Мы одолжили у Бурмистрова клетку. Я нес в ней попугая. По дороге он
изловчился и  прокусил мне  палец до самой  кости.  Мы зашли  в аптеку.  Мне
перевязали палец, но я был так взволнован, что почти не почувствовал боли.
     Мне  очень  хотелось  поскорее отнести попугая  к  шарманщику,  но мама
сказала:
     -- Я пойду вместе с тобой. Я должна это видеть сама.
     Она ушла к себе  переодеться. Мне было стыдно, что мама  переодевается,
чтобы пойти к нищим, оборванным людям, но я не смел ей ничего сказать.
     Через  несколько  минут  она  вышла.  На ней  было  старенькое  платье,
заштопанное на локтях. На голову  она накинула платок. На  этот раз она даже
не натянула на руки свои элегантные лайковые перчатки. И туфли она надела со
стоптанными каблуками.
     Я с благодарностью взглянул на нее, и мы пошли.
     Мама мужественно спустилась в овраг, прошла мимо онемевших от изумления
растрепанных женщин  и даже ни  разу не. приподняла юбку, чтобы не запачкать
ее о кучи мусора и золы.
     Лиза, увидев нас с попугаем, вспыхнула, серое ее лицо  покрылось жарким
румянцем, и она неожиданно сделала маме реверанс. Шарманщика не было дома --
он все еще заливал свое горе с приятелями на Демиевке.
     Лиза взяла попугая и, все больше краснея, повторяла одни и те же слова:
     -- Ну, зачем это вы! Зачем это вы!
     -- Его можно будет выучить вытаскивать "счастье"? -- спросила мама.
     -- Да,  в  два  дня!  -- радостно  ответила  Лиза.-- Но  зачем это  вы!
Господи! Зачем? Это же каких денег стоит!
     Дома отец, узнав об этом случае, усмехнулся и сказал:
     -- Дамская филантропия! Сентиментальное воспитание!
     --  Ах, господи! --  воскликнула  с досадой мама.--Не  знаю,  почему ты
обязательно хочешь противоречить самому себе. Удивительный у тебя  характер.
На моем месте ты бы сделал то же самое.
     -- Нет,-- ответил отец,-- я бы сделал большее.
     -- Большее?--переспросила мама, и в голосе ее послышалась угроза.-- Ну,
хорошо! Посмотрим!
     -- Посмотрим!
     Я не догадывался, что отец говорил все  это  нарочно, чтобы раздразнить
маму. На следующий день после этой стычки мама отослала Лизе в Святославский
яр черное платье моей сестры! и свои коричневые ботинки.
     Но отец не остался  в  долгу перед мамой. Он  дождался, когда шарманщик
пришел к нам во двор с новым попугаем.
     Красный шарф  был завязан у шарманщика на шее. Нос его победно  блестел
от водки.  В  честь  мамы шарманщик проиграл все, что могла насвистывать его
шарманка:
     "Тоска по  родине", вальс "Дунайские волны",  польку "Разлуку" и  песню
"Эх, полным-полна коробушка".
     Попугай снова вытягивал "счастье".  Медяки в бумажках щедро сыпались из
окон. Некоторые из них шарманщик ловко ловил шляпой.
     Потом  он  вскинул  шарманку на спину и, как всегда  сильно согнувшись,
пошел не на улицу, а вверх по парадной лестнице и позвонил у наших дверей.
     Сняв шляпу и держа ее в опущенной руке так, что шляпа касалась пола, он
поблагодарил маму и поцеловал  ей руку. Отец вышел и пригласил  шарманщика к
себе в кабинет. Шарманщик прислонил шарманку к стене в передней и, осторожно
шагая, пошел за отцом.
     Отец  угостил  шарманщика коньяком,  сказал, что знает, какая трудная у
него  и  неверная  жизнь,  и  предложил  ему  место   путевого  сторожа   на
Юго-Западной дороге. Будет свой маленький дом, огород.
     --  Не  обессудьте,  Георгий Максимович,--  тихо  ответил  шарманщик  и
покраснел,-- Загорюю я будочником. Мне видно, век бедовать с шарманкой.
     Он ушел. Мама не могла скрыть своего торжества, хотя и молчала.
     Через несколько дней  полиция неожиданно выселила из Святославского яра
всех его обитателей. Шарманщик с  Лизой исчезли,--очевидно, они перекочевали
в другой город.
     Но до этого я успел еще раз побывать в яру. Шарманщик  пригласил меня к
себе "повечерять".
     На  перевернутом  ящике  стояла тарелка с печеными помидорами и  черным
хлебом,  бутылка  вишневой наливки  и лежали грязные  конфеты  -- толстые, в
розовую и белую полоску, сахарные палочки.
     Лиза  была в новом  платье,  с туго заплетенными  косами. Она  обидчиво
следила  за тем,  чтобы я  ел, "как  у  мамы". Попугай  спал,  прикрыв глаза
кожаной пленкой.  Шарманка  изредка  сама по  себе издавала  певучий  вздох.
Шарманщик объяснил, что это из каких-то трубок выходит застоявшийся воздух.
     Был  уже сентябрь. Приближались сумерки.  Кто не видел киевской  осени,
тот никогда не поймет нежной прелести этих часов.
     Первая звезда зажигается в вышине. Осенние пышные сады молча ждут ночи,
зная,  что звезды  обязательно будут  падать на землю  и  сады  поймают  эти
звезды, как в гамак, в гущу своей листвы и опустят  на землю  так осторожно,
что никто в городе даже не проснется и не узнает об этом.
     Лиза  проводила  меня  до дому, сунула мне  на прощанье розовую  липкую
конфету и быстро сбежала по лестнице. А я долго не решался позвонить, боясь,
что мне попадет за позднее возвращение.
     На рождество отец  подарил  мне  коньки "Галифакс". Теперешние мальчики
долго бы смеялись, увидев эти  коньки.  Но  тогда  не было на  свете  лучших
коньков, чем коньки из города Галифакса.
     Где этот город?  Я  расспрашивал  всех. Где этот старый город Галифакс,
заваленный снегом? Там все мальчики бегают на таких коньках.  Где эта зимняя
страна, населенная отставными моряками и шустрыми  школьниками? Никто мне не
мог ответить.
     Старший  брат  Боря сказал,  что  Галифакс ---  это вовсе  не город,  а
фамилия изобретателя коньков.  Отец  сказал,  что,  кажется, Галифакс -- это
городок на острове Ньюфаундленде, у северных берегов  Америки, и знаменит он
не только коньками, но и собаками-водолазами.
     Коньки  лежали у  меня  на  столе. Я  смотрел на них и  думал о  городе
Галифаксе. Получив  коньки, я тотчас выдумал этот город и  уже видел его так
ясно, что мог бы нарисовать подробный план его улиц и площадей.
     Я мог  долго  сидеть за столом над задачником Малинина и  Буренина -- я
готовился в эту зиму к экзаменам в гимназию -- и думать о Галифаксе.
     Это мое свойство пугало маму. Она  боялась  моих "фантазий" и говорила,
что таких мальчиков, как я, ждет нищета и смерть под забором.
     Это  мрачное   предсказание   "ты  умрешь   под  забором"   было  очень
распространено в то время. Почему-то  смерть под  забором считалась особенно
позорной.
     Я часто слышал это предсказание. Но  гораздо чаще  мама говорила, что у
меня "вывихнутые мозги и все не так, как у людей", и боялась, как бы из меня
не вышел неудачник.
     Отец очень сердился, когда слышал это, и говорил маме:
     -- Пусть будет неудачником, нищим,  бродягой, кем угодно, но только  не
проклятым киевским обывателем!
     В  конце  концов,   я  сам  начал  побаиваться   и   стесняться  своего
воображения. Мне казалось, что  я занимаюсь  чепухой, тогда как  вокруг  все
заняты серьезными делами:
     братья  и  сестра  ходят  в  гимназию,  зубрят  уроки,  отец  служит  в
управлении  Юго-Западных железных дорог, мама шьет и  распоряжается по дому.
Только  я один живу в оторванном  от общих интересов мире  и напрасно  трачу
время.
     --  Ты бы  лучше  пошел  на  каток,  чем бессмысленно  сидеть  и что-то
выдумывать,-- говорила мама.-- Что это за мальчик! На что ты похож!
     Я уходил на  каток. Зимние дни были короткие. Сумерки заставали меня на
катке.   Приходил   военный  оркестр.  Зажигались   разноцветные   лампочки.
Гимназистки  в  шубках  катались по  кругу,  раскачиваясь  и  пряча  руки  в
маленькие муфты. Гимназисты ездили  задом наперед или "пистолетом" -- присев
на  одну ногу  и  далеко  выставив другую. Это считалось высшим шиком. Я  им
завидовал.
     Домой я возвращался  раскрасневшийся и усталый.  Но тревога не покидала
мое сердце.  Потому  что  и после  катания на  коньках я чувствовал  прежнюю
опасную склонность к выдумкам.
     На катке я часто встречал подругу моей сестры Гали -- Катюшу Весницкую,
гимназистку  старших  классов  Фундуклеевской  женской  гимназии.  Она  тоже
каталась на коньках "Галифакс",  но сделанных из черной вороненой стали. Мой
старший брат Боря, ученик реального училища и знаток математики, ухаживал за
Катюшей. Он танцевал с ней на коньках вальс.
     Конькобежцы очищали широкий круг на льду. Уличным мальчишкам, шнырявшим
под  ногами  на  самодельных   коньках,  давали   подзатыльники,  чтобы  они
успокоились, и начинался скользящий и медленный танец.
     Даже капельмейстер  военного оркестра рыжий чех  Коваржик поворачивался
лицом к  катку,  чтобы видеть этот танец. На красном лице капельмейстера (мы
называли его "капельдудкиным") бродила сладкая улыбка.
     Длинные косы Весницкой разлетались в такт вальсу. Они ей мешали, и она,
не переставая танцевать,  перекидывала  их  к себе на  грудь.  Она  надменно
смотрела из-под полуопущенных век на восхищенных зрителей.
     Я со злорадством следил за  Борей. Он танцевал  хуже Катюши.  Иногда он
даже поскальзывался на своих хваленых коньках "яхт-клуб".
     Мог  ли я думать тогда  на  катке, что жизнь Весницкой окажется гораздо
неожиданнее всех моих фантазий.
     В Пажеском корпусе в Петербурге  воспитывался один из сыновей сиамского
короля Чакрабон.
     Во  время  возвращения  на родину принц заболел  в  дороге  около Киева
воспалением  легких. Путешествие было  прервано.  Принца  привезли  в  Киев,
поместили в царский дворец и окружили заботами киевских докторов.
     Принц выздоровел. Но прежде чем продолжать путешествие в Сиам, ему надо
было  отдохнуть  и  поправиться. Принц прожил в Киеве  два месяца.  Ему было
скучно. Его: старались развлекать  -- возили на балы в Купеческое  собрание,
на лотереи-аллегри, в цирк и театры.
     На одном балу желтолицый принц Чакрабон увидел Весницкую. Она танцевала
вальс,  так же  как  на  катке,  перекинув  косы себе  на грудь  и  надменно
поглядывая иэ-под  полуопущенных  век синими  глазами.  Принц  был очарован.
Маленький,  раскосый,  с блестящими,  как  вакса,  волосами,  он  влюбился в
Катюшу. Он уехал  в Сиам,  но  вскоре вернулся в  Киев инкогнито и предложил
Катюше стать его женой. Она согласилась.
     Смятение охватило киевских гимназисток. Все в один  голос говорили, что
на ее  месте они бы ни за что не могли выйти замуж за азиата, хотя бы и сына
короля.
     Катюша   уехала  в  Сиам.  Сиамский  король  вскоре  умер  от  какой-то
тропической болезни. Вслед за. ним умер от такой же болезни первый наследный
принц.
     Муж Катюши был вторым сыном короля.  У него  было очень мало надежды на
Сиамский престол. Но после смерти брата он оказался единственным наследником
и неожиданно  стал  королем.  Так  веселая  киевская  гимназистка  Весницкая
сделалась сиамской королевой.
     Придворные  ненавидели  королеву-иностранку. Ее  существование нарушало
традиции сиамского двора.
     В  Бангкоке по требованию Катюши провели  электрическое освещение.  Это
переполнило  чашу   ненависти  придворных.  Они  решили  отравить  королеву,
поправшую  древние  привычки  народа.  В  пищу  королеве  начали  постепенно
подсыпать  истертое в тончайший  порошок  стекло  от разбитых  электрических
лампочек. Через полгода она умерла  от  кровотечения  в  кишечнике.  (Начало
истории -- правда, а трагическое ее завершение -- фантазия. Русская королева
Таиланда дожила до старости -- V.V.)
     На могиле ее король поставил памятник. Высокий  слон из черного мрамора
с золотой  короной на голове стоял, печально опустив  хобот, в густой траве,
доходившей ему до колен. Под этой травой лежала Катюша Весницкая  -- молодая
королева Сиама.
     С тех пор каждый раз, когда  я попадал на каток,  я  вспоминал Катюшу и
капельмейстера,  игравшего  вальс  "Невозвратное лето", и как она стряхивала
варежкой снег со своего лба и бровей, и ее коньки  из синей  стали -- коньки
из  города  Галифакса.  В  нем  жили  простодушные  отставные  моряки.   Вот
рассказать бы этим  старикам историю Весницкой.  Сначала  они  открыли бы от
изумления рты, потом покраснели бы от  гнева на придворных и долго бы качали
головами, сокрушаясь над превратностью человеческой судьбы.
     Зимой меня водили в театры.
     Первая  пьеса,  которую  я  увидел, был  "Штурм  Измаила".  Мне  она не
понравилась,  потому  что  я заметил  у кулисы  человека в очках и  потертых
бархатных брюках. Он стоял рядом с  Суворовым, потом сильно толкнул Суворова
в спину, тот вприпрыжку вылетел на сцену и запел петухом.
     Но  зато вторая пьеса,  "Принцесса Греза" Ростана,  меня ошеломила. Там
было все, чтобы потрясти мое  воображение: палуба  корабля, огромные паруса,
трубадуры, рыцари, принцесса.
     Я  полюбил драматический  Соловцовский  театр,  его  голубую  бархатную
обивку и  маленькие  ложи. После спектакля меня нельзя было увести из театра
никакими силами, пока не гасили свет. Темнота театрального зала, запах духов
и апельсиновых  корок -- все это казалось  мне настолько  заманчивым,  что я
мечтал спрятаться под креслом и провести всю ночь в пустом театре.
     В детстве  я не мог отделить театральное  зрелище от действительности и
по-настоящему мучился и даже болел после каждого спектакля.
     Моя страсть к чтению усилилась после театра. Стоило мне посмотреть хотя
бы  "Мадам Сан-Жен",  и  я  начинал  с  жадностью перечитывать все  книги  о
Наполеоне.  Эпохи  и  люди, увиденные  в театре, оживали чудесным  образом и
наполнялись необыкновенным интересом и прелестью.
     Я полюбил не только самые спектакли. Мне нравились театральные коридоры
с зеркалами в тусклых золотых рамах, темные вешалки, где пахло мехом от шуб,
перламутровые бинокли, топот застоявшихся лошадей у театрального подъезда.
     В антрактах я бегал в конец коридора и смотрел  через окно  наружу. Там
лежала кромешная тьма.  Только снег белел на деревьях. Я быстро оборачивался
и видел свет нарядного зала, люстры, блеск женских волос, браслетов, серег и
бархатный  театральный занавес. В антрактах занавес качало  теплым ветром. Я
повторял это  занятие по нескольку раз  --то смотрел  в окно, то на зал,-- и
оно мне очень нравилось.
     Оперу  я не  любил.. Очевидно, потому,  что первой  оперой, которую мне
показали,  был "Демон".  Рубинштейна. Жирный, с нахальным и брыластым липом,
актер лениво и как-то, вразвалку пел Демона. Он играл почти без, грима. Было
смешно, что  на  этого солидного  человека с  брюшком надели  длинную черную
рубаху из кисеи, обшитую блестками, и привязали к спине крылья. Актер сильно
картавил,  и  когда  он  пел "Проклятый  мир,  презренный  мир",  я  не  мог
удержаться от смеха, Мама была возмущена и перестала водить меня в оперу.
     Каждую зиму к нам приезжала из  Городища тетя Дозя. Мама  любила водить
ее в театр.
     Перед этим тетя Дозя плохо  спала ночь. За несколько часов до спектакля
она  уже надевала широкое шумящее платье  из  коричневого  атласа, вытканное
желтыми цветами  и  листьями, накидывала коричневую шаль на  шею, зажимала в
руке  кружевной платочек  и  потом,  помолодевшая на  десять  лет  и немного
испуганная,  ехала,  на  извозчике  с  мамой  в  театр.  Голову   тетя  Дозя
повязывала, как все украинские бабы, черным платком с маленькими розами.
     В театре все смотрели на тетю Дозю,  но она так была занята спектаклем,
что ни на кого не обращала внимания.
     Возили  ее  главным образом на украинские пьесы --  "Наталка Полтавка",
"Запорожец за  Дунаем" и "Шельменко-денщик".  Один  раз среди действия  тетя
Дозя вскочила и крикнула по-украински, театральному злодею:
     -- Что же ты делаешь, подлюга, бесстыжие твои глаза!
     Публика неистово  хохотала.  Дали  занавес.  Тетя Дозя проплакала  весь
следующий день  от  стыда,  просила у  отца прощения, и мы  не знали, как ее
успокоить.
     С   тетей  Дозей  мы  впервые  ходили  в  кино.  Тогда   кино  называли
"иллюзионом" или "синематографом Люмьера".
     Первый сеанс  был  устроен в  Оперном театре.  Отец был в восхищении от
иллюзиона  и приветствовал его как одно  из великолепных новшеств двадцатого
века.
     На  сцене  натянули серое  мокрое полотно.  Потом  погасили люстры.  По
полотну замигал зловещий зеленоватый свет и забегали черные пятна. Прямо над
нашими головами струился дымный луч света. Он страшно шипел, будто  у нас за
спиной жарили целого вепря. Тетушка Дозя спросила маму:
     --  Почему он так скворчит,  этот иллюзион? Мы от него не сгорим, как в
курятнике?
     После долгого  мигания  на полотне  появилась  надпись:  "Извержение на
острове Мартинике. Видовая картина".
     Экран  задрожал,  и  на  нем,  как  бы  сквозь  ливень  пыли,  возникла
огнедышащая гора. Из  недр ее  лилась  горящая лава. Зрительный зал зашумел,
потрясенный этим зрелищем.
     После  видовой  показывали  комическую  картину  из  жизни  французской
казармы.   Барабанщик  бил  в  барабан,  солдаты   просыпались,  вскакивали,
натягивали брюки.  Из штанины у одного солдата вываливалась  большая  крыса.
Она бегала по  казарме,  а солдаты в  ужасе,  неправдоподобно  тараща глаза,
лезли на койки, на двери и окна. На этом картина кончалась.
     --  Балаган!  --  сказала  мама.--  Только   с  той  разницей,  что  на
Контрактовой ярмарке балаганы гораздо интереснее.
     Отец  заметил,  что  точно  так  же  недальновидные  люди смеялись  над
паровозом Стефенсона,  а  тетушка Дозя, стараясь  примирить  отца  с  мамой,
сказала:
     --  Бог  с  ним, с иллюзионом! Не  нашего  это  женского  ума дело.  На
Контрактовой ярмарке балаганы действительно  были интересные. Мы любили  эту
ярмарку и с нетерпением ждали всю зиму, когда она откроется.
     Открывалась она в конце зимы в старинном Контрактовом доме на Подоле  и
в дощатых палатках вокруг этого дома.
     Обычно ко дню ее открытия наступала распутица. Острые запахи ярмарочных
товаров  были  слышны  издалека.  Пахло новыми бочками,  кожей,  пряниками и
коленкором.
     Мне нравились на ярмарке карусели, игрушки и паноптикум.
     Маслянистые  глыбы  белой  и   шоколадной  халвы  хрустели  под  ножами
продавцов.  Прозрачный  розовый  и  лимонный  рахат-лукум заклеивал рот.  На
огромных глиняных блюдах  были навалены  пирамиды засахаренных груш, слив  и
вишен -- изделия знаменитого киевского кондитера Балабухи.
     На разостланных  в  грязи  рогожах стояли  рядами грубо  вырезанные  из
дерева  и  раскрашенные  липкой  краской  солдатики  -- казаки  в  папахах и
шароварах с малиновыми лампасами, барабанщики со зверски выпученными глазами
и  трубачи  с  пышными  кистями  на  трубах.  Кучами  были свалены  глиняные
свистульки.
     Веселые старики толкались в толпе, выхваляя "тещины языки"  и "морского
жителя".  Это  была заманчивая  игрушка. В  стеклянной узкой банке  нырял  и
переворачивался в воде черный мохнатый чертик.
     Множество звуков оглушало нас -- выкрики продавцов, лязг кованых  дрог,
великопостный звон  из Братского  монастыря, писк резиновых  чертиков, свист
свистулек и вопли мальчишек на карусели.
     За приплату карусель вертели так быстро, что все превращалось в пеструю
смесь оскаленных лошадиных морд из папье-маше, галстуков, сапог,  вздувшихся
юбок, разноцветных подвязок, кружев, платков. Иногда в лицо зрителям летели,
как пули, стеклянные бусы от разорванного стремительным вращением мониста.
     Паноптикума я побаивался, особенно восковых фигур.
     Убитый французский президент Карно лежал, улыбаясь, на полу во фраке со
звездой. Густая неестественная кровь, похожая  на красный вазелин, стекала у
него по пластрону. Казалось, Карно был доволен, что умер так эффектно.
     Восковая царица Клеопатра прижимала  к твердой зеленоватой груди черную
змею.
     Русалка  с лиловыми  глазами лежала в  цинковой ванне.  В грязной чешуе
русалки отражалась тусклая электрическая лампочка. Вода в ванне была мутная.
     В  открытом сундуке, обтянутом проволочной  сеткой, среди ватных  одеял
спал удав. Он изредка перебирал мускулами, и зрители шараха