаки. -
Вещи у меня аккуратные. Чистый эфир.
     - Какой эфир? - с ужасом спросил Яша и сел у себя на койке.
     -  Я  же вам говорю -  чистый.  "Этер сульфурикус".  Вы что, шутите? За
каждую  сулею дают три пуда  муки и бутылку лампадного масла. Это вам не жук
начихал  на скатерть.  Если найдут, ну, тогда, конечно,  вас  под ноготь и к
стенке! Но в дворницкую к вам они не  зайдут. Клянусь жизнью. Это же нежилое
помещение, подсобное.  На что оно им сдалось!  А у  меня  сулеи стоят  прямо
посередке комнаты, как на сцене. У меня  от этого нервозность разыгрывается.
Я, товарищи, теряюсь до головной боли.
     Яша  вскочил, вплотную подошел к Гаварсаки и сказал шипящим, неслыханно
злым голосом:
     - Вон отсюда, иначе я вышвырну вас за дверь как щенка. Вон!
     Гаварсаки с удивлением посмотрел на Яшу,  поскреб в затылке и  неохотно
вышел  из комнаты, осторожно прикрыв за собой дверь.  Перед этим  он спросил
меня:
     - Он что у вас? Сильно психический?
     Яша запер дверь на ключ, задул коптилку, лег, долго ворочался в темноте
и проклинал себя за то, что нелегкая принесла его на Черноморскую улицу.
     Я начал засыпать. Странный, несколько резкий запах доходил до  меня  из
глубокой дремоты. Я внезапно почувствовал, что теряю вес и у  меня медленно,
но верно останавливается сердце.
     Оно  ударило  едва слышно в  последний  раз, потом  затихло совсем  без
всякой  боли и страха,  и волна теплой, блаженной  свежести  окутала меня. Я
даже засмеялся от наслаждения.
     Тотчас я услышал, как будто из глубины вселенной раздался громоподобный
рев Яши Лифшица:
     - Вставайте! Скорее! Эфир!
     Яша дернул меня за ногу. Я тяжело сел на койке и снова упал на нее. Яша
схватил меня за плечи и, шатаясь, подтащил к низенькому оконцу дворницкой.
     - Вылезайте в сад! -  кричал он  и толкал меня  в спину.- О, проклятый,
сукин сын! Чертов пиндос Гаварсаки! Скорее! Мы пропадем! Скорее!
     Я с трудом высунулся в окно. Оттуда  кто-то подхватил меня и  выволок в
сад.  Это был Торелли. За мной вылез в окно Яша. В дворницкой стоял сильный,
неприятный запах.
     - Заклинаю  всех господом богом! - рыдающим  голосом кричал Просвирняк,
воздевая  руки к  небу.-Не курите  здесь  и  не зажигайте  огня!  Покорнейше
умоляю!  Иначе  дом  взлетит  на  воздух.  Не  подходите  к  канализационным
колодцам. Это смертельно!
     Я пришел в себя. Чуть светало.  Сад  был  полон испуганных жильцов. Все
они жались к каменной ограде.
     Под старой акацией лежала на подостланном одеяле сестра Торелли.
     - В чем дело? - спросил я, озираясь. - Был обыск?
     - Как  бы не так! - ответил мне Торелли фальшивым бодрым голосом. - Бог
вместо обыска предпочел сотворить чудо.
     Тогда все  жильцы  вдруг  начали,  как  по команде,  смеяться.  Женщины
качались  от  смеха,  прикрывая рты платками.  Мужчины  беззвучно  тряслись.
Торелли хихикал и  взвизгивал, а Просвирняк похохатывал, приглаживая бороду.
Даже Яша кашлял от смеха и отплевывался.
     Мне стало страшно.
     - Перестаньте! - крикнул я.- Что случилось?
     Оказалось,  что в  два часа ночи  отряд,  производивший обыск, дошел до
соседнего дома. Тогда обезумевший  от страха Гаварсаки схватил свои  сулеи с
эфиром, вылил их в отлив в уборной и тотчас исчез в неизвестном направлении.
     Тяжелые, ядовитые  волны эфира хлынули в  дом, ворвались  по  трубам  в
дворницкую, в соседний дом, начали  сочиться сквозь фланцы и расползаться из
канализационных колодцев по улице и дворам.
     Все население нашего и соседнего  дома  успело  бежать. Сестру  Торелли
едва вынесли на руках. Отряд отступил, обошел зараженные эфиром дома и, явно
торопясь,  чтобы не угореть,  начал обыскивать дальние дома. К утру он ушел,
грозя найти Гаварсаки хотя бы на дне морском и оторвать ему голову.
     В тот же  день  вещи  из сада рассосались  по  владельцам.  Они исчезли
удивительно быстро и  незаметно. Расстрига подмел  сад, потом  прошел дождь,
прибил  пыль, смыл все  следы  ночного смятения,  и  снова синяя  приморская
тишина плотно окружила дворницкую и больше уже не исчезала.
     Яша  вернулся к  себе  в гор